Александр Петрушкин

(6.09.1972 – 8.02.2020)

АСТМА

Колючего дыханья ёж
[в землянке, взорванной в лицо
смотрящейся в себя воды,
как астма - свёрнутой в кольцо]

как выдох, съёжившись в ключе,
скрипит в уключине как пар,
чтоб звездочка, сгорев в плече
не принимала, что мир мал,

что есть блажной Катеринбург -
и чёрту оспа, что Исеть
прожжёт словарный перелом
[шамань, Кыштымец, всё есть смерть.

и лыбится по кромке нож,
дрожащий на хромом столе -
как ночью мир не перейдёшь -
всё ж мiр проклюнется правей],

как речь, наклюкавшись с утра,
почти послушною рукой
сдирает хладный пот со лба,
чтоб спал подольше он с другой,

чтоб с невозможностью дышать -
как кислород всосав свинец -
не до конца, но умирал,
как всякий призванный гонец.

Исколотый дыханьем ёж
в воронку смотрится воды
с той стороны, у капли рта
почти, как вдох, сухой орды.

В ГОРОДЕ К.

солгут ли бабочки? Вспотев, полезет в уши
и в ноздри осень. Баки искривив,
завёдшегося пса осиной глушат
всекомпрадорский сад и мужики.

и в К. не надо октября и Бога
и слово "бля", как молоко, звучит
от псиного предела и порога,
где мелочь бубенцом в штанах звенит.

солгут ли бабочки, что скоро будут божьи
[читай негожи эти] времена?
а осень сбудется - по уложенью всё же,
от брови к веку положив меня,

скрипят качели здесь в двуногом саде.
Как скважины хрипя в густой земле,
где сборный пёс гуляет по свободе
[всё чаще в заблудившейся воде] -

и в К. на камне, у колонки справа,
сидят вдвоём и сад, и мужики -
взасос целуют бабочек, портвейны,
осиные, как выдох, пузырьки.

БЕРЕМЕННОСТЬ

Идёт подряд на свет вода
[безногая] другим путём,
не протерев свои глаза
[что несущественно] - что днём

себя ощупывает, как
наутро женщина края
свои исследует, рукой
течение судьбы двоя,

когда сияющий плавник,
толкается в мамашин сон,
где бьёт [вольфрамовый родник
почти что током] в мягкий схрон.

Где сдуру в дуру бог идёт,
он собирается семью
собрать из запчастей воды
между пятью и восемью,

с утра ползёт к воде на дух
двоичный, будто бы Лилит
и Ева [мало ли там кто] -
его в себе проговорит

под роговицей у пупка
он вяжет свитер для неё -
ещё без тени и лобка
[который - знаешь ли? - враньё],

и видит мир, как тот бомжарь,
что светом согнут или свит
сегодня [и в последний раз],
а послезавтра догорит.

И сын - на выгнутой вовнутрь
[пока срифмован в малафью]
исследует источник, а -
быть может даже мать свою.

Она с утра ещё гола,
и ощущает, как её
отметил угол [то есть мрак
за муравьями в дочь ушёл],

Пока вода - ещё вода,
а не вина за чей-то стыд,
четырелицый свысока
в живот клюётся и молчит.

Бездоказательно её
существованье в этом Че -
пока нутро не выжжет сын
как свет на жестяной воде,

на жестяной воде её
где он и мать в постели спят
[на свет, конечно, без пупков]
и входят в душ, как в чей-то ад.

ВЕРСИЯ-DOS

Наколошматив к сорока
невероятное "я умер",
чтоб с окончанья языка,
как насекомое и doomеr

звенящий, бог летел на свет
на колесе всеобозренья,
на колесе среди синиц -
вообразив воображенье,

где - неухоженный в нас мир -
выходит насмерть на дыханье,
выходит, потому что нет
ему весомей наказанья,

чем называть любой предмет
и наделять кошмаром вещи.
Ужасно имя тех детей,
в которых колесо щебечет,

которым слово положил
крылатый подлою рукою,
как рыбий жир или стрекоз
в нутро гончарное - с такою

начинкой по земле пустил
меж жерновов немых и страшных -
и я им был одним из них -
расколошмаченных, коллажных -

из тех, кто ждал, что к сорока
невероятное "я умер"
сорвётся. Нет, не с языка,
с отсутствия его - на губы

того, кого мы говорить
учили - потому что молча
привык он здешних обходить -
как прокажённый и чуть дольше

он наклоняется к земле
и колыбели этой гулкой,
чем длится кадр, в котором смерть
нам кажется почти что шуткой,

в которой кажется нам смерть,
которой не бывает вовсе,
луна печёт, как блин, рассвет
[как бы винду увидев в ДОСе].

И расширяет стрекоза
свой сегментарный взгляд в три ада
бинарных, и пока звезда
горит, как мельница - в Анадырь

пора бы съехать, чтобы там -
не умирая с проводницей -
к своей же жизни привыкать,
носить её в холодном ситце,

как сирот переносит бог
в нагрудном закладном кармане -
через дорогу, через борт.
Через конец своей программы

пора убраться в Анадырь,
где женственный Харон на время
[свернув, как шею, миру мир]
переборматывает бремя.

***

Сергею Ивкину …

глухонемая Кондакова Ира.
Она живёт на Малышева/Мира,
а я живу на Мира 38,
второй этаж, квартира 28.
(Андрей Санников, Глухонемая техничка I)

Пока сдаёшься ты, "пока-пока"
произноси в одежде праотцовской,
пропитанной бензином и водой,
что тоже нефть в ошкуренном Свердловске.
Пока сдаёшься ты, находишь их,
своих двоих и будущих, младенцев,
хватаешь Интернетом их язык
но вряд ли понимаешь - как чеченцев.
Пока сдаёшь наверх алаверды
свои водой замотанные ноги -
ни много и ни мало - все порты
забиты битами излишними. Уроки
иди учи, пока длинней пока,
чем голос электрички удалённой,
вдыхай жлобьё вокруг, и темнота
их скроет в этой массе оживленной,
где каждый как Георгий Иванов
ждёт растворенья в мудаках и стервах.
Вот ты идёшь, вот ты идёшь втроём,
но богу это всё не интересно

пока сдаёшься ты, когда пока
изнашиваешь в тёплую одежду,
и ангел нам дыхание в бока
вещает с Мира номер под надежду
[читай - целует в губы гопоту].
На то дана нам речь, чтоб мы сдавались,
чтоб пили нефть и спирт, за в пустоту
забитый гвоздь своей любви держались -
пока стоит твой [гладкий, как Е-бург]
цыганский праотец, что неизвестен в общем,
совсем неузнаваем в черноте
сочащейся из дерновой и общей
гостиницы - казённой, костяной,
плывущей вдоль Исети мутной.
Проще казалось бы молчать - за божешмой
получишь номерной Челябинск в почки,
получишь мудаков или стервоз,
получишь замороженные ноги -
Мересьев-Жора-нафиг-Иванов
от роз своих перебирает логин,

пароли набирает на виске,
накручивает мясо нам на кости -
зачем он, как отец, стоит везде?
за что у нас прощения он просит?
Забитый как оболтус в пустоту,
он говорит в ошкуренном Свердловске
про ангелов, вмещённых в гопоту,
про Мира (два? - не вспомню - сорок восемь?)
якшается со всякой татарвой,
оторвою и головой на блюде -
пока сдаёмся мы внаём, пока
целует гопота [живых] нас в губы -
твой пращур ненавидимый, в тебе
в квадрате умножаясь, входит в штопор
и мясо ангелов висит на потолке,
стихи читает, ничего не просит.

Ещё: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8