АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН

ТОЛЬКО АТОМОМ ЕДИНЫМ

***

[съедобный стыд проглотит нас, пчела]
лежим [как отмель] обжигая плечи

неграмотно в свет левою стуча
сквозь окончанья человечьей речи

пчелиный телеграф был взят как плод
[трещоткою в юлы клубок свернувшись]

пчела в плече краснела и язык
глотала свой опухший утонувший

***

мансарды тёмный пузырёк
как оспина в лице у лета
где смерть с царапиной пройдёт
и без ответа

провиснет мокрый человек
в прутах смородины тяжёлой
нащупав ангела дыру
внутри светящегося роя

***

Изнанка голоса есть Брайль,
который сыплется наружу
покинуть человека рай,
чтоб человеческую стужу
смочь ощутить – он поперёк
растёт, как рыба за водою,
почти ещё косноязык
он тишиной, а не бедою
был собран – и на гвоздь свои
повесил плечи и предплечья
не то к молчанию привык,
не то красивой немотою
теперь он награждён на миг,
в который встроен высотою.

О как в нём высота растёт (!),
как – задыхаясь – он однажды
откроет тёплый её рот,
теперь уже лишённый дважды
всей речи, что – скрипев внутри –
его скрепляла половины
и не давала умереть,
коль жизнь и смерть не очевидны.
Как изнутри течёт волна,
чтобы язык мог раздвоиться
меж пальцев, там, где тишина
спешит в трёх лицах отразиться.

НАТУРАЛИСТ

Вижу, как черепаха щурится всей
кожей своей, состоящей из жёлтых щелей
испивающих холм, что здесь вырос когда-то над ней –
назовём его временем, мхом, словарём для горящих шмелей.

Черепахи пружина сквозь панцирь зияет, сквозь ил,
что когда-то беглец для неё из неё сотворил –
из воды собирая прозрачные неба следы
из камней и людей, и их славы звериной (почти из слюды).

И стекает слюна стрекозы, что присела на край
и качает бессмертия лестницы меж соляных
лопастей и лопаток её насекомых (конечно, двойных),
меж которых стоит – всё ещё незадуманный – рай.

Вижу, как черепаха становится жизни длинней,
и морщины её облетают со многих деревьев,
и ложатся на дом, как вдоль тени своей вся земля,
что в приметы себе приписала мои суеверья.

Притворившейся богом природы предметы стоят –
то кивнёт там, где лошадь идёт, то под снегом за светом ослепнет
черепаха: внутри – горсть земли и прибой, и его стыдоба,
что пред нею встаёт на песочные неба колени.

***

Тронь спицы воздуха и пряжу птиц – полёт,
как шарф, они соткут из неба ожиданьем,
где обжигают человека плод
орущий, мокрый. Это бы камланье

листва запомнила б, но не было листвы –
лишь шелест и огонь, и полый ветер,
в котором человека плот несли
невидимые ангельские петли.

Скрипело время в нём сверчком, как ключ,
приподнимался, сквозь лицо Отца, без гнева
похож на ад и рай, и снега плющ,
ушедший человек, себе связавший небо.

***

Наводишь резкость, словно стрекоза,
приблизившись ко всем своим трём лицам,
чтоб слизывать себя саму с лица
у остальных двух третьих – отразиться

себе мешать и разводить круги
в сетчатке, поцелованной пейзажем,
которые она сошьёт в полёт –
он будет слепотой обезображен

летящего. И только лишь когда
позволит он тебе остановиться –
ты мир, как ранку, мёртвым языком
своим прижжёшь, в одно собрав все лица.

***

неочевидный человек
идёт по снегопаду Бога –
его молчанием одет
от края выдоха до вдоха
чужим дыханием он полн
в пальто его ключи щебечут
и тычет Бог в ладони нос
невидимый бесчеловечный

***

Там женщина идёт, ко рту
прижав ладонь прозрачной смерти,
и ангела рулон вокруг
расстелен ею на две трети.

Наполовину снег висит,
он, свет пройдя до половины
её, почти как идиот,
прозрачен, тёмен и невинен,

как женщина, что в снег идёт,
сама подобье снегопада,
подземный в небо переход,
что был не выбран, но угадан.

***

Всё полость или свет
от мрака отражённый,
который прячет вещь
внутри своих потёмок,

где крутит погремушку
ладошкой обожжённой –
и смотрит в щёль её
утраченный ребёнок.

Перебирает ночь –
агу тебе, пернатый,
висим меж голосов
и часовых поддатых.

Натянешь тишину –
молчание пробудишь
и воздух разомнёшь,
которым вскоре будешь.

Лети, лети, снежок –
неси меж позвонками
своими мой ожог
собаками, звонками.

***

Текст, переписанный космосом, будет пустыней
синей, стоящей внутри у осины на Плесо,
будет касаться тебя, как ожог от осиной
талии, вдавленной светом в подбрюшие кресла.

Тяжесть вернее, чем старость свою, ощущая
там, где синица себя собирает из даров и провалов –
текст, словно мёд замирает у края (но здесь опечатка – у рая),
чтобы тобой быть, пустыней, что небо и воды спасает.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ БЕРЕГА

Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он –
словно пёс – сидел и ушёл, и со всех сторон
на себя смотрел, выцарапывал эха дно,
где себя ловил, вынимая из всех заноз
и сложившись в тень лодки, ждал, кто его вдохнёт.

На трахее его, обретая истории ил,
копошились все прежние звери – куда не взгляни
ты наткнешься на перечни, поручни и следы,
что он вывернул / вывихнул / спутал в корней бинты.

И пульсирует берега лёгкого чешуя
там, где рыба торчит, над собою в чайке привстав,
и из клюва её понемногу сочится пёс,
вспоминая реки, которыми он оброс.

***

Холм паузы [как женщина дрожащий],
припоминая сокасанье слов,
меж явным будущим и мнимым настоящим
горит и обращает воздух в столп

солёный моря, скрученный наружу,
в холодный клёкот чаек, чьи бока
уточнены бессмысленным полётом,
истончены, как фьорды, в облака.

Холм паузы [всё в оглавленье] небо
несёт в клыках своих звучащий клок
от человека в вечность человека –
ведь, если есть молчанье, то здесь Бог.

***

Тот, кем записано это, уже не я.
И тот, кто читает первым, это не я.
Человек – это голос крапивы, которым сгорает дом,
прикасаясь ко смерти своей каждым больным углом.

Теперь времени нет, как и нет пространства для языка –
расколупаешь орешек одышки, видишь: там слюда
за которой дерева отразился прозрачный столб,
неуловленный ветром шелест, прозрачным лбом

человек с той стороны слюды отирает мрак,
словно спешку мира, свой отрясает прах,
не боится больше огня, ибо сам огнём
встал, и смотрит сквозь новой свободы в себе разлом.

***

Тень воды обрастает рыбой, лишившись жабр
изнутри, чёрно-красный язык, как удушье, зажав –
идёт воин по ней, а присмотришься – водолей
с головнёй из нор укрывшихся пескарей.

Человек-муравейник, головою взрываясь вниз,
разрезает тени свои – среди множеств лиц
нарисует себе другое [затем пройдёт],
как царапина рыбы в воде, что водой плывёт.

***

то что вдыхает ничто
выдыхая всё

ворочается в темноте
своих разумных кошмаров

назови Господом
вновь ошибёшься

[чувствуешь лишь дыхание
за плечом
чертит пальчиком на песке в приливе:
без смерти нет жизни]

***

а если отдыхать от этой кожи
устанешь, сбросив костяной мешок –
в спираль воды, в спираль из чаек дрожи,
напоминая марта водосток,

твоя молекулярная структура
рассыплется, чтоб наново собрать
из муравьиной ржавой неба кожи,
которую нам ангелы соврать
успели до того, как растворились,
воронкой став – точнее, вороньём –
ты будешь только атомом единым
вернувшись по спиралям этим в дом