АНДРЕЙ КРЮКОВ

РЫБ ЛЕТАЮЩИХ ЧЕРВОНЦЫ

НА ЗАКАТЕ

Закат погружает весь мир в душноватый вельвет,
За дальним кордоном сверкает слепое предгрозье,
Прикроешь глаза – и сирень потеряет свой цвет,
Откроешь – опять салютуют лиловые гроздья.
Пока ты не спишь, ты как будто от бурь защищён,
Лежишь под покровом бездонного лунного свода,
В окне млечный сумрак зарницами перекрещён,
Их блики вкруг люстры вихрятся клубком хоровода,
Ход жизни вращением этим застигнут врасплох –
Сорвалось с цепей всё, что стыло на вечном приколе,
И мир, что от вспышек разрядов ослеп и оглох,
Из клетки дневной улизнув, развернулся на воле,
Не пол подо мной, а всходящая лесом трава,
Не рамки на стенах, а жалом разящие клумбы.
Гляди-ка, в углу будто мальчик с глазищами льва –
Он шкаф перепутал впотьмах с прикроватною тумбой.
Да это же я! Заблудился в превратностях сна,
Меня увлекают в пучину кораллов изгибы,
И эта рука, как всегда что-то знает она,
О чём догадаться в начале мы вряд ли могли бы.
Я крался к часам, я почти дотянулся до них,
Пока они, стрелки сложив, как крыла вилохвостки,
К портрету прижались, забыв в этих играх ночных
О тике и таке и скрипе почтовой повозки.
Все краски погасли, наевшись служить колдовству,
Их истинный смысл – лицедейство в картонных чертогах,
Едва ли замечен, спешу завернуться в листву
И там навсегда позабыть о счетах и итогах.
Задуты все свечи – в том мире не знают свечей,
Там щупают лица, когда шелестят о погоде,
Беззвучно мыча, забывают обрывки речей,
Из небытия возрождаясь в бесплотной зиготе.
Прогнать этот морок, пока не привыкли глаза,
Иначе их выест летящая с облака пудра,
На траверзе гаснет в последних поклонах гроза,
Скорей приходи, долгожданное бледное утро!

О СЕБЕ

Расскажу о себе. Вот представьте назойливый свет,
Вероломно сверкая, как в складках сокрытый стилет,
Сквозь ненастье к полудню пробил он изрядную брешь,
Хочешь – пей этот луч, словно фреш, хочешь – мелко порежь,
На стене он рисует шлафрок, а чуть выше клобук –
Ял выносит на мель, но не видно ни вёсел, ни рук –
То ль не к месту клобук приплетён, то ль излишен шлафрок,
Но без них не приметишь и след от невидимых ног.
– Ты рукав подними, порази-ка своей пустотой,
Где ты странствовал, призрак? – Нигде, за последней чертой,
– Как ты спасся? – Меня вывел след от скрещённых комет,
– Многих встретил? – О да, впрочем, это интимный предмет,
– Эй, а что там поют? – Не поют, лишь подъёмник трясёт,
Вознося, а потом низвергая с надзвёздных высот,
До которых взобрался ты в жизни, придуманной здесь,
Только ТАМ ты поймёшь, на кой ляд и куда ты залез,
И лететь тебе с теми, кто выше и ниже тебя,
Но никто не подхватит, никто не обнимет, скорбя,
А иной и поныне летит (всё б отдал за стоп-кран!),
В каменеющий мрак уносясь, как в бездонный стакан.
А навстречу роятся снежинки, впиваясь в глаза,
Мир прощально свистит, напослед отпустив тормоза,
Лишь немногим разбиться позволено в плотный песок…
– Как же падал ты сам? – Я не смог, я вращал колесо,
Что толкает тот лифт в небеса, в эту лисью нору,
Где треклятая пасть иссушает твой мозг на ветру…
– Что ж, откроюсь, мой лифтослужитель, я – твой неодим,
Разве здесь мы не в ту же дуду очерёдно дудим?
Крутим сцену с чудовищным троном вулкану под стать,
На котором царят олимпийцы, что жаждут летать.
А снежинки над крышами, лопаясь там, в тишине,
Обретают покой, с этих пор незавещанный мне…
Как в пружинной перине давно правит пыль, а не пух,
Так и в этой былине мой меланхолический дух
Мнил полслова сказать о себе тем, кому незнаком,
Но опять получилось о чём-то/о ком-то другом…

ФИЛОСОФСКИЙ ПАРОХОД

                       «Мы этих людей выслали потому,
                       что расстрелять их не было повода,
                       а терпеть было невозможно…»
                                                 Л.Д. Троцкий

Сударь, мистер, товарищ, желаете ещё глоток?
Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,
И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,
Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.
От случайной Отчизны осталась полоска земли,
Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,
Множить сущности всуе – что воду толочь в пыли –
Ничего не устроится сверх умножения праха.
Что ж, багаж наш негуст – башмаки, пара старых кальсон,
Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,
Ни собак, ни зевак – Петроград погружается в сон,
По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса…
Пусть на запад нам выписан литер, ногами в восток
Упереться придётся, и к койке шарфом пристегнуться,
Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,
Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться…
Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь
В своём промысле ветру доверить осколки былого,
И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,
Для потомков хранится в умах сокровенное слово.
В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,
Что мечтал разлучить с головой философские выи,
От судьбы и его не спасёт именной револьвер,
И от кары небес не прикроют собой часовые.
А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив
(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),
Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,
В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.
Из оливковой рощи призывно звенел соловей,
И ему в унисон настороженно выли собаки,
Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,
Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.
Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,
Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,
Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт,
Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,
Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,
Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,
Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте,
И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?
Что твердил этот странник с глазами небесного льна?
Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий –
Будто есть одна страсть, опьяняющая, как весна,
Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший…
Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,
Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,
Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,
Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.
…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,
Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,
Две России отныне и впредь разделяет стена,
Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.
Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,
Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов –
Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»,
Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.
Революция – праздник, ей грубый не в масть перманент.
Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,
Жаль, отсрочили казнь – ГПУ упустило момент,
В пресловутом отеле «Бристоль» назначавшее встречу.
Не сойтись им в Париже – что жертвам делить с палачом?
И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.
Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,
Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.
В Койокане был шанс, но вмешался Кремлёвский тиран,
Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?
Власть сильнее любви – вам докажет любой ветеран,
Что не сгнил в лагерях, завещая брильянты Гохрану,
Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ –
Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский,
Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,
И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ СТАНСЫ

В стороне от дорог, непохожих на истинный путь,
А как будто светящихся вечного ада кругами,
Неоглядный простор, что не спрятать и не зачеркнуть,
От Москвы расстилается вдаль, как ковёр под ногами.
Настороженно смотрит глубинка на стольный вертеп,
Засылает гонцов, а они в этом пекле сгорают,
Если выжил в Москве, если к подлинным краскам не слеп,
Помни, чем ты обязан родному медвежьему краю:
Где-то там Енисей, как шатун, бродит в тёмных лесах,
И трясёт этот лес на своих ледяных перекатах
И усыпана густо щепой вдоль пути полоса
Лесовозных следов, исчезая в еловых закатах.
А на дальнем краю, что свисает акульим хвостом,
Звероловы жуют чайный жмых вперемешку с табачным
И кидают прищуренный взгляд на недальний Восток,
Карабин разряжая вослед облакам аммиачным.
Океан, Хокусай, энергетика солнечных струй,
Свет небес, опрокинутый в вечнозелёные волны,
Песней в сердце проникни, срази же меня, очаруй
И одну лишь мечту-красоту постарайся, исполни.
Чтобы жить мне не там, где союз воровства с нищетой,
И не с теми, кто тешится, глядя на это соседство,
И не так, чтоб в бронзе сиять над гранитной плитой,
А с любимой, в саду, созерцая счастливое детство,
Где нет времени, только меняются краски шатра
Над твоей головой, да звенят по кустам свиристели,
Где высокое небо сигналит всю ночь, до утра,
Да буран за окном не страшней озорной карусели.

ПЛОДОРОДИЕ

В кустах смарагда иль под сенью клёна
Блеснёт твой волос, вдруг взлетит рука –
Нет, показалось, просто глаз влюблённый
Запечатлел рожденье мотылька.
Верхушки туй кружатся в па-де-грасе,
Томаты диссонируют в ответ
И, сложены на травяном матрасе,
Похожи на скопление планет.
А то внезапно с огненной рябины
Тугие гроздья скатятся в ведро,
Как будто любопытной коломбине
Прислал привет чувствительный пьеро,
Иль вот ещё мелькнёт прозрачной тенью
Твой тонкий стан в изгибе экарте –
Садово-танцевальному уменью
День напролёт рукоплескал партер.
Последний акт – пришла пора признаний,
От вздохов к страсти краткий переход,
И полный стол роскошных обещаний,
И терпких, спелых губ запретный плод.
Уснёт рассада, и во всей округе
Лишь мы не станем фонари включать,
Нам нужно многое сказать друг другу,
И о гораздо большем промолчать.

ЛЮБОВЬ ПОЭТА

Когда твой шаг, едва касаясь
Проклятой тверди, как углей,
Затихнет вдруг, и ты босая
Среди громадин кораблей
Отыщешь парус, что надёжно
Под снега шапкой усыплён,
Скользни вдоль борта осторожно,
В ту щель, где, солнцем ослеплён,
Твой кэп на юте греет кости,
Он будет рад твоей весне –
Шепнет тебе о норд-норд-осте,
О воплях чаек в вышине,
О всех скитаниях по свету,
Где пропадал он сотню лет,
С тех пор, как ночью по навету
Расстрелян был один поэт,
Как между бездною и солнцем
Он огибал за рифом риф,
И рыб летающих червонцы,
В прыжках неистовых застыв,
Сверкали, как разрывы ядер,
Приветствуя прибрежный кряж,
Как им махал весь дебаркадер,
Завидев галльский такелаж,
Как по ночам в безмолвном мире
К рулю вставал сам Асмодей,
И звёзды падали, как гири
За край земель, где нет людей,
Как комендант большого порта
Пил вместе с ним за хлебный фрахт,
Пил до последнего аккорда
Под смех чертей и «Гутен нахт»,
Как возвращаясь в город малый,
Искать твои следы у дюн,
Напрасно ждал, хоть парус алый
Ещё влечёт старух и юнг.
Не ведал он, что ты поэту
Свой выбор отдала в сердцах,
И зря он странствовал по свету,
Растаяв в бурных временах.
Не тот поэт, и место стёрто,
История сошла на нет,
Но кто-то бродит возле порта
И невесом прозрачный след…

ДИККЕНС

Полдень. В цилиндрах поношенных клерки снуют старательно.
Хлюпая стёртой калошею, Диккенс спешит к издателям,
Темза, в флажки разодетая, гнётся под канатоходцами,
Цирк завлекает атлетами, гарпиями и уродцами,
Колокол в Блумсбери цокает, в такт мерно сыплет мельница,
Кровь, поднимаясь над стоками, у скотобойни пенится,
В окнах над лавками модными тени портних надрывисты,
Диккенс глазами холодными ищет знакомую вывеску,
Там, в кабинете, напичканном стопками, густо исписанными,
Ждут продолжения Пиквика два джентльмена с залысинами,
Что за герой сомнительный, из-за кого стал фатумом
Тот разговор решительный автора с иллюстратором?
Сеймур в саду стреляется, проку не видя в будущем,
Диккенс в неведеньи мается: Пиквик, ты – чудо иль чудище?
Смех в типографии (сплетни ли?), рады мальчишки-рассыльные,
Книжки роняя на лестницы и мостовые пыльные,
Сходит на головы бедные с горних высот разверзнутых
То ли манна небесная, то ли пепел отвергнутых –
Диккенс порвал с повседневностью, ходит франтом надушенным,
Юмор – спасение от ревности, алчности и бездушия.

БАРДО

Серые перья хмурых ночных колдуний
В сумерках серых топорщатся и теснятся,
Вниз по тропе, сверкающей в полнолунье,
Тени к протоке спускаются, не таятся.
Кажутся бестелесными, неживыми,
Сходятся, растворяются, расстаются,
Лёгкие, златокудрые херувимы –
Отсвет ночных теней на небесном блюдце,
Взглядом всесильным в полдень сожжёт их солнце,
Словно дымок папиросный в лучах курится,
В кронах столетних сосен горят червонцы –
Раньше родные, ныне чужие лица.
Там, на реке, их ждали, качаясь, лодки,
Тени по ним скользили, не нагружая,
Омут найдя, тонули, как в масле ложки,
Сквозь облака проступала земля чужая.
С тех берегов различимее стёртые бытом
Наши значения, нормы, углы и престижи,
Справиться можно и с шифром, прочно забытым,
Только к себе ни на йоту не станешь ближе.
Ищут себя во вселенной, звёзды раздвинув,
К окнам железных грифов прижавшись носами,
Прежде чем стать рекой иль послушной глиной,
Слёзы на полном излёте подскажут сами –
Повремени, мой ангел, отсрочь уход свой,
Там, без меня, одна бесконечная вьюга,
Здесь, без тебя – зияющее сиротство,
Да, мы всего лишь тени, но тени друг друга.
Мир продолжает вращаться, и тени тоже,
Дышит планета, последний срок доживая,
Я, как и тень, возрождаюсь, день подытожив,
Крыльями вровень с тенью твоей сливаясь.