ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА

ПОЭТИЧЕСКИЙ ПУТЕВОДИТЕЛЬ
(Эдуард Учаров, Стиходворения: Стихи, проза, эссе – Казань: Издательство Академии наук РТ, 2018. – 316 с.)

Для истинных любителей поэзии и приключений книга Эдуарда Учарова станет настоящей находкой. «Стиходворения» – название отнюдь не случайное. Это не просто стихи – скорее это поэтические путешествия, приглашение на увлекательную экскурсию, где границы пространства чётко не очерчены. Даже если автор делится с читателем своими впечатлениями о каких-либо местах и городах, в которых ему доводилось бывать, речь идёт не столько о его географическом перемещении, сколько о духовном взрослении. Он смело «ныряет» в колодцы воспоминаний, заглядывает во дворы своего детства, размышляет о прошлом и будущем. Его движение – это, в первую очередь, неуспокоенность духа и мысли, поиск самого себя.

Книга состоит из трёх частей, представленных тремя жанрами: поэзия, проза и эссеистика. Но парадоксально то, что везде автор, в первую очередь, остаётся поэтом. Особая образность, музыкальность художественного мышления Учарова создают цельность замысла, делают разделы созвучными и «зарифмованными» единой мыслью, общим настроением и душевным состоянием.

Внутри поэтической части тоже есть свои рубрики. В первой рубрике мы становимся участниками масштабного экскурсионного тура, начатого в Казани и завершённого в горах Дагестана. К Казани автор ещё вернется в своих прозаических миниатюрах, но до этого мы вдоволь напутешествуемся по улицам, переулочкам и дворам его детства. Вот дом Лобачевского, Лядской сад и Ленинский садик. А вот посёлок Крутушка и протекающаяя там река Казанка, манящая шестилетнего Учарова «на крючок нарыбачить улов». Путешествие по Казани становится экскурсом в близкое и далёкое прошлое. Здесь каждый объект – значимая веха биографии автора и реальный, действующий персонаж. Тяготение к ярким метафорам и олицетворениям – визитная карточка поэта. Каждый дом, переулок, памятник у него имеют своё лицо, свой особенный характер, выделяющий объект среди прочих. Это живые существа, ведущие себя так же, как люди. «Завод-монастырь» отпускает грехи, дома улицы Волкова кровоточат и шатаются, как зубы, озеро Кабан «ощетинивается волнами стрижеными» и действительно уподобляется израненному зверю.

Окружающее пространство, центром которого неизменно остаётся Казань, становится для Учарова его личной ойкуменой, наполненной особым, биографическим и мифологическим содержанием. Это нечто, выходящее за пределы реальности, относящееся к иному измерению, в котором нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего – есть только безграничное поле памяти и творчества:

Кичиерского лося проще,
конанерского дуба злей,
где священная роща ропщет,
я кленовый краду елей.

Языкастый казанский мальчик
выгнул жабры и лёг лещом,
мы сыграем с тобою в Яльчик,
но сегодня пока ещё

льют русалочью кровь озёра,
бьёт марийская жизнь хвостом –
эту воду не сшить узором,
не распять никаким Христом.

Если первая поэтическая рубрика созвучна второму, прозаическому, разделу книгу, то вторая рубрика уже обозначает ключевые мотивы учаровской эссеистики. Всё начинается с посвящений – Гавриилу Каменеву, Ивану Данилову, Геннадию Капранову. Судьбы этих поэтов органично вплетаются в биографию самого автора и становятся плацдармом для раздумий о творчестве и участи творца. Эта тема, безусловно, преобладает над всеми прочими, становится основной.

Долгое и сложное постижение своего предназначения, мучительное «нащупывание» своего голоса, своей неповторимой интонации и, наконец, поиск слова – предмет постоянных философских раздумий Эдуарда Учарова, источник его нескончаемой рефлексии, вне которой созидательный процесс невозможен. Поэт сравнивает себя с одиноким звонарём, постигающим искусство быть услышанным и понятым людьми. Но второе достижимо только в том случае, если творец научился слышать и понимать самого себя:

Я ещё до конца не изучен,
не испытан на прочность пока,
но как колокол бьётся в падучей –
я набатом сдираю бока
<…>
и в малиновом хрусте костяшек,
на ветру у свияжских лагун,
прозреваю я голос свой тяжкий,
но понять до конца не могу.

Творчество, которому автор сознательно приносит себя в жертву, отрекаясь от прочих житейских благ, осмысливается и проживается им как сложный, даже болезненный физиологический процесс, разрывающий изнутри, не умещающийся в границы земного существования. Это момент прорыва иной, сверхчеловеческой сущности – фактически новое рождение:

кессонной ночью, влажной и млечной,
всплывая к высотам рыб,
в крови закипают стихи,
конечно,
когда ты уже охрип.
<…>
и бьётся плавник о поверхность стали,
и вывернут странно рот.
у тех, кто поверх перископной дали
проходит по небу вброд

Только ради этих мгновений, настолько же мучительных, насколько и прекрасных, стоит жить на свете. Но даже обречённый на вечное пребывание «в кашемировом небе на вырост», носящий «облака на резинке», поэт остается не чужд и земному. Помимо счастья «языком нащупывать слова», он обретает и необходимое каждому счастье любви, привязанности к близким людям, без которых полнота бытия была бы невозможна.

А ещё в мире существует радость путешествий и новых открытий. Лирический герой Учарова пребывает в состоянии вечной неуспокоенности, непрерывного движения – не только физического, но и духовного. Иногда он отправляется в прошлое, иногда заглядывает в будущее. А порой просто бродит по улицам Казани, с рюкзаком за плечами. Либо, влекомый жаждой новых впечатлений, покупает билет на «ближайшее, что отходит», и едет в «места незнакомые». И всё увиденное им становится частью уникального опыта, новым творческим этапом.

В коротких прозаических зарисовках и географических заметках Учаров едва ли не в большей степени поэт, чем в своих стихах. Привлёкшие его внимание архитектурные и географические объекты – не застывшие монументы, а живые существа, полноценные герои повествования. Излюбленный автором приём олицетворения в сочетании с яркими, неожиданными метафорами превращает любую экскурсию в поэзию и музыку – точнее, в музыку поэзии, на волнах которой каждый дом, каждый памятник и храм говорит с тобой на особом языке. Вот как описана, например, Старо-Татарская слобода: «Деревянная слобода мягчает, покряхтывает срубами на солнцепеке. Каюм Насыри удовлетворённо поглаживает бороду. Скучает Исламский колледж (вся история казанской толерантности в названии). Мечети Аль-Марджани – по барабану. Она соборная, свободная, гордая и зелёно-белая».

Экскурсантам-любителям старины и архитектурной экзотики, отправившимся вслед за Учаровым, остаётся только позавидовать. Им откроется та сторона экскурсионных объектов, о которой они даже и не подозревали.

Совершенно особенной и в высшей мере поэтичной кажется и эссеистика Учарова. Говоря о том или ином поэте, автор умудряется рассказать о самом себе, оригинально вплетая чужое творчество в канву собственной жизни. И это отнюдь не эгоцентризм, а глубокое понимание того, что любой опыт, в том числе и литературный, должен быть пропущен через себя, стать созвучным мыслям и чувствам, воспоминаниям и моментам настоящего.

Ничего чисто литературоведческого, родственного классическому анализу художественного текста мы здесь не найдём. Здесь – всё та же пульсация жизни, биение в унисон двух поэтических сердец, созвучных по образу мыслей. Просто жизнь, пропущенная сквозь призму творчества. Поэтому не обходится без метаморфоз. Благодаря стихам Юрия Макарова поэт налаживает мост «через декабрьскую леденящую пропасть в полнозвучье неспешного лета», потом, следом за осенними стихами Сергея Малышева, ощущает холодный ожог первого снега. Но вовремя подоспевший автобус Филиппа Пираева увезёт поэта туда, где есть доброта и свет. «Потому что в венах моих сегодня – вместо крови – текут стихи», – выдыхает Учаров. И одной это строки достаточно, чтобы убедиться в достоверности сказанного.

Поэзия – главный герой этой книги. И о чём бы ни шла речь, в какой бы форме автор ни выражал свои мысли – над всем будет преобладать звук, ритм, гармония слова. Именно в этом смысле «Стиходворения» – настоящий поэтический путеводитель. Не речь экскурсовода, произнесённая стихами, а паломничество к поэзии. Прозревание и проживание поэтического слова внутри себя, в небе нёба, на кончике языка.