РИММА НУЖДЕНКО

«ЧТО Я ДОЛЖНА СКАЗАТЬ, СЫНОЧЕК?»
опыт прочтения прозы
о рассказах Марата Баскина «Дом с крыльцом» и «Немка» из книги «Рыжий чау-чау»
(издательство Lulu.com, 2024)

Быть может, прежде губ уже родился шёпот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Осип Мандельштам

Читатели, познакомившиеся с прозой Марата Баскина, будут возвращаться к ней, как к чему-то близкому и родному. Так возвращаются к любимым стихам или музыке, когда возникает потребность поговорить с близким другом, а он – далеко. Тогда ты открываешь страницы этой мудрой прозы, и жизнь снова начинает казаться яркой, и появляются силы набрать побольше воздуха и начать заново. Жанр этих текстов можно определить как рассказ, но, по словам критика Ольги Балла, они вряд ли попадут под внятное жанровое обозначение. Скорее, им подойдёт слово «истории». В мир, частично придуманный, но такой яркий и живой, вводит читателя Марат Баскин, чтобы открыть ему тайны своего прошлого и дать надежду, что всё в этой жизни было не зря.

Автор приглашает нас в штетл (небольшое еврейское поселение) – место, не имеющее аналогов. Здесь родилась совершенно оригинальная культура, в которой свободно существовали три языка – идиш, русский и белорусский. В нём уживались несовместимые, казалось бы, вещи: чтение священных текстов и детская наивность, практицизм, лукавство и абсолютный абсурд. Но главное – дом, семья, дети – оставалось неизменным.

Приходит мысль, что книги автора можно без преувеличения назвать «энциклопедией жизни еврейского местечка». Читатель будто бы ходит из дома в дом, и каждая следующая история придаёт прозе новое звучание, создавая эффект полного погружения. Всё есть на этих страницах: грустное и смешное, ироничное и жуткое. Всепоглощающая любовь и память о страшных днях оккупации и Холокоста, стальным лезвием прошедшего по судьбам краснопольцев. Ненависть и возмездие. Для тех, кто знаком с прозой Баскина, навсегда останутся в памяти звуки выстрелов в его родном Краснополье и звук падающих в ров комьев земли.

Отдельно стоят истории, объединённые одним горьким эхом: «Великой Отечественной войне посвящается».

Блуждает выговор еврейский
На жёлтой лестнице печальной…

Иосиф Бродский

Cреди текстов Баскина о войне значительное место занимают два рассказа. «Дом с Крыльцом» – история о судьбе и выборе, об извечной боли еврейского народа. Второй рассказ, «Немка», связан с первым общей судьбой и общими героями.

Эти рассказы – живая память, реквием по всем тем, кого перемололи нацистские лагеря смерти, по миллионам тех, кто остался в сталинском ГУЛАГе. Она, память, впечатана в нас своей невозможностью и своей страшной правдоподобностью одновременно. Это сочетание невозможности-правдоподобности мы увидим и в тексте. Автор использует метод подмены понятий для придания рассказам нового смысла.

Озарение неожиданности сюжета, вот что сразу захватывает читателя. Рассказ начинается от имени ребёнка, и от этого усиливается драматический накал: «На крыльце дома в ненастную погоду укрывались дети, и им всегда выносили тазик печенья хозяйка дома или её работница». Так необычно начинает автор свою историю, и читатель сразу проникается этой необычностью.

Первое знакомство с героиней Двосей проникнуто необыкновенной, какой-то щемящей нежностью. Мальчик хочет отблагодарить тётю Двосю за доброту и перед еврейским Новым годом приносит ей в подарок кусок лэкаха. Он узнаёт, что Двося немка, а в знак благодарности за лэках получает торт. Прекрасное начало рассказа, сразу становится понятно: автор поведёт нас извилистыми тропами, и белый крем на торте – вершина айсберга. Нежность при чтении этих строк захлёстывает, читатель чувствует вкус торта, к которому примешивается запах надвигающейся беды.

Здесь впервые появляется Дом с крыльцом, ему предстоит стать смысловым стержнем повести, воплощением мечты героини. Он будет с нами, читателями, на всём пути, который мы пройдём с автором и героями, становясь участниками трагических событий, растянувшихся на десятилетия.

Всё проживается нами на одном выдохе, и мы уже не замечаем, как меняется пространство и преломляется время. Автор использует своё право отойти в сторону, а читатель начинает трагический диалог с героями повести.

В белорусское местечко Краснополье начали возвращаться солдаты с Первой мировой, и семья местного ребе Аврума-Берла тоже дождалась сына Хаима. В далёком Нюрнберге он встретил и полюбил молодую немку Дагмар. Так героиня, выросшая в немецком цирке, оказалась в Краснополье.

«…Хаим уверял всех, что она (жена – ред.) еврейка и зовут её Двося-Берта, и в знак доказательства, что всё у него с Двосей по еврейскому закону, показывал ктубу, брачное обязательство, скреплённое, как всем утверждал Хаим, личной подписью Нюрнбергского раввина».

Трудно встретили молодых в семье Хаима. Безоглядная любовь матери к сыну не позволяла ей принять незнакомую невестку. Несмотря ни на что, молодые были абсолютно счастливы, вспоминали свои лучшие дни в Германии, смеялись и читали наизусть «Песнь Песней». Двося мечтала о Доме с крыльцом – таким, которое было в Германии у брата её отца.

Здесь нам открывается ещё один секрет, ещё одна замечательная черта еврейского народа. Хаим хорошо знал обычаи, царившие в местечке, и проявил природную смекалку. Он заранее, в Германии, сделал им с Двосей свидетельство о браке. Важнейшая деталь, которая становится вещей. Любовь водила рукой Хаима, а мудрость любящей женщины ради покоя и счастья мужа превратила жену в Двосю. Её живой образ соткался из двух:  немецкой девушки Дагмар и Двоси-Берты, жены Хаима.

На фоне нежности супругов раскрываются разные стороны жизни внутри штетла. Здесь есть и неприятие родителями Хаима его жены, ведь в ней подсознательно чувствовали чужачку, и отрицательное отношение к ней всей мишпохи. Читателю демонстрируется анатомически точный срез отношений, царивших в замкнутом мирке.

Смутные времена, наступившие с революционным переустройством мира, всё расставляют на места. Отца и мать героя выселяют, и перед лицом горя Двося, наконец, чувствует себя их дочкой. Взгляды родителей мужа перед разлукой направлены именно в её сторону.

Свёкор Аврум-Берл словно понимал, что эта хрупкая женщина примет на себя всю боль, казалось бы, чужого ей народа. Он прочитал в её глазах, что страшные события двадцатого века оборвут нить радости. Это был его последний взгляд перед вечной разлукой, взгляд человека, познавшего истину, древний взгляд – со времён пророка Авраама.

Глубокая философия и реальный сюжет в рассказе переплетаются с библейским сюжетом, отсылая к далёкому прошлому.

«И сказал господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего в землю, которую  я укажу тебе» (Бытие, глава 12).

Посыл страшный в своей правдивости, и в нём – предвиденье всех бед еврейского народа. Но народ живёт надеждой.

В тот день, когда рождается сын Дмитрий, Хаим пристраивает к дому крыльцо – такое, о каком мечтала жена. Крыльцо становится символом будущего и общей надежды. Однако наутро, 22 июня, начинается война.

Двося, этническая немка, верила, что немцы её не тронут. Но у евреев было только два пути: гетто и ров за школьным забором.

Почему же эта история стоит особняком? Здесь чётко прослеживается главный критерий выбора всех героев: ребёнок прежде всего. Ради сына Хаим достаёт старый паспорт жены и ценой собственной жизни заставляет её объявить себя немкой.

До конца дней она будет помнить слова свёкра, которые Хаим повторил слово в слово: «Ты должна жить».

«Меня уже нет. Ты пойми! Меня нет! Ты осталась одна с нашим сыном. И ты должна его спасти. Ты не Двося, ты – Дагмар».

Выбор – всегда в пользу ребёнка. Ей удалось спасти сына в страшное время оккупации, но переломная эпоха не пощадила её, впереди был ГУЛАГ. А после она много лет ждала на крыльце своего мальчика, держась лишь мыслью о том, что он жив. И когда бы ни приходили на крыльцо соседские дети, там всегда стоял тазик с печеньем.

Автор предлагает вспомнить тёмные и светлые пятна истории нашей страны. В душе читателя волной поднимается боль, ему трудно сдержать слёзы.

Уместно ли здесь обратиться к живописи? Думается, что да. Яркая образность прозы не даёт пройти мимо главного художника, воспевающего жизнь и страдания еврейского народа, Марка Шагала.

«Париж – ты мой Витебск», – говорил художник.

Почему при чтении историй Баскина в памяти всплывают картины Шагала? Неужели для меня, как для читателя, важно, что знаменитый художник жил в Витебске, совсем рядом с Краснопольем и его героями? В этом ли главная причина такого сопричастия?

Большому художнику удаётся запечатлеть моменты, взгляды, которые никогда не повторятся. Он берёт краску, подходит к холсту. Пишет. Остановится – и снова, штрих за штрихом. В глубоких рассказах Марата Баскина есть этот взгляд, этот миг, ради которого пишется картина. Читатель чувствует затруднённое дыхание, как перед полотнами Шагала, когда невозможно перейти через слово и нужно остановиться, чтобы выдохнуть.

Такое чувство возникает, когда ты, глядя на картину Шагала «Скрипач», слышишь мелодию скрипки. И в этой музыке – печальная еврейская серьёзность, и радость, и страдание целого народа.

Как появляются эти ассоциации, и почему картина Шагала «Над городом» – это те самые домики, лестницы и заборы, о которых мы читаем в рассказах Баскина? Может быть, там есть и «Дом с крыльцом»? А странник на картине «Над Витебском» – не ребе ли Аврум-Берл из нашего рассказа? Вероятно, в этих интуитивных аллюзиях – попытка найти ответ, почему образы Шагала и литературных героев сливаются воедино.

Картины Шагала, как водная поверхность, в которой всплывают островки памяти…
'Михаил Шемякин

Такие островки заставляют читателя склонить голову и перед героями рассказа «Дом с крыльцом», и перед героями всех историй, что нашли своё место в скорбной книге памяти. Вспомним и «Белое распятие», одну из мощнейших работ Марка Шагала, отражающую трагедию Холокоста. Это память о миллионах убитых, среди которых и герои рассказов Баскина – погибшие во рву за школой, расстрелянные на Кричевской дороге. Их многочисленные имена становятся зарубками на душе.

Эпическое полотно передаёт боль с чудовищной силой, в его сюжетности смешано всё: и отнятые жизни, и поджоги, и уничтожение святынь, и еврейский народ в центре – в виде распятого Христа, висящего над миром, который открыл объятия злу и насилию.

И всё-таки в картине Шагала есть надежда, извечная надежда многострадального народа на счастье. Она видится нам и в переполненной лодке, и в человеке, спасающем священные книги. Даже в самых страшных рассказах Марата Баскина о несчастьях, об убитых в Краснополье тоже есть надежда, что дети и внуки погибших, успевшие спастись, оказались в той самой лодке с одной из самых известных в мире картин.

По сути, ответ на вопрос, почему картины Шагала так связаны с историей Краснополья, даёт читателю сам автор:

«Моё Краснополье такое же реальное, как нынешний Витебск и Витебск на полотнах Шагала. Это было, но как говорил мой папа, „немножко не так“».

Рассказ «Немка» продолжает историю трагической судьбы Двоси-Дагмар, потерявшей в страшных лабиринтах судьбы мужа и сына.

Как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево…

Иосиф Бродский

После лагеря Двося приезжает в Дом с крыльцом с надеждой дождаться сына. Никто и не думал, что она сумеет вернуться. Сопровождает её Дуся, о которой Двося заботилась в лагере, как о дочери. Двося не смогла оторвать себя от Дома с крыльцом, от того места, где она была счастлива и несчастлива одновременно.

Долгие годы как заклинание звучали внутри героини слова мужа: «Ты должна жить». У неё забрали всё, кроме этого дома и надежды на возвращение Дмитрия. В каждом ребёнке на крыльце она видела своего сына.

Мы помним, что рассказ «Дом с крыльцом» автор начинает от лица мальчика, словно ещё раз подчёркивая главную заповедь народа: ребёнок – центр мироздания.

Двося не любила вспоминать пытки в кабинете следователя, это откровение, полностью лишённое иллюзий, нечасто услышишь в прозе Баскина. Вот только искалеченные пальцы не давали ей забыть прошлое. Надо ли искать смыслы в этих коротких воспоминаниях героини? Ведь переломанные пальцы и есть смысл, осязаемое, реальное зло. Он часто ей снился, могилёвский следователь, воспоминание со дна колодца, в котором Двосе пришлось побывать. Автор не рассказывает о следователе подробно, но вплетает его страшный образ в жизнь героини дважды.

Баскин мастерски выписывает персонажей, через детали погружая читателя в осязаемую действительность. События связываются воедино и, наслаиваясь одно на другое, усиливаются спонтанностью восприятия. И уже нам, читателям, приходится додумывать, как может сложиться эта история далее.

Сделаем паузу и вернёмся к тем временам относительной свободы, когда реабилитированные получили возможность узнать что-то о судьбе близких. Все эти годы Двося жила надеждой найти своего сына и наконец получила письмо с известием: Дмитрий находится в приёмной семье. Она не знала, что ждёт впереди, и молилась за людей, приютивших её сына.

«На удивление Дуси, молилась она по-еврейски, как научил её Хаим и свекор».

В этой молитве была вся скорбь её народа, её еврейского народа.

Быстро менялись времена, и немцам разрешили вернуться на родину. Повороты судьбы привели Двосю на приём в Немецкое посольство. Она рассказала работнику посольства историю своей жизни – так, как рассказывала её следователю в Могилеве:

«И о Нюрнберге, где родилась, и об отце, и о дяде Отто, и даже о маме, которую потеряла в три года. И о том, как познакомилась с Хаимом, русским пленным. И как добиралась с ним из Германии в неизвестное ей маленькое местечко, которое стало ей родным домом. И как в местечке она стала еврейкой. И как долго они с Хаимом ждали ребёнка. И о том, что ради ребёнка она ушла из гетто».

Лицо работника посольства менялось, он уже слышал эту историю, слово в слово, год назад, когда готовил документы на отьезд некоей семьи. На одной из фотографий уехавшей семьи были сын Двоси с женой и дочкой, а на другой – его приёмный отец.

Так замыкается круг.

Исчадие ада, человек, сломавший её судьбу, следователь-палач и приёмный отец её сына.

Нет ответа на вопрос, что заставило зверя в облике человека взять именно этого мальчика на воспитание и вырастить его достойным человеком. Ведь он, служивший в органах, сильно таким образом рисковал.

Не даёт нам автор никаких указаний и на то, что у следователя заворочалась совесть. Откуда ей взяться, если руки по локоть в крови. Может быть, сыграл свою роль феномен безграничной веры: он творил не зло, а справедливость? И результатом этой фанатичной, безграничной веры стал маленький росток добра? Здесь читатель становится и свидетелем, и судьёй человека, олицетворяющего Зло и Добро одновременно.

Автор не даёт расшифровку кода судьбы героев. Похоже, и у него самого нет такого ключа. А есть ли он вообще, ключ? Этот полный драматизма вопрос – важнейший для рассказов Баскина.

Стоит подумать ещё над одним моментом: сравнение прозы автора с притчами. Во всех историях прослеживается нечто общее, в частности, темы детства и непростого выбора в пользу человечности и добра. И вот здесь можно выявить определённую закономерность. Последняя фраза в рассказах, где фигурируют дети, является смысловым завершением и, как в притче, высоко поднимает финал истории.

Можно ли при близком рассмотрении считать эти две сильнейшие вещи иллюстрацией авторского метода, или образ приёмного отца не позволяет сделать такой вывод? Ради спасения жизни мальчика и его будущего было сделано всё – вот одна сторона, но зримая сцена сломанных пальцев матери – другая. В этой неоднозначности проблемы выбора и зашифрован вопрос: что есть мера искупления зла. Такие сложные вопросы на глубинном уровне ставит автор, и найти разгадку этой головоломки предстоит каждому из нас.

Тема милосердия и прощения звучит в рассказах, но автор не даёт ответа, возможны ли они. Читатель будет искать свой собственный ответ и помнить о том, что справедливость – редчайшая вещь в мире.

Автор выбрал свой путь: донести до нас через правду и чудовищную реальность прошедшего времени мир иной правды, где Зло и Добро идут рядом. Читатель переполнен ужасом от событий, происходящих в рассказе, но к такому итогу он не готов.

Перед финальной точкой Марат Баскин прибегает к собственному авторскому приёму. Он сдвигает фабулу восприятия в сторону важнейшей нравственной проблемы: возможности раздвоения человеческой личности.

Чётко выверенная композиция рассказов находится в постоянном сплетении тем – то возникающих, то исчезающих. Умелой рукой автор дописывает историю несчастья и счастья одной семьи, где на фотографии сошлись в своём метафорическом единстве два человека. Палач-следователь из далёкого прошлого, навсегда впечатанного в память, и почтенный старик, приёмный отец Двосиного сына. Метафора перевёрнутого мира, где понятия Зло – Добро поменялись местами. Автор открывает дверь в мир иной правды.

Пропасть между добром и злом исчезает, они нерасторжимы в одном человеке. И это делает талант писателя.

Сложная многоплановая композиция замыкается одной героиней. В финальной сцене накал эмоций так силён, что ты, читатель, видишь эту сцену словно вживую. Строгая геометрия пространства. На переднем плане – главная героиня и две другие фигуры: работник посольства и Дуся. Все контуры чёткие, никакой размытости красок. Создаётся мистическое ощущение, будто осколки прожитой жизни собрались в одной точке – в фотографии на столе.

В этой точке сошлось всё, не хватает только зеркала, в котором Двося, как в зазеркалье, увидит всю свою прошлую жизнь: убитого мужа, отнятого сына, переломанные под пытками пальцы и благообразного почтенного старика-палача. Почётного жителя города Нюрнберга, получившего звание за спасение ребёнка во время войны и вырастившего его успешным человеком. Эта точная геометрия картины похожа на клетку, из которой не выбраться. Не выбраться читателю – ему не оторваться от этой сцены, а главное, не выбраться Двосе. Нет ничего, что указывало бы ей на свет.

Фотография становится финальной точкой истории и страшной правдой для героини. Безвыходность звучит в её ответе на вопрос к себе самой: «Я не знаю, что сказать».

«Но по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам себе собираешь гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога, Который воздаст каждому по делам его» (Послание к Римлянам, 2:5-6).

Блестящий финал, в нём – смысл всего текста. Двося молилась словами своего свёкра, услышанными первый раз в день, когда она переступила порог его дома, молилась по-еврейски:

«Что я должна сказать, сынок?».