АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН

РАЗДАВЛЕННЫЙ КУЗНЕЧИК ВОЗДУХ

***

Мы перевозим камни, как прибой,
в своих карманов паузах, и чайка
кричит, перевернувшись в голос свой –
почти что как покойницкая пайка –
она верёвкой распахнётся, если ты,
её ожог почувствуешь внезапно,
связуя темноту до высоты
на детских неисправленных салазках.
По траектории, где больше птицы нет,
гирляндою песочной подымаясь,
осуществлённая душа из всех прорех
везёт себя в особых опечатках.
Бог слово, что из пауз состоит,
провозит в свет, как контрабанду вещи –
а мы уже не плачем, а стоим,
как бой часов перебирая вечность.

***

Никакие приходим сюда
через судный свой кашель,
через пряники света –
не смертные или не ваши
держим посох из воздуха,
в щели предметы собравший,
как голодные тьмы колоски
из извилистой пашни

Ничего не бывает
помимо испуга вначале,
и нельзя испугать голубей
что в мундирах задиристых ходят,
роют норы полёта,
точнее – как нить расплетают
провожавшего ангела – здесь
до кругов в небосводе.

***

По спуску в сон, как примитив, бежишь
и, обновляя версию [дрожишь],
вот этот мир или, скорее, тот
пытается гадать, кто здесь уйдёт –
скорее первым – нежели вторым –
не то чтоб садом, но пока живым,
пока вода вокруг него мертва
и протыкает камышом бока,
чтоб воздухом свистеть почти как речь,
похожая на птичью – не перечь,
но сосчитай ступени до дна сна
где версия иная нас слышна.

Вот предположим, что ты здесь Гомер,
как крот властитель выдоха, как стен
своей округлой плоти и, как шар,
живёшь внутри у грунта, где – нажав
на кнопку – проявляешься внутри
грача, который скоро догорит
внутри другого [негатив] врача –
его оплакав, звяканьем ключа
от одиссеи лестницы на дно,
которое с обратной на окно
похоже стороны – и этот ад
словесный ласточки, как кислота, съедят.

Вот ты себе покажешься живым,
задёрнутым, как иволга, двойным
порезом в жабрах длинного дождя,
который поджигает нас, дробясь,
как мельница в зерне ожог зажав,
но боли больше нет – «ля-ля, ля-ля»
споёт немой и запертый в шумах –
по горке в сон, он подымаясь, страх
оставил дирижёру, отряхнув
голосовую полость в пять минут,
и перебежчиком, почти харон, шуршит
в бинарность обратив чужой мотив,
где буква узнаётся, как число,

и ястреб, ударяясь в ноту до,
рассыпан между мёртвой и живой,
переодетой в звук и тьму, водой –
не отражаясь смотрит в лица мне,
как пятнышко от света на стене,
пока я покидаю общий хор,
и оживаю с этой и другой,
и с мертвецами снов и светляков
всё шарю в темноте слепой рукой
нащупав сны округлые свои –
в птиц просыпаюсь, смерть их ощутив.

***

Победа в немощи моей,
в воде, что отшлифует зёрна

другой воды, иной страны –
и выймет веточкой из дёрна

меня ещё, но не меня
нести она по свету будет,

как лодочку и рощу, там
где на холмах рыбак нас удит.

ДАО

Спросонок смерть почти вода –
рыбак в неё по грудь заходит
и чувствует, что невода
полны улова и погоды,

что чёлн его легко плывёт
и падает в копилку сердца
и – главное – сирень растёт,
как голосов округлых дверца,

то хлопнет, то наискосок
кружит в сансаре и нирване,
в протоке савловой, как ток
(лишь переменный, но не рваный).

О сколько перемены в этом
чудном и чудном сентябре,
где смерть, как девушка раздета,
идёт с портвейном во дворе!

***

Из четырёх сезонов пятый присмотри,
которому прикручен изнутри,
приверчен намертво – бессмертьем говоря,
как языком, который тоже яд.

Еврейчик малый в русской глубине,
шестёрке стрекозы не о тебе
шептаться тенью, памятью полёта –
но вынимаешь тело из пилота
и остаётся потная земля,
тряпьё словес, протёртая погода,
где за тобой немая густера

взирает на лице до небосвода,
где смерть и жизнь, как займы, шелестят.

***

Раздавленный кузнечик воздух
мелькает снегом на глазах,
которыми весь мир исполнен,
как девочкой смешной лоза.
Она стоит здесь на ладони
у букваря или числа –
как только тень её затронет
[пока бессмертные] уста,
так белый насекомый выдох
скакалки снега за рекой
звук извлечёт, как будто рыбу
из лунки смерти. И другой,
что наблюдает эту деву,
как рукопись и теплоход,
откроет смерть [почти как книгу]
с кузнечиком в неё пройдёт.

ВОДА

Зверь идёт по следу, ты
слышишь, как лишаясь кожи,
вырезан из пустоты
[словно дверь] он. И не может

эта ночь себя пройти,
кутаясь в свою изнанку,
в скрип цикад, где мы легки
и напоминаем ранку,

где омыта смерть, как зверь,
и умыта, словно ночью
дождь здесь бегал от детей
в хрусте воздуха непрочном.

***

Чтобы смерть стала лестницей, звуком, штрихом в углу –
как развёрнутый уголь светила на эту тьму –
я её, как кадр, на котором живу, зубрю
[хорошо, не учу, а возможно, конечно, вру].

Повторится и рай, и свет, и прозрачный снег –
ледяная лестница [чижик] вспорхнёт наверх –
будет снова смотреть механическое кино
где проектор сороки стрекочет, разбивши дно.

Ничего, потерпи, я возможно, что всё сказал –
и внутри у угла нить свернётся, как свет, в овал –
станет лампочкой, светом, птенцом и, возможно, мной,
что соврал здесь смерть – отчего возвращён домой.

***

Если ласточка – то небо,
если Бог – то тишина,
человек пока в них не был
но музыка в них слышна,

но, почти не беспокоясь,
он проснётся поутру
и пойдёт, оставив тело,
как багаж или суму.

***

Шаги по свету край у тишины
очёркивают, словно длинный циркуль
из тьмы вороны вынутую тень,
похожую на лётчика и дырку,

похожую на слово и сентябрь,
когда и день рождения – день жатвы,
и ты лежишь под каждым колоском
удваиваясь в капельках до жажды.

Здесь две коровы машут головой,
приветствуя свой сон, и выпрямляют
дыхания прозрачного жульё
и слепоту, как свечку, зажигают.

***

У нимба каждого есть дерево –
оно невидимо здесь, даже,
когда и ты в него поверила,
взмахнув прозрачною поклажей.

Под деревом кругами рыбными,
и совершив, как выдох, кражу –
мы вдруг поймём, что здесь горит оно,
чтоб не было зачем-то страшно.

Откроется калиткой дерево
и вырвет зрение, как жабры,
что виснут вятелем над тела
холодным синим дирижаблем.