ЭЛЛА МАЗЬКО

ИНСТАЛЛЯЦИИ ЦВЕТА МАРЕНГО

СОЛЁНЫЙ МАЙ
повесть

РАЗМИНКА

– Атас!!! – рванул в подворотню полузащитник Витёк, обгоняя звон разбитого стекла и собственные ноги. И все мы, кроме Юрки Ястреба, разумеется, брызнули врассыпную.

Наша дворовая футбольная команда была лучшей на Ланжероне. Я это говорю не потому, что никто уже не проверит, какой она была, а просто констатирую факт. Во всяком случае, факт этот был совсем не в пользу окнам первого и даже второго этажей!

То был год триумфа одесского футбола. Победив в своих зонах всех соперников, «Черноморец» и «СКА» сошлись в поединке одесситов за звание чемпиона. И теперь наш родной «Черномор» являлся чемпионом Украины класса «Б». Этот факт не померк даже перед успехами сборной, уже собирающей чемоданы в знойную Чили за крылатой Никой мирового первенства. В том, что исключительно за ней, – мы не сомневались.

В те дни мы просто бредили футболом, каждый одесский матч пробираясь на вожделенные трибуны, свистя и неистовствуя. Или корёжа все табуретки перед единственным во дворе телевизором, принадлежавшим весёлому моряку Жорику, который выходил во двор их чинить и, вглядываясь в материализованные последствия забойных телепогромов, философски заключал:

– Ну так каждый же имеет свой интерес.

При этом прабабушка Копытманов с верхней веранды согласно поддакивала:

– Всё хвудбол, всё хвудбол!

– И всё ногами, ногами!– немедленно реагировала вылезшая из подвала кошатница тётя Буся. Её кургузые окошки располагались как раз на уровне наших ног, и уж она-то знала, что говорит.

Да, если только мы не торчали на стадионе или под телевизором, значит, до изнеможения гоняли по двору свой мяч. Именно свой: он был приобретён на пожертвования всего основного состава и трёх запасных с малого двора. Мяч хранился у Юрки Ястреба, который ещё и слыл нашим лучшим нападающим, то есть он был лучшим нападающим, потому мяч хранился у него. А раз мяч хранился у него, – он и надевал красную повязку капитана.

Наш двор, как все дворы в центре Одессы, был колодцем, закованным с четырёх сторон в каменные кружева старинных трёхэтажных особняков, приспособленных под коммуны перегородками, фанерками, поставленными стоймя, раскладушками, спинками от кроватей и разным другим хламом. Изламываясь, с верхних этажей падали металлические и деревянные пролёты с примусами и сохнущим бельём. А сам двор был расчерчен под футбольное поле. Воротами служила с одной стороны подворотня, соединявшая нас с улицей, с другой – подворотня, ведущая в малый двор. Когда-то была оттуда и третья, уже во двор, принадлежавший соседней улице. Так что двор наш был проходным. Правда, потом нашлись умники и ту подворотню забили. Но мы всё равно сделали в ней узенький лаз, и при нужде благополучно проникали куда хотели.

Раз в две недели, нехотя, словно делая всем одолжение, по середине мостовой тащился старый мерин, запряжённый в громыхавшую телегу с обшарпанной бочкой. На помятых боках её вкривь и вкось значилось «Карасын». Наверное, потому что этот самый «карасын» сторожило всё население улицы, наши обладатели керогазов выработали чрезвычайно острый слух. Стоило злополучному мячу бухнуть в чью-то раму, как вслед за дребезгом осколков взвивался истошный женский гвалт.

Раньше всех успевала баба Нуца из десятой квартиры. Стоило кому-то из нас взять в руки мяч, чтобы встать в центр поля, туда, где торчала нелепого вида колонка, она (баба Нуца, а не колонка) выскакивала с твёрдым намерением торчать на пороге до самого победного. То есть до того мига, когда мяч влетит в чье-нибудь окно.

Излюбленная стойка бабы Нуцы – руки в боки. Стоит – покачивается на тоненьких ножках, сухонькая, подбористая, в линялом сиреневеньком платье. А вечно сквозивший в нашем дворе-колодце ветер так и треплет её подол. Его обладательница вправо-влево, вправо-влево, а подол наоборот: влево-вправо, влево-вправо. Молча стоит, потому что по-русски знает только ругательства, а их время ещё не настало.

Если игра шла вяло, на лице бабы Нуцы застывало выражение бесконечной скорби: глаза заволакивались дымкой, и вся она вместе со своими тоненькими ножками как бы уходила в собственные недра. И, вытащив изо рта вставную челюсть, долго изучала её, крутя в руках то так, то этак. Потом заглатывала обратно, и протез ещё долго ходил под её сморщенными щеками, пытаясь встать на место. Минуту мог ходить, и две, и три…

Но стоило мячу описать дугу в сторону чьего-то фасада, – поза внештатного коменданта двора стремительно менялась. Перебрасывая во рту ещё не окончательно ставшую на место челюсть, баба Нуца разражалась маловнятным, но весьма устрашающим ором. Что и подтверждало высшую степень её бдительности. Через секунду её пронзительный фальцет схлёстывался с дискантами пострадавших владельцев стёкол. Чуть позже подголосками вступали сочувствующие… И начиналось!

Последним рявкал бас инвалида дяди Фёдора, жившего в подвале. Дядя Фёдор был своего рода знаменитостью – обычно он чинил приёмники, утюги, керогазы, пребывая в нирване табачного дыма и разобранных механизмов. А когда единственное окно старого мастера закрывала визжащая и орущая толпа, дядя Фёдор тяжело вываливался из проёма и, вытащив из свирепой глазницы увеличительное стекло, вглядывался в нас, как если бы пытался понять побудительные причины таракана, заползшего в носик его фаянсового чайника.

И чего он вмешивался? Уж чему-чему, а стёклам дяди Фёдора мяч не угрожал: в целях лучшего доступа света и воздуха мастер ещё в марте собственноручно выставлял их в совершенно недоступное для футбола место. За монументальный шкаф, отделявший его кровать от стены, где тикали и бомкали с десяток старых ходиков любых конфигураций! С кукушками, без кукушек, большие, маленькие. И даже карманные, которые он выторговывал на Староконке.

Голос дяди Фёдора оказывался наивысшей точкой, после которой ни один солист уже не отваживался пробовать свой предел. Хай окончательно сникал, когда в подворотне рисовалась тучная фигура нашего управдома Соломона Шмаля. Он являлся ближе к обеду. А с утра навещал турка Мишу на Привозе. Пару весенне-летних месяцев у того можно было разжиться настоящей неразбавленной «Лидией».

– Я двадцать пять лет работаю на этот место! – торжественно, будто призывая потолок в свидетели, подымал он иссиня-чёрные глаза и выкладывал на прилавок закусь – хлеб, пёрышки зелёного лука и брынзу. – Так могу я себе позволить не портить продукт? – И выдержав выразительную паузу, философски заключал: – Так я себе на другом буду иметь…

– Не верещи… – с ленивой требовательностью морщил Соломон Соломоныч бугристый, в синеватых прожилках нос, прикидывая величину разбитой шибки. – Не верещи, дай людям (он делал ударение на последнем слоге) пожить спокойно… – Потом поворачивался ко всем круглой, перехлёстнутой тугими подтяжками спиной и сладко вздыхал: – И чего кричат? Э-эх, люди… Дышите глубже, женщины. Я за акацию говорю.

И все тогда наконец замечали, как пьяняще разливается запах акации. А на плечи, на головы и под ноги сыплет и сыплет метель уже подсохшего акациевого цвета.

***

Как-то в конце апреля, когда солнце уже хлестало вовсю и наш мяч саданул в окно второго этажа, баба Нуца, которую хлебом не корми – дай поорать, молча юркнула прочь.

А дело вот в чём.

Семья, что обитала на втором этаже, появилась у нас недавно. Она въехала туда по самому настоящему ордеру, хотя именно на эту площадь у нас претендовали целых четыре семьи. Наше дворовое большинство ютилось в коммуналках, а у «этих двух» – непостижимые сто квадратов (семь дверей из коридора, не считая входной!) с позолотой и лепными амурами! Говорили, что глава семейства к нашему пароходству даже отношение имел самое косвенное – капитанил он где-то не в здешних, а в северных морях. Да и вообще «эти две» были другими. Наши вечно озабоченные матери то и дело бегали друг к дружке за трёшкой до получки. А «эти» (мать и дочь!) каждую неделю выезжали на такси в оперу. И, наблюдая за их царственными перемещениями, водолаз Жорик, который сидел на мели уже второй месяц, презрительно сплёвывал:– И та стервь, и эта стервь!

Младшую Цырлину звали Ленкой. Именно её появление вызвало среди нас столько толков, что больше мог вызвать лишь выход нашей сборной в финал мирового чемпионата. Тем более что девчонок у нас во дворе и не было – всего-то толстая Фаинка с малого двора да Симка – внучка старого Копытмана, что продавал эскимо на Приморском. Эта Симка сидела со своей прабабушкой на верхней веранде и всех передразнивала. За что, когда она спускалась, наш мяч всегда ненароком летел в её сторону. Говорят, в молодости старый Копытман играл в знаменитых «Канатчиках» с самим Сашей Злотом и так лупил по воротам, что его прозвище «Железное копыто» дошло к нам именно с тех доисторических времён. Честное слово, лучше бы у Копытмана был внук! А Симка вообще есть Симка. Что о ней говорить!

Была ещё Зинка. Но у неё ноги – будто мяч ловили, такие кривые!

Наверное, потому Ленку Цырлину и признали единодушно самой красивой на нашей улице.

Правда, единодушно без моего голоса – как на мой вкус она так себе. Во всяком случае, куда ей до старшей Цырлиной!

Неизменно пахнущая «Красной Москвой» (этими духами мы обычно одаривали нашу классную на 8 марта), Лилия Яновна (по домовой книге она числилась Лидией Ивановной) плыла на своих точёных каблучках с небрежностью скаковой лошади на разминке. Мне как-то повезло протыриться в цирк на представление Али-Бека, и я видел его «арабов». О! Это были лошади!!!

Я всегда на туфельки Лилии Яновны поглядывал с затаённым ожиданием – они были на неописуемо тонких каблуках: «А что, если возьмут и сломаются?!». Похоже, что эта неотвязная мысль мучила не меня одного. Даже инвалид дядя Фёдор при встрече с Ленкиной матерью конфузился, глуповато кхекал и, утюжа ладонью всклокоченные патлы, норовил поскорее отвести от неё глаза. Ну а они, как намагниченные, возвращались туда же. Из-за чего стоявшая на боевом посту баба Нуца поджимала губы в ниточку.

Но мы отвлеклись.

Итак, сея панику среди наших болельщиков, Витёк рванул в подворотню. Врассыпную кинулись и мы. В центре поля остался лишь наш капитан Юрка Ястреб. Будь он не Ястребом, он бы и сам драпанул. Но он был гордым.

Ленка возникла из темени парадной с мячом на ладони, как с яблоком.

– Почему бы столь славному отроку не найти занятие, более подобающее его возрасту? – отступила она на шаг, как бы любуясь нашим капитаном.

Воцарилась тишина. Её нарушали лишь воробьи. Да ещё из крана колонки капала вода – кап-кап. И копошилась улитка.

– Лучше бы дамам плащ под ноги кидал, чем – мячи, – сказала Ленка. И добавила: – О, времена, о, нравы… – Непроницаемое лицо Ястреба не двинуло ни одной мышцей – он так и продолжал стоять. Ленка здорово похожа на артистку Полу Раксу из кино, которое мы видели вчера в «Летнем». Туда нас пускала дочка бабы Нуцы – билетёрша Флорика.

Но Юрка не просто стоял. Он смотрел на Ленку!!!

Она тоже смотрела на него! А потом усмехнулась и сбросила мяч на землю, как если бы это была плёвая обёртка от «Кис-кис». Ну и ладно! Я уже собрался дать Ястребу пас, но мой кумир забыл о футболе. Он СМОТРЕЛ на Ленку. Тогда и я уставился на неё. И тут мне всё стало ясно.

Вы видели кошку, когда она забавляется мышом? Эта хвостатая тварь подкидывает несчастного мыша, снова ловит его, потом отталкивает всеми четырьмя и тут же накрывает лапой. И при этом глаза у неё круглые и весёлые. Только зрачки остриём. Как у Ленки сейчас! Я понял, что добром это не кончится. Я ещё в шесть лет уяснил, что с девчонками не стоит дела иметь. А Юрка… Вместо того, чтобы забрать мяч и уйти, он вскинул подбородок и с этакой надменностью выдал:

Женщин беги вертихвосток, –
Ум тебе женщина вскружит
И живо карман очистит…

Он вообще был любителем всяких цитат, и если не играл в футбол, то читал книжки. По слухам, Ястреб был записан во все библиотеки города.

Последовавшую за тем выразительную паузу мы уже приняли за отбой и бросились по местам. Но он вдруг всем корпусом сделал резкий выпад в сторону Цырлиной:

– Мадемуазель в курсе, кто это сказал?

Я мысленно покрутил пальцем у виска. Всё ясно, про кошку наш капитан и не подумал. Он старше меня на пять лет, и многое из важных вещей успел забыть. Да и кошки у них никогда не было.

– Шекспир, что ли? – не разжимая коготки, бросила Ленка.

Ястреб расхохотался.

– Это Гесиод! Вас, мадемуазель, подводит незаконченное среднее образование.

Вот Юрка! Он и в футболе никогда не бил штрафные коварными подкрученными ударами, не делал резаных передач с угловых. Он предпочитал прямой «пушечный». По-моему, на футбольном поле это был его единственный изъян. Ну правда, почему бы, подавая удар со штрафного, не послать мяч в обвод стенке или выше? Или хотя бы пас отдать кому-то ближе к штрафной. Нет, он бьёт по прямой в середину! В стенке, конечно, тоже живые люди стоят, может, кто-то испугается и присядет, а мяч над ним и пролетит. Но разве можно на это всякий раз рассчитывать?!

– Ах, Гесиод…– в Ленкином тоне не прибавилось ни на йоту почтения. – А вот Томас Карлейль сказал, что знания придают человеку лоск, а поступки – блеск.

– Карлейль? – лицо Ястреба закаменело. Кто-кто, а наш капитан не привык к поражениям. Это вратарь, то есть я, в нашей команде фигура бутафорская. В отличие от вратаря противника, я всегда оставался сухой. Мне и делать ничего не надо, разве что стоять или сидеть на куче угля в подворотне, изображающей ворота. А Юрка… Когда до конца матча оставалось всего ничего и соперник уже надеялся, что пришёл его звёздный час – если не победа, то хотя бы почётная ничья, Ястреб в ловком подкате останавливал мяч прямо в ногах чужого форварда. И, как полоумный, не мчался к воротам, не спешил сделать острую передачу. Он благородно ждал, пока соперник поднимется, а усыплённые внешней расслабленностью защитники оставят свою штрафную и только тогда, делая ложный корпусом, пускал в ход свой знаменитым финт, вконец размачивая счёт!

– Кардейль?.. Нет такого! – выпалил Ястреб, и я увидел, как ходят под его скулами желваки.

– Нет?

– Нет! На понт берёшь!

Презрительно усмехнувшись, Ленка хлопнула дверью парадной.

Недели не прошло – любой шмендрик знал: наш славный форвард влюбился! Да как странно-то ещё!

Ну вот как выказывал бы знаки внимания любой из нас? Поднёс бы, к примеру, ведро к мусорнику – всем понятно. Ну, в кинушку бы позвал. Или обстриг ногти. Или на худой конец штаны бы отгладил.

А он (подумать только!) появился в новенькой паре, купленной на деньги, что собирал на заветный фотоаппарат« Зенит-Е»!

Подкладочка на пиджаке – блестящая. Брюки-дудочки – куда нашей фабрике Воровского! Такие и на толкучке ещё поискать надо! И – корочки ко всему! На тонкой подошве!!! Да…

Теперь, начиная игру, Ястреб сначала сбрасывал пиджак. Потом отпускал ворот галстука-селёдки. И с какой-то подчёркнутой элегантностью закатывал рукава.

Играть в таком виде было не очень, и с прежним азартом он вёл мяч, только если у окна была Ленка. Но тогда уж искрил, так искрил! О, как он финтил!!! У меня даже челюсть отваливалась! А она хоть бы хны: всё также бубнила свои «ля-фамы», сидя на подоконнике…

Однажды мы играли с 68-й школой, и Ястреб получил высокий пас в штрафной площадке метрах в восьми от ворот. Приняв мяч на грудь, он каскадом финтов с балансирующим на ноге мячом обыграл сразу четырёх защитников и бросившегося к нему из ворот голкипера! Причём за всё то время мяч так ни разу и не коснулся земли! А какую потрясающую штуку он влепил через день, когда мы играли с тем двором, где у нас был потайной лаз. Счёт был 10:0, когда на последних минутах, зажав мяч пятками, наш славный форвард сделал внезапную стойку на голове, завершив её немыслимым кульбитом. В результате чего, мяч выстрелил через весь двор и вместе с сорванной с акации пелёнкой застрял в потайном лазу! Будто указывая гостям путь к отступлению.

– Карфаген должен быть разрушен! – возвестил Юрка чеканным голосом.

Смысл странной фразы поняла разве что Ленкина мать. Она тоже знала какие-то мудрёные слова:

– А в этом мальчишке что-то есть, – разглядывая нашего капитана, с изумлением произнесла она. – Этот сорванец… читает антику, Леночка!

Я фыркнул – я не знал, что такое «антика», но получалось, будто если наши мамы, к примеру, работали расклейщицами афиш, портнихами или билетёршами, то мы, их дети, могли читать разве что афиши, квитанции ателье или тексты входных билетов!

Но воодушевлённый оценкой высокого зрителя, Ястреб виртуозничал вовсю! От очередного пушечного выстрела в стекло до вопля бабы Нуцы оставался один шаг, когда на обед заскочила Флорика и, вытащив керогаз с кастрюлей на порог, начала скалиться с водолазом Жориком (ну, тем, который сидел на мели и без табуреток).

– Что на камбузе, девушка? – забросил он в рот оранжевую креветку, зыркнув на неё смеющимися глазами холостяка.

– Сармалиэ, молодой человек, молдавские голубчики! – Флорика, кокетливо расправила на груди волан.

– Перерыв, братцы! Нас на голубцы приглашают! – подмигнул Жорик Ястребу, и мы дружно кинулись к керогазу. Даже баба Нуца на всякий случай заглотнула челюсть.

– А шо такое, Жорик? Ты разве не видишь – я болею?!– обиделась Флорика. – Я тебя вечером без капеллы приглашу.

– Ой, смотри, девушка! Вечером я ведь и заночевать могу! – грудастые русалки на предплечье водолаза так и заходили ходуном.

– Фи, – хлопнувшие Ленкины оконные створки отключили от наших ушей её французские спряжения, и Ястреб хмуро надел пиджак.

Ленка училась не в нашей школе. В нашей-то даже учителя были не все. Например, по физкультуре, пению и иностранному нас учил бравый военрук, и на физкультуре мы маршировали, на пении пели революционные гимны, а на иностранном – стреляли в тире.

Вообще, вся наша команда училась в разных классах. Если разбить силы по тактической схеме, получалось: полузащитники – Витёк и Славик. Витёк оканчивал шестой. Он всегда и везде первый. Хотя в случае чего первым и стрекача даёт. Как-то сел на него махаон, так Витёк с перепугу оказался на крыше соседнего дома. Потому, наверное, и спринтерские забеги в школе выигрывает. И на поле – не успеешь оглянуться – уже на другом конце.

Славик. Тот оканчивает седьмой. По природе альбинос – в летние месяцы не как мы смуглый, а примерно цвета Жориковой креветки. На поле разворачивается медленно. Но если взял мяч – не уведёшь! Стеной стоит.

Дальше по схеме, оттянутый назад форвард Эдик. Мало того, что переходит в девятый, вдобавок и сам каланча. Да ещё и кулачищи с гирю. Но партнёр на поле ненадёжный – всегда успевает или с кем подраться, или в кого-то влюбиться, так что играет только в промежутках между событиями. Для таких случаев у нас припасены резервы с малого двора: три брата, главным занятием которых было препарировать лягушек. Это золотой запас нашей команды. Правда, возрастом они были вроде Жорика, потому держались с нами свысока. Но играли нормально.

Ну и так называемый вратарь. То есть я.

Защитников у нас не существовало. Они нам были не нужны. Да и я-то, если честно, не был нужен. Но куда ж меня девать?!

И про нашего центрфорварда я не говорю, с ним тоже всё ясно.

Так вот. Ленка Цырлина была не из нашей школе. Она училась в какой-то с французским уклоном. Что за уклон такой? Может, не уклон, а сдвиг? Это слово здесь как-то больше подходит. Судите сами: Ленка пошла в школу в шесть лет и теперь, когда её ровесники только переходили в десятый, она его уже заканчивала. Потому и фланировала по нашему двору, как бы сквозь нас. А иногда в качестве Санчо Пансы начинала таскать за собой Фаинку. И молола всякую ересь. Например, что скоро станет великой Сарой Бернар. Или что выйдет замуж  за французского посла. А как-то договорилась до того, что и сама станет французским послом. Только сначала поступит в Сорбонну. Причём прямо этим летом!

Ну вот что за странное желание самоутвердиться?! Вообще-то, все мозгами двигаются за право нравиться другим, все хотят казаться получше. Но не до такой же степени!

Но… всё равно, всё связанное с Ленкой Цырлиной, мы воспринимали тогда как должное. И были готовы отлупить всякого, кто вздумал бы ухлёстывать за Ленкой.

Мы крутились под её окнами во главе с Ястребом почти весь май. А это что-то да значит!

Даже курсанты мореходки не были для нас исключением. А ведь они были предметом не меньшего обожания, чем футболисты «Черноморца». Вот только в футбол можно научиться, а когда будущие мореманы, ладные и сосредоточенные, чеканили шаг по булыжнику Пушкинской, даже Ястреб нырял вслед за нами в провал, соединявший наш двор с увешанным пелёнками соседним… Ах, с каким восторгом следовали мы за чёрными шинелями шеренги. С каким небрежным изяществом вскидывались руки идущих впереди музыкантов! И как победно, до самого Ланжерона катился марш «Славянка»!

Но если уж честно, – что курсанты! Даже моряки не брались нами в расчёт, когда дело касалось Ленки Цырлиной! Тем более что к ней тогда зачастил новенький, будто налакированная пуговица на его кителе, мичман с прилипшими к губе усиками. Довольно неприятный тип, весь в запахах «Шипра» и «Казбека»!

Эта парочка часто наведывала «Грот» на Приморском. Вытряхнув всю наличность из копилок, зачастили туда и мы. В надежде выкинуть какую-нибудь штуку.

В тот вечер по сцене разгуливала тощая, вся в звенящих цацках певичка и голосом, царапающим, как наждак, распевала романсы.

Мы расселись так, чтобы, не будучи замеченными Ленкой, держать под прицелом её ухажёра. Его было бы отлично видно, если бы не ваза с персиками и яблоками «Белый налив» на соседнем столике. Из-за чего мне приходилось вертеть головой то вправо, то влево. Причём, когда влево, моему взору представлялась мичманская щека без всякого намёка на растительность. А на ней лиловатый прыщ, который изводил меня желанием выдавить его немедля! Я то и дело отводил глаза, но они упорно возвращались к своему объекту. Пока я не решился: «Вот сейчас возьму и подойду. И выдавлю!» – но тут под жиденькие аплодисменты певичка сошла с эстрады, и, плеснув чего-то в фужер, мичман забасил:

Лена, Лена, Лена!
Лена, Лена, Лена!
Лена, Лена, Лена, Лена!
Лена, пей до дна!

Запрокинув голову, она принялась пить крохотными, как птичьи шажки, глотками. Я застыл, глядя, как подрагивает её горло. А Юрка так и сидел с непроницаемым видом, скручивая и раскручивая уголки накрахмаленной салфетки, которую я стибрил с той вазы. Потом глаза его столкнулись с мичманскими. И тогда Юрка странно дёрнул подбородком. Раз, другой… Мичман озадаченно выпялился. А центрфорвард как ни в чём не бывало взялся за мороженое.

Не переставая взглядывать в нашу сторону, мичман всё ещё что-то рассказывал Ленке. Но всякий раз, когда глаза его встречались с Юркой, тот снова и снова повторял свой необъяснимо-странный жест.

Наконец, пунцовые от смеха, мы повыскакивали из-за стола. Первым – Эдик, который, чтобы разглядеть всё получше, то и дело зависал над нашими головами. За Эдиком – Витёк, под которым и раньше-то стулья норовили шмыгнуть в сторону. Потом, давясь от хохота, я и вся наша братия. Пышная официантка даже заглянула в блокнот, чтоб проверить, расплатились ли мы.

Позади всех – Ястреб. В своём костюмчике, галстуке-селёдке и аккуратно подстриженной «канадке». Возле самых дверей он тормознул и…, глянув на мичмана, несколько раз дёрнул подбородком.

Повергнутый в смятение ухажёр нагнал его на самом пороге:

– М-молодой ч-человек… Вы что-то хотели мне сказать? – наш форвард поправил причёску. Затем «селёдку». Сверил впечатление от себя в зеркале. И вдруг ещё раз конвульсивно дёрнул подбородком.

– Н-наелся?

После чего Ленка с нами долго не разговаривала.

А Юрка снял свой пиджак, «селёдку», брюки-дудочки и, повесив всё в шкаф, облачился в футболку, как все нормальные люди. Прошла любовь – завяли помидоры.

Ещё можно сказать – финита ля комедия, это в том же духе.

Так снова и началась наша футбольная жизнь. На этот раз без всяких лирических отступлений. А иначе и быть не могло – приближался чемпионат мира, и все мы, в какой-то мере причастные к этому таинству, готовились. Вырезали из газет статьи и старые фотки и расклеивали их по стенам, чтобы встретить чемпионат в полном информационном всеоружии.

Вот только кто бы мог подумать, что эта история не закончится просто так! Хотя, говоря честно, я это всё-таки предвидел: уж слишком внезапно Ястреб решил завязать. В таких делах нужна постепенность. Иначе оно обязательно всплывёт, причём в самое неподходящее время.

Так и вышло. Девчонки ведь, как кошки, всегда оказываются там, где их быть не должно.

Но это потом.

А сейчас впереди было не менее важное событие: 25 мая лучшему форварду «Черноморца» исполнялось двадцать пять. И ознаменовался этот день долгожданным сюрпризом.

В Одессу пришёл большой футбол!

ПЕРВЫЙ ТАЙМ

Сопли текут из обних ноздрей –
Нет «Черноморца» команды сильней!
                                фольклор

Настал долгожданный день! В Одессе – бразильское «Фламенго»!

Мало-мальски цивилизованный человек понимает – это будет настоящая игра, Бразилия!

Некоторые умники рассказывали, что должен был приехать не «Фламенко», а «Сантос» с Пеле. Но «Черноморец» отказался от этой игры, чтобы не портить день рождения Толику Колдакову. Скажут же! Да это «Сантос» отказался, чтобы не опозориться!

Вообще-то, если честно, хотелось, чтобы приехал уругвайский «Пеньяроль». Вот с ним бы игра точно пошла бы на равных! Они и в прошлом году взяли межконтинентальный кубок. Ну да ладно!

За три часа до матча, вернее, когда часы дяди Фёдора пробили – одни пять, другие – семь, а третьи вообще прокуковали одиннадцать раз, мы, вооружённые до зубов, двинули к стадиону. С трещотками, свистками и футбольными кличами.

Почему мы отправились на футбол за три часа до матча? Потому! Если бы мы играли с «Пищевиком» из Каховки, мы бы, конечно, явились за минуту до начала. Перемахнули бы ограду и уселись на любом месте. Но наши играют с « Фламенго»! А значит, вокруг стадиона будет милиция, на стадионе – милиция и даже у кромки поля милиция. А билетов у нас – тю-тю.

Прежде мы провели подготовительную работу.

За папу дней до игры мы пробрались на стадион. Стадион-то у нас не такой, как у всех остальных. У нас он над морем. И поле утоплено в жаркой зелени парка Шевченко. Сорок тысяч зрителей вмещает наш несравненный Центральный стадион ЧМП. Если подойти со стороны Зелёного театра,– взгляд скользнёт по трибунам вниз. А если со стороны моря – глаза упрутся в самое основание трибун. Вот в этих-то самых основаниях и находились небольшие кладовки с висячими замками. Одну из них нам предстояло избрать в качестве отстойника. Отстойника потому, что там можно было только стоять – такие они были маленькие. Ну – ноги не чужие, свои. Мы выбрали самую затенённую дверцу и слегка подпилили петли. Теперь двойные створки с огромным висячим замком открывались элементарным снятием с петель.

За три часа до матча мы беспрепятственно проникли на ристалище и организованным гуськом пробрались в кладовку. После чего вдели дверь в петли и, соперничая в неподвижности с уже бывшими здесь вёдрами, мётлами и лопатами, замерли. Так как мы довольно легко разместились, кладовка оказалась вполне приличным отстойником. Можно даже сказать – он был пятиместным боксом, только с повышенной пыльностью. Вряд ли кто кроме нас додумался использовать его по истинному назначению за всё время его существования. Иначе петли были бы покрепче.

За два часа до начала нас накрыл лёгкий ропот снаружи, а за час – оглушительный грохот над головами. Это заполнялись трибуны. Выждав немного, мы стали вглядываться в щель между створками: надо было выбираться наружу.

Вот замаячил милиционер. Витёк было нервно передёрнулся, но Эдик его шмякнул по затылку. Милиционер протопал мимо, а возле нашей кладовки возник затор из болельщиков, которые, перекрыв нам видимость, засунули свои носы в билеты. Пока пытались в них разобраться, хладнокровный Ястреб преспокойно снял дверь с петель, и наша стая под грохот стадиона с невозмутимыми видом явилась их спинам. Эти парнокопытные так и стояли, уткнувшись в свои новые ворота. А Ястреб вернул статус-кво (оставлять улики необязательно, кто знает, с кем «Черноморец» ещё будет играть!) – и мы пристроились к нашему «затору». Видимо, на стадионе их массовка была впервые, потому что никак не могла разобрать, что же обозначено в билетах, и Юрка с Эдиком им помогли. В результате (предполагаю, они и на футболе были впервые, поскольку уж слишком долго скрипели мозгами над двумя строчками!) гости Одессы благородно скинули нам эти билеты с трибуны. И тогда мы счастливо выдохнули. Контролёры-то не только на входе стоят! На входе не поймали, тут поймают наверняка – подавай-ка им билеты! А сейчас – фигушки: билеты – нате вам. Почему не на своих местах? А не хотим! Желаем тут, на самом видном месте!

Мы выстроились с самого верха на бетонном выступе и радостно переглянулись. Теперь все трудности позади. Впереди – девяносто минут поэзии футбольного ветра!

Эх, знаете ли вы, что такое футбольный ветер? Сколько людей бросают свои дела только ради того, чтобы вновь почувствовать футбольный ветер, это чудесное дыхание, смешанное с морем и летом!

Иногда несмыслящие в игре люди говорят, мол, не лучше ли потраченное на стадион время посвятить чтению книг (и газет)! Дорогие нелояльные граждане, взываю к вашей объективности и здравому смыслу!!! Неужели любовь к футболу помешала Нильсу Бору стать великим физиком, а Льву Кассилю, Юрию Олеше, Эдуарду Багрицкому, Константину Симонову или Ильфу с Петровым – написать свои замечательные книжки?! Одумайтесь, дорогие нелояльные товарищи! Мы имеем неоспоримые свидетельства многих знаменитостей об их неудержимой и всепоглощающей страсти к футболу! В то время как равнодушие к нему какого-то оболтуса вовсе не помогло ему прочесть хоть одну книгу. В то время, как стремящемуся к совершенству именно футбол дал толчок. Сколько чудесных минут и прекрасных эмоций дарит людям эта самая удивительная на свете игра – Футбол! Зачем же обкрадывать себя?!

 
…Четыре – два! Великолепно! Славный «Черноморец!» побил бразильцев! Блестящий Толя Колдаков собственноножно влепил две штуки!

Конечно, те же умники потом утверждали, что «Фламенко» это не «Сантос» с Пеле, и вот если бы играл «Сантос», от «Черноморца» летели бы пух и перья. Плевать мы хотели на умников!!! Гонят! Что нам всякие «Сантосы», если у неповторимого Колдакова – день рождения! И он в этот день сделал себе и всем нам поистине царский подарок.

Со стадиона мы шли в дико орущей и скандирующей толпе. На мостовой не было ничего неподвижного – деревья, ларьки, дома, казалось – всё пляшет и выкрикивает вместе с нами. Мы заранее взяли с собой яркий транспарант, и теперь я с Витьком на плечах Ястреба и Эдьки парили над всеми с плакатом, на одной стороне которого надпись: «Услышав на трибунах рёв, знай – мяч ведёт Чеботарёв!». На другой – «Услышав на трибунах рёв, знай – бьёт в десятку Колдаков!». То есть наш транспарант лаконично раскрывал основную тактическую схему «Черноморца»: связку Чеботарёв-Колдаков. Сначала мяч ведёт Чеботарёв, потом он делает прострельный пас Колдакову, и тот уже «бьёт в десятку». Именно для того, чтобы не дать сопернику таких ценных сведений, мы этот плакат с собой раньше никогда не брали. Правда, бразильцы по-русски не знают, а если и задумаются, то пока думают, наши успеют им накидать. Ну а уж теперь даже если кто-то что-то поймёт – не страшно. Дело сделано!

Вот мы с Витьком и притацовывали сидя, пока Витёк не свалился вместе с Эдькой и плакатом. Ну а я слез сам. Вообще-то, если бы какой-то троллейбус не шёл по Пушкинской и не вздумал остановиться на перекрёстке, такого бы не случилось. Ещё и водитель, высунувшись из окна, вздумал махать кепкой и орать: «Четыре – два! Четыре – два!». И пассажиры улыбались из окон и махали руками.

Одесса шла с футбола!!!

А когда троллейбус ушёл, к нам подбежали курсанты морской школы, что на пощади Вакуленчука, и долго расспрашивали об игре. Да ещё потом отняли у нас плакат и, размахивая, помчались с ним по городу!

Мы тоже решили совершить круг почёта по Одессе. Вышли на Приморскую и пошли по Купальному к фуникулёру. Это сейчас Приморская улица стала улицей Суворова, и вместо симпатичных вагончиков торчит нелепая крыша эскалатора. А тогда…

Напротив Нового мола, между фуникулёром и Потёмкинской лестницей, наш дядя Копытман продавал эскимо. Это тот, чья прабабушка сидела на веранде, то есть она ему была не прабабушка, а тёща. Копытману и самому-то было лет шестьдесят или больше, а сколько прабабушке – вообще никто не знал.

Он носил вечную соломенную шляпу, потому что солнце всегда садилось ему на затылок и пекло. И если не было покупателей, он отходил от тележки в тенёк. Чтобы созерцать два вагончика, ползущих по склону с толстым прочерневшим тросом.

– А вот интересно за этот канат, если он оборвётся – вагоны или по рельсам на низ пойдут или кубарем?– время от времени вопрошал он сам себя.

– Что ты там бормочешь, Додик? – лениво расположившись на стульчике, обмахивалась платочком тётя Броня, контролёрша фуникулёра. – Ясное дело, они кубарем пойдут.

– Скажи кому-нибудь другому, – обижался Коппыман. – Они по рельсам наниз пойдут. А нанизу люди перебьются, если не попрыгают.

– Додику напекло, – порывисто отрывая билеты у входящих в фуникулёр, переставала обмахиваться тётя Броня. – Куда они попрыгают, если он кубарем пойдёт? Они же сразу неживые будут, их подавит!

– Это шоб тебе самой неживой быть! – кипятился дядя Додик, – он по рельсам пойдёт и нанизу надо мягкое подставить, чтоб людей не перебило.

– Шоб тебе самому мягкое на том свете подставили, – переставая замечать протянутые ей билеты, выходила из себя тётя Броня.– Люди в вагоне подавятся!

– Да шоб тебе самой подавиться! – громыхал разгневанный Копытман. – Они не подавятся, а перебьются, если не попрыгают!

– Это у тебя из головы всё попрыгало. А их подавит!!!

Вокруг них начинал грудиться народ. Причём одни кричали, что подавит, другие – что перебьёт. Один дяденька в пылу спора даже надел своему оппоненту похоронный венок! Несомненно, предназначенный потенциальным жертвам фуникулёра. Уловив смысл спора и прикинув высоту склона, гости города решили лучше подобру-поздорову посчитать ступеньки Потёмкинской лестницы.

Мы положили конец спору, сообщив дяде Додику счёт, после чего Железное копыто долго выяснял подробности и нюансы игры: составы обеих команд, происхождение и семейное положение главного арбитра. В этих делах мы были ни в зуб ногой, и он очень обстоятельно рассказал всё сам. Правда, мы тут же всё и забыли. Ну зачем нам знать, что у главного арбитра жена – папуаска из Новой Гвинеи, а дети от первого брака – бушмены и готтентоты. Или наоборот.

В заключение дядя Додик выделил нам на пятерых одно эскимо. Будто один из голов мы забили. Он долго шарил в своей тележке и наконец торжественно вручил нам на пятерых одно – самое мягкое и кособокое, в ободранной бумажке.

Выгребя из карманов всю мелочь, мы расселись в фуникулёре. Ястреб с Витьком – с краю, Славик и я напротив, а Эдик остался стоять.

Вагончик дёрнулся и пополз наверх. Мы горланили один громче другого, обмусоливая пасы Колдакова и Чеботарёва, когда Ястреб вдруг куда-то уставился. Мы тоже повернули головы и обалдели. В вагончике, тащившемся вниз сидела… Ленка Цырлина! С дюжиной пацанов и девок, разряженных, как на свадьбу. У Ленки в руках охапка всяческих цветов, даже в волосах белая роза. Прямо полуцыганка. У настоящих-то красные торчат, а не белые. Тоже мне, невеста без места!

Вагончик медленно протащился мимо. А Юрка встал. Я тоже встал. Он посмотрел вниз, а потом на нас. Безмолвная команда была дана. И, повинуясь мятежному импульсу, к неописуемому ужасу остальных пассажиров, мы дружно ухнули через бортик.

Рискуя сломать ноги и головы, мы перемахнули рельсы, подтянулись до боковой лесенки, продрались сквозь заросли дрока и вылезли на Потёмкинскую лестницу. Я ещё и успел оглянуться наверх, где на площадке белели припавшие к стёклам лица. Из вагончика тянулись чьи-то ручонки: «Мама, мама, я как эти дяди хочу!».

Мы ринулись вниз по Потёмкинской. И успели как раз к самому выходу пассажиров нижнего вагончика. Я вытащил из волос гусеницу, отодрал колючки и подтянул штаны. И все мы отряхнулись, после чего с чувством собственного достоинства обосновались в тени акаций.

Пока Копытман омороживанил Ленкину шару, мы их рассматривали.

Наверное, это были Ленкины одноклассники по французской школе – они употребляли какие-то гнусавые словечки. А какой-то фраер держал Ленку за руку и что-то плёл ей на ухо. Ну и наш Эдик тоже что-то употребил, не в нос правда, за что получил от Юрки по шее.

Затем их компания направилась на Новый мол. И мы за ними. Туда, откуда призывно гудел и грохотал морской порт.

Последние брызги солнца уже тонули в фиолетово-синем небе, и на грани смыкания синего с фиолетовым куда ни смотри – трубы, трубы, трубы…

Вот сверкает на рейде китобойная флотилия. Это вернулась к родным берегам «Советская Украина». А вот пассажирский теплоход. Белым призраком покачивается он в неясных сумерках. Кажется: погаснет последний отсвет – и он исчезнет.

Огромный портальный кран, подняв своей стальной стрелой груз, плавно опустил его в трюм «Суэца». Вскоре он отправится через Красное море, Баб-эль-Мандебский пролив и Аравийское море в сказочную Индию, в порт Бомбей. А там по причалам бегают макаки, они заберутся на мачты «Суэца», и, может быть, из обратного рейса грузовое судно придёт с полным трюмом бананов, кокосов, ананасов. И симпатичных обезьянок.

Очарованные мечтами, мы чуть не забыли о своей цели.

А шли мы с очень даже конкретной целью! Потому что рядом с Ленкой был тот самый фраер в белых штанах, который ей что-то нашёптывал в ушко. Он и сейчас что-то бормочет, указывая ей на «Суэц». А по бокам от них пятеро пацанов и две девки. Одна черномазая и толстая, как бочка с треской, вторая – рыжая и длинная, как грот-мачта. Девки с унылым видом брели чуть сзади, и пацаны сосредоточились только на Ленке. Ну и мы. Мы тоже зловеще вышагивали метрах в тридцати от них. И тоже пялились на Ленку. А девки, решив, что мы интересуемся ими, стали отставать. Я даже чуть было не перешёл на другую сторону. Но тут, завертев головой, Ленка заметила нас.

– А-а-а! – зажглись в её глазах чёртики.– Непобедимая команда в боевом составе! – И, разделив свою цветочную охапку надвое, отдала розы: одну – рыжей, другую – толстой. А белую вытащила из волос и, медленно подойдя к нам, прицепила (совсем обнаглела!) её в петлю Юркиной рубашки. Ястреб стал белее той розы – я это точно видел – я сбоку стоял!

– А теперь, Юра, позволяю поздравить меня с днём рождения, – и, протянув ему руку, уставилась на него с вызовом.

Я-то думал, что Ястреб, как всегда, ответит ей великолепным выпадом, после чего надменно развернётся, и мы пойдём по домам – солнце уже село, и родители дома ждут. А он (!!!) взял её руку и… поцеловал!!! Вот это да!!! Я аж поперхнулся. Ну и ну!!!

Наверно, и все наши офонарели – стояли, разинув рты. А Ленка змеино усмехнулась и повернулась к нам спиной. Тут Ястреб стал малиновым и задышал быстро-быстро, я сбоку стоял и видел.

– Какая чудесная погода! – сказала Ленка. – И небо пурпурное, и море… – И взяла фраера под руку. – Правда, Артур?

Тот напыжился и стал походить на жабу из басни Крылова «Бык и жаба» – мы в школе учили. А вообще он похож на рыбу одну. «Сельдяной король» называется. Я видел такую на выставке океанских рыб.

Ну, напыжился он, значит, и умничает:

– Белеет парус одинокий… И светит Воронцовский маяк. – Это он стих хотел запалить, да забыл про туман голубой. Они же больше французов читали.

В общем, компания повернула головы к маяку. И тут прозвучал Юркин голос.

– Жарковато что-то. Сплаваю-ка я к маяку.

– А не слабо? Туда не доплыть – утопнешь! – послышалось из их гурьбы.

Юрка не ответил. Он с независимым видом прошёл мимо Ленки и белоштанного и остановился возле самого края пирса.

– Если ты, Артурчик, доплывёшь до маяка, я тебя поцелую! – громко объявила Ленка и посмотрела с ожиданием. Лицо Артурчика вытянулось точь-в-точь как у сельдяного короля, он уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но тут Ястреб сиганул в воду. Прямо в одежде.

Между прочим, Юрка и в воде чувствовал себя, как на футболе. Когда, обрушиваясь на два шара, на Ланжероне бесновались штормовые валы, он подныривал под них и заплывал до самого волнореза. И уже там лежал на спине среди бурунов, помахивая нам ладонью. Тогда, набравшись храбрости, мы тоже с разбега кидались в оглушительный рёв моря. И, плюясь пеной, оно гневно выбрасывало нас на песок, сворачивая нам шеи. Один раз волна даже стащила с меня штаны, Юрка поймал их возле волнореза, и все потом долго смеялись (ну, не штаны, конечно, а наши пацаны смеялись). А я решил перехитрить и волну, и Ястреба, и когда он поплыл, помчался на пирс, чтобы обогнать его и, нырнув возле волнореза, сделать вид, что я сам так быстро доплыл. Но уже на пирсе, едва я сделал шаг, удар волны сбил меня с ног и, обрушив всю свою мощь, бросил меня барахтаться в клочках беловатой зыби. Я попытался грести к берегу, но меня тащило за собой море. Я заорал благим матом. Уж не знаю, мог ли кто меня услышать – солёная пена лезла в рот, но за мной прыгнул Эдик, он тоже неплохо нырял. Но в тот раз и Эдика закрутило. И мы поплыли к Юрке. О, как он удивился, увидев нас полуслепых и полуглухих, упорно куда-то гребущих! А мы с перепугу гребли и гребли. И мимо него, и мимо волнореза, и уже когда заплыли за буёк, Ястреб нагнал нас. Не помню, как мы оказались на берегу, но Ястреб потом долго рассказывал, куда мы в шторм заплыли. Умалчивая, вследствие каких обстоятельств мы там оказались. И все пацаны смотрели на нас, как на героев, а Юрка закусывал губу, чтоб не рассмеяться.

Но то был шторм. Сейчас вода в порту тихая – что тут плавать! Можно, конечно, попасть под винт какого-нибудь катера или расшибить башку о стальную обшивку лайнера, но это уже мелочи (как, наверное, Ленке кажется).

В общем, бесшумно рассекая чёрную гладь, Юрка сиганул в воду. И не перевернулся, как обычно, на спину, отплыв немного, а всё также шёл головой вперёд. Удаляясь от мола всё дальше и дальше.

На нас нашло какое-то оцепенение – мы стояли и смотрели. Первой очнулась Ленка.

– Ну что же ты, Артур! Прыгай, пока он недалеко!

Тот что-то невнятно промямлил.

– Ты должен приплыть первым! Слышишь?! – закричала она, и он, не отрывая от Ленки глаз, послушно пошёл к краю. При этом взгляд у него был совсем, как у сельдяного короля на сковородке. Что-то он ещё попытался сказать, но Ленка нетерпеливо скомандовала: – Прыгай же! Ты помнишь условие?!

Он отвернулся и стал стягивать штаны. Те, белые! Вообще-то снимать штаны при девчонках, даже если они белые, может только тот, у кого не все дома.

– Это несправедливо, – сказал Славик. – Он поплыл во всей одежде.

– Плыви! – приказала Ленка сурово.

– Они же французские! – заканючил Артурчик. – Это же Карден!

– Плевать, – сказал я и решительно столкнул его в воду. Девчонки – рыжая и толстая, взвизгнули. А пацаны из их шары угрожающе двинулись ко мне. Но Эдик сжал кулачищи и выдвинул вперёд челюсть. И я тоже поступил таким же манером. Пацаны обомлели и… отступили. И все мы посмотрели вниз, где Артур молча выделывал в воде какие-то кренделя – то ли пытался стянуть, то ли наоборот натянуть штаны. Обхватив ноги руками и задрав голову, он упорно извивался, как самый натуральный сельдяной король! Я хихикнул.

– Ты что?! – офигела Ленка. – А ну плыви! Сейчас же!

– Штаны французские… – скулил Артурчик.

– Снимай и плыви!

– Не получается!

– Перевернись на спину, – встав на парапет, руководила Ленка. – Теперь вытяни ноги… НУ?!

А Юрка уже рассекал воду на середине акватории. Эдик сплюнул и выразительно посмотрел на меня. Недолго думая, я шагнул и со словами: «Пойди помоги ему», – отправил её к Артуру. Вцепившись одной рукой в него, она забила по воде второй, лупая глазами. Совсем как лягушка. Тоже мне – красавица!

Чувствуя себя наградами победителям, рыжая и чёрная девки тут же оказались возле нас. Только непонятно, почему они выбрали Эдика, если и Ленку, и Артура столкнул в воду я!

Беспомощно повиснув на руках своих одноклассников, Ленка судорожно заглатывала воздух и что-то пыталась сказать. Её белое платье стало дымчато-серым, да и сама она как-то почернела. Ничего, в этом цвете ей даже лучше!

Артур, штаны которого тоже потеряли свою белизну, квохтал над Ленкой, как курица. Но она вдруг резко выдернулась, затряслась, как параличная, и …залепила ему отменную плюху.

– Во-он! – орала, будто с дуба рухнула, Ленка. Я даже ахнул. Совсем как в кино! Ладно, хоть её хмырь был от парапета далеко, а то ей-ей свалился бы по-новой.

Тут она столкнулась со мной глазами и вспомнила про Ястреба. Она быстро повернулась к маяку. Мы-то за всеми баталиями тоже забыли о нём!

Солнце уже окончательно скрылось за горизонтом, и небо почернело настолько, что на нём даже просматривались маленькие тусклые звёздочки. Несмотря на портовые фонари. Все, сколько нас было, мы стали вглядываться в отсвечивающую даль моря. И наконец различили тёмную точку на его серебристой глади. Юрка плыл уже к нам! Наверное, его тоже заинтересовало происходящее у нас. Увидев обращённые к нему лица (или уж не знаю, что он там увидел из такой дали), он вытянул над водой руку. Мы вчетвером радостно ответили. Ленка тоже подняла, было, руку, но она на полпути замерла. И тут я заметил баржу. Огромную. Она двигалась наперерез Юрке, не сбавляя скорости. Мы поняли – переплыть линию встречи раньше её ему не удастся. И никому на её широком борту не стукнет в голову, что на середине акватории да ещё в такую темень может висеть над бездной отчаянный пацан Юрка Ястреб!

Это в былые времена до маяка плавали на спор. Тогда это было делом чести, как говорили старый Копытман и водолаз Жорик. Каждый уважающий себя пацан должен был доказать, на что способен. Никакие баржи и таможенники никого тогда не пугали. Таможенники вылавливали мальчишек десятками, а на баржах всегда смотрели по носу, чтобы не помешать какому-нибудь герою. Но с тех пор порт здорово разросся, и уже никому в голову не придёт, что и сегодня найдётся такой храбрец.

И вот чёрные борта нависли над головой Юрки. Мы замерли. У меня даже сердце перестало биться. Длинный Эдик стал похож на длинную статую, что подпирала Ленкин балкон. А сама Ленка, стиснув зубами кулачки, сделала шаг вперёд и приросла к самому краю парапета.

И тут Ястреб, будто призывая нас посмотреть невиданный трюк, повернулся к нам и поднял обе руки. И… нырнул.

Я почувствовал, как бетонная площадка мола стала уходить из под моих ног. Неужели он вздумал поднырнуть под баржу?! Нет, нет! Такого не может быть. Хотя… Это мы под водой больше тридцати секунд не задерживались. А он разглядывал морских коньков и минуту, и две. И отдирал от камней мидии. И даже рапаны доставал! Потом мы толкали их курортникам на Привозе – три рубля штука.

Но сейчас его не было уж чересчур долго. Баржа прошла, и волна от неё уже мчалась дальше как оглашённая. Мы повыпяливали глаза и смотрели, смотрели, смотрели – а что нам ещё оставалось? Ленка кусала пальцы, а чёрная и рыжая девчонки прижались к Эдику и зажимали ладонями рты. И вдруг Юркина голова возникла над водой! Уфф! Мы заулыбались, а чёрная и рыжая повисли с обеих сторон на Эдике, визжа, как недорезанные, и пытаясь допрыгнуть до его лица, чтобы чмокнуть. И только Ленка, поскуливая, позы не изменила.

Да, он-таки поднырнул под баржу. И теперь был довольно далеко от места, где нырнул. Теперь до маяка ему не больше ста метров – несколько бросков.

И тут взревел таможенный катер – Юрку заметили! Но и Юрка заметил. И ускорил рывки! Мы снова застыли – вот оно, настоящее состязание: таможенный катер с воющей сиреной и – наш форвард!

Луч сирены медленно прополз по акватории порта и наконец наткнулся на нарушителя. Опа! Вот он, Юрка! Славик вцепился в мою руку. Плюнув на тюки, грузчики облепили мол, матросы – палубы. Теперь весь порт следил за нашим форвардом. Катер всё ближе, ближе! О, если бы у Юрки хватило сил! Только бы хватило!!!

Последний рывок!!! Маяк!!!

Ястреб вылез на Рейдовый мол и упал на бетон. И снова поднял руку!

Ураааааааа!!! – заорали мы, и летучие мыши делали над нами глубокое сальто. – Ураааааа! – хлопали мы в ладоши и обнимались. Даже Ленкины кавалеры вместе с рыжей и чёрной девками кинулись к нам, как к братьям. Победа!

И только Ленка стояла молча. А потом странно взглянула на нас и – бесшумно удалилась. Отпрыгавшись, мы снова вылупились на маяк: катер уже подошёл к Рейдовому молу, и два дяденьки, усадив Юрку, понеслись к Карантинному.

В тот вечер наш двор так и не заснул. Соседи обсуждали событие.

– Это ж надо! – ахала Флорика. – До самого маяка! В порту!!!

– Герой, – соглашался дядя Фёдор. – Я когда-то тоже раз пять до маяка гонял. Только не с порта, а с Ланжерона.

– С порта – это даааа, – вторила ему тётя Буся. – С порта это даже не с Ланжерона. За такого и я бы замуж пошла. – И щерила все шестьдесят четыре зуба. И трепала по загривку извивающегося у её ног кота. И только прабабушка Копытманов с верхней веранды всё выясняла и выясняла у Симки, что случилось. А когда поняла, тоже поплыла беззубым ртом и одобрительно закивала:

– Экий хвулюган! То хвутбол, то маяк.

Ну а дядя Дорик Копытман всё высчитывал время и не мог уразуметь, как же мы, поехав на фуникулёре наверх, оказались в порту, и куда же в таком случае дели его мороженое.

Самого героя вернули домой, когда уже часы дяди Фёдора пробили двенадцать, три и пять. Вдупель сонный, поднятый с постели Соломон Соломоныч законопослушно стоял по стойке «Смирно!» перед двумя таможенниками и строгим блюстителем закона в лице молоденького мента с комсомольским значком. А когда они ушли, хлопнул подтяжками о тугой живот и, щёлкнув языком, выставил вперёд большой палец.

– Молодчина,– перевёл его жест Жорик. И добавил: – Форменный молодчина!

– Ойц, – возвела глаза в небо тётя Буся. – Помню, когда я была молодая, за мной тоже гонки до маяка устраивали.

– Да когда ты молодая была, того маяка и не было.

– Молчи, шлимазл. Этого не было, другой был! Только так и не доплыл ни один жених! – и кот на её загривке на всех уставлялся с вызовом круглым жёлтым глазом. А потом и вовсе поворачивался хвостом.

Двор шумел до самой ночи. Ещё бы! За один вечер наш форвард совершил два совершенно недосягаемых для нас подвига: взял Воронцовский маяк и побывал в милиции! Никто ещё в нашем районе не удостаивался такой чести. Думаю, не будь невероятного совпадения – день рождения Толи Колдакова и нашей Ленки Цырлиной – он геройствовать и не подумал бы.

Кстати, когда мы возвращались, то познакомились с Ленкиными кавалерами – центровые ребята оказались. И футбол любят. А белоштанный нас даже в гости пригласил, на улицу Петра Великого. И ещё мы договорились сыграть с ними матч.

Но… он так и не состоялся. За тем Юркиным подвигом последовали другие романтические события, в которых я уже участвовал исключительно в массовке.

ВТОРОЙ ТАЙМ

…Соловей ещё сильнее прижался к шипу,
и острие коснулось его сердца.
Всё мучительнее и мучительнее становилась боль,
всё громче и громче раздавалось пение соловья,
ибо он пел о Любви, которая обретает
совершенство в Смерти, о той Любви,
которая не умирает в могиле.
                                                  Оскар Уайльд

Утро выдалось длинное-предлинное, как шланг, из которого моя мама уже второй раз поливала двор. Безжалостное солнце, будто приколоченное, висело в небе и не собиралось двигаться к зениту. От акации прыскало прозрачно и сладковато и манило закопаться в её прохладные листья. От тротуара, где в оставленных шлангом лужицах бойко плескались воробьи, пар валил как из бани.

Было слишком рано для тех, у кого начинались каникулы, и поздно для тех, у кого ещё не кончился предотпускное время. Во дворе было пусто и жгуче. Я слонялся возле колонки, как бы регулируя напор воды. Да ещё мрачный Ястреб сидел на скамейке и вырезал свои инициалы.

Весь день после своего подвига он проспал. А потом ходил героем и ещё пару дней. Но ещё через чуть-чуть форварда загложили сомнения. Дело в том, что фасадные окна второго этажа уже который день не подавали признаков жизни. Ещё на прошлой неделе Ленка хвасталась, что собирается с мамой в круиз до Батума, и, похоже, это сейчас и случилось. Упорхнула, даже глазом не моргнув. И даже выпускные экзамены не стала сдавать – вот ведь!

В общем, стоял я и стоял возле колонки с шлангом, а Ястреб вырезал свои инициалы на скамейке. И каждый думал о своём. У всех ведь своя голова на плечах. А потому и мысли свои.

– Кого-то ждём? – вернул нас к действительности знакомый голос. Ленка была в двух шагах от нас обоих, и в глазах её искрилась победа.

– Жду, – буркнул Юрка, не бросая своего занятия.

– Кого, если не секрет?

– Александра Сергеича.

– Пушкина?

– Ага. Пушкина.

– А он не придёт!

Она подставила ладони под дырку в шланге и посмотрела на него взглядом змеи. Я как-то видел одну такую – смотрела на лягушку и та лягушка сама шла к ней пасть. Я ещё прогнал змеюку палкой.

– Может, искупаемся? – Ленка резким движением откинула волосы и пошла вперёд с уверенностью человека, не знавшего ни в чём отказа.

Глаза Ястреба потемнели, а ногти наоборот побелели, так он вцепился в скамейку. Наверное, он хотел остаться. Но что-то тянуло его за ней, как ту лягушку. А я оцепенел – оказывается, она все эти три дня никуда не уезжала! Она просто подглядывала за ним из окна! Вот сволочь! Эх, взять бы палку да вырвать Юрку из её лап!

Но я лишь проводил взглядом сначала её. А немного погодя – его. И когда они скрылись в подворотне, как лунатик, двинулся следом.

– Утопишься – домой не приходи! – донеслась до меня угроза тёти Буси.

Вообще-то, да. Может, и не стоило бродить по всяким глухим уголкам прибрежной зоны. По леденящим родительским рассказам там случались ужасные убийства и насилия. Хотя до самого Люстдорфа можно брести в полном одиночестве, взбираясь на пыльные, вызывающие зевоту тамарисковые холмы и сбегая вместе с ними к воде, где на влажновато-коричневых камнях бессильно тают медузы. Идёшь-идёшь и ни души – разве что на козу наткнёшься. Стоит бестия по брюхо в траве. И жуёт себе.

Я вспомнил про козу, потому что, когда оглянулся, баба Нуца, раскачиваясь взад-вперёд и жуя челюсть, смотрела мне в пояс, будто там должен болтаться обрывок верёвки, которой меня привязали к колонке. Никому – ни тёте Бусе, ни бабе Нуце не было всё равно, ослушался или не ослушался я материнского наказа стоять возле шланга! Так что даже жёлтые курячьи ноги из сетки проходившего мимо Соломона Соломоныча вытянулись в мою сторону с осуждением.

А мы шли.

Она – впереди, в оборчатой юбке, которая колыхалась парусом над её коленками.

И Он – на три шага сзади, подчёркнуто вразвалку и отрешённо разглядывая карнизы на противоположной стороне улицы.

А метрах в двадцати от обоих – я, мучимый угрызениями совести и ногтей.

Добродушные отпускники, томившиеся в очереди за пивом, взвинченные продавщицы на лотках с мороженым, разморенные хозяйки с полными сумками – все провожали нас глазами. А мы шли.

В какой-то момент Цырлина и Ястреб поравнялись. И пошли рядом – при каждом взмахе руки их соприкасались, и подобно воде встречные люди обтекали их. Будто шли они одни в целом свете. И только я. Метрах в двадцати от них…

– Будем загорать здесь! – Ленка бросила руку на один из шаров, венчающих берег Ланжерона, и уселась на один из топчанов. Я спрятался в зарослях чуть пониже, имея теперь возможность лицезреть их профили. Откинувшись назад и запустив руки в тёплые доски топчана, она улыбалась какой-то совсем непонятной улыбкой. А Юрка сел напротив.

– Ну говори, – повела плечами она.

– Что? – еле слышно спросил Ястреб. Он разглядывал какие-то камни у дальнего берега пляжа. Там торчал из воды большой рыжий валун, на котором, если доплыть, можно постоять. И даже посидеть. Наверное, ему хотелось сидеть на нём, а не рядом с Ленкой, вот он и не отрывался от него.

– Мне казалось, что ты хотел мне что-то сказать! – уверенно заявила Ленка.

Он долго молчал, продолжая разглядывать камень – право, если бы я был тем камнем, то, вылез бы и крикнул Юрке: «Глаза сломаешь!» – честное слово.

– Я же знаю, ты хочешь поговорить, – сказала она с нажимом.– Мы и пришли сюда потому!

Он молчал, молчал. А потом послышалось сдавленное:

– Как твои экзамены?

Она фыркнула и закрыла рот пальцами с колечком. На колечке сидел янтарь.

– Хорошо, спасибо.

    Она тряхнула волосами. Они у неё были одного цвета с янтарём.

– А знаешь, я буду поступать в институт, где учат на дипломата, – сказала она. – Мои главные предметы – французский и обществоведение.

И снова молчание. А потом приглушённое:

А где такой институт?

– В Москве! – эта змея уже открыто смеялась, запрокинув голову. И добавила тоном воспитательницы: – Не в этой же глуши оставаться!

– Фу ты, ну ты, ножки гнуты! У нас тут «Черноморец», а там кто? – я даже сплюнул от досады.

– Так ты скоро уедешь? – в голосе Ястреба послышались отчётливо-тревожные нотки. И он наконец с трудом оторвался от камня – надо при случае сплавать туда и проверить – не продолбил ли в нём Юрка дырку?

Его беспокойство уловила Ленка и прямо захлебнулась от радости.

– Он в Москве,– повторила она, откровенно потешаясь и глядя Ястребу прямо в глаза. Какое-то время их зрачки были упёрты друг в друга. А потом Юрка стал смотреть на ножки её топчана.

– Тут такое дело, Юра, – пожала она плечами.– У меня совсем другое предназначение. Через несколько лет я буду блистать на приёме в Версале. А вы… Вам, скорее всего, придётся таскать кирпичи на стройках коммунизма.

– В Версале? – встрепенулся Юрка. – А что будешь принимать?

Она посмотрела озадаченно:

– То есть?

– Ну, на приёме чего? Списанных фонтанов? Или гардероба?

– В Лувре! – черканула она по нему почерневшим глазом. Хи-хи! Даже я знаю, что в Лувре и в Версале теперь музеи!

– А-а, в Лувре, – вконец осмелел Ястреб.– На приёме у Джоконды? О, это будет историческая встреча. Только брови выщипай, как у неё. В знак солидарности. – Он лениво разлёгся на своём топчане.

Ленка аж позеленела!

– Сморкач! – выплюнула она.– Щенок!

Надо же, как девчонки умеют быстро меняться! То смеётся, то вот уже от ярости клокочет!

А она потопталась и… сменила гнев на милость.

– Ладно, – стягивая с себя блузку, вполне миролюбиво сказала она. – Я пойду купаться, а ты охраняй мою одежду, святая простота. И carpe diem¹.

Ну и ну! Я обмер. А вдруг Ястреб не найдёт, что ответить?! А он тут же:

– Ne quid nimis², – и, зевая, накрылся газетой. Вот молодец!

Она вскочила, опять села, потом снова вскочила и, запутавшись в юбке, помчалась с пляжа прочь. Я уже собрался выскочить, хлопнуть Юрку по плечу и заорать, что он молодчина, что так ей и надо. Но вместо того, чтобы праздновать победу, он бросился на песок и сжал голову руками. А я успел заметить, как на его глазах что-то блеснуло!!! Я высунулся из своего укрытия, чтобы убедиться, что это не слеза, и вдруг разглядел на его запястье две крохотные буковки! Ленкины инициалы! И чтобы Ястреб не заметил моего присутствия, свернулся морским коньком. У всех свои тайны! Стараясь не двигаться, чтобы Ястреб не обратил внимание на кусты, за которыми я прятался, я, как он, тоже уставился в её сторону.

А когда осмелился выглянуть, Юрки на песке уже не было. Только одежда лежала. Я вылез и стал смотреть. В воде его головы не было тоже. Одежда лежала, а хозяина нет! А вдруг Юрке стукнуло в мозг утопиться?! Я где-то читал про такое!

Я рванул домой, чтобы собрать ребят! Скажу им, что Юрка нырнул и долго не выныривает. А вообще-то лучше ничего не скажу. Просто позову на море, пусть поныряют.

Во дворе было пусто и скучно. Витёк подкидывал ногами камешки. Славик с учебником в руке что-то объяснял Фаинке. Дико вращая глазами, я заорал:

– Давай на море!

– Не, у меня экзамен завтра, – отказался Славик. А Витёк стал разглядывать меня, как пришибленного:

– Чего орёшь?

– Да пошли же, – я потащил его за рукав. – Жарко же.

– Никуда я не пойду, мы сейчас уезжаем с мамой.

– А Эдька где?!

– Ты что – с дуба рухнул? На экзамене! У всех свои дела.

Я обернулся на окна Цырлиной – они были закрыты ставнями. И я завопил:

– Она его утопи-и-ла-а-а! – и, не помня себя, кинулся к воротам.

– Кто?! Кого?! – свесились со всех сторон разнокалиберные головы и вытянувшиеся от любопытства лица. Махнув рукой, я рванул на пляж. Следом за мной понеслись Славик с Фаинкой, Витёк, Флорика, Симка… Сзади их ковыляли тётя Буся с бабой Нуцей и инвалид дядя Фёдор.

Юркины вещи лежали на том же месте, а его самого, естественно, не было. Расталкивая всех, я бросился в воду и по собачьи поплыл. Рядом забарахтались Славик, Витька и Фаинка, которая еле держалась на воде. Но… тут вдруг я увидел Юрку! Он лежал на песке лицом вниз. И не шевелился!

– Мы спасём его! – заорал я и – на всех парах к нему. Вчетвером мы единым рывком схватили его за руки-за ноги. А он… Он вдруг стал выдираться и отбрыкиваться. Но, навалившись всей гурьбой, мы всё равно оттащили его подальше от воды, и Славик стал дуть в его рот. Никто не задавал никаких вопросов – надо значит надо! А как делают искусственное дыханье, мы уже видели.

Но он всё-таки вырвался – сильный, гад!– и потрясённо уставился на нас. На бабу Нуцу, яростно перекидывавшую челюсть, и тётю Бусю. На Флорику, Симку и на запыхавшегося дядю Фёдора с одуревшими от солнца отдыхающими. И лупают глазами: он на них! А они – на него! А потом все – на меня!!!

Ох и задали мне потом! От всех сполна. От мамы за то, что без спроса от колонки ушёл. От Славика за то, что из-за меня они никуда не уехали. От тёти Буси за ключи, которые она по дороге потеряла. А от инвалида дяди Фёдора за то, что, пошкандыбав за нами, он забыл выключить примус и чуть не сделал пожар. Ни Ястреба, ни Ленки я больше в тот день не видел. Но пацаны единоутробно ржали с меня до самого вечера.

Вот под этот их хохот я и заперся дома. И решил никогда больше ни во что не вникать. Ни за какие коврижки! Хоть пусть с кого-то шкуру снимают, я пальцем не шевельну! Тогда и узнают! Правда, я уже обещал такое несколько раз. Но теперь-то я буду непреклонен!

Так я и заснул. Не произнеся ни слова.

А утром меня разбудил липкий зной, затопивший всю кровать. Я потянулся и, вспомнив про свой вчерашний обет, решил: какой же это обет молчания, если тебя никто ни о чём не спрашивает и вообще не говорит? И тут же ощутил жгучее желание кому-то его продемонстрировать. Только кому? Мама ушла на работу, а больше никого и нет.

Я высунулся в окно и увидел Ястреба. Вот удача! Он восседал на самом верху помойки. То есть, я хотел сказать…

Ну ладно, придётся объясниться. Тем более что этим я убью сразу трёх зайцев: избавлю себя от необходимости объяснять всё в дальнейшем; поведаю, наконец, о крахе моей первой любви. И… на время избавлюсь от мучительного желания кому-нибудь свой обет продемонстрировать.

Итак, он сидел на помойке…

Ах, помойка! Райский уголок нашего детства! Сколько чудесных воспоминаний, сколько удивительных находок! Там можно было найти всё что угодно. От очков до спящего пьяницы. До того, как у нас появился футбольный мяч, мы только и шлялись по ней целыми днями.

Это вам не какая-то там мусорная машина, которая своим погребальным звоном разбудит мёртвого. И не свалка, где мусору не дадут ни на мир посмотреть, ни себя показать. И не те здоровенные урны, где верхнему мусору привилегия перед тем, что на дне. Как по мне, это уж вообще нечистоплотность! В таком положении дел никакой справедливости. Если один мусор появился первым, ему и карты в руки! Хотя бы по старшинству! А младший должен вести себя скромно и не лезть поперёд батьки наверх. Тем более что самое интересное заключает в себе как раз тот мусор, что старше. А в урне надо и повозиться и вывозиться, прежде чем что-то найдёшь. Так что по всем нормам наша помойка была во всех смыслах единственная. Можно даже сказать, она была воплощением всех помоек города. Всем помойкам помойка!

Размещалась она в фасадном доме нашего двора. В настоящем трёхэтажном доме!

Дело в том, что дом этот должен был идти в капитальный ремонт. Жильцов выселили, привезли цемент, уголь. А потом что-то застопорилось – пошли слухи, что овчинка выделки не стоит. И пока соответствующие инстанции ломали копья, сюда, в этот трёхэтажный дворец с его золочёными амурами и эркерами из морёного дуба, стали таскать мусор.

Месяц таскали, другой, и пять, и десять… И понемногу тайное стало явным – все три этажа забили.

Сколько раз мы забирались на самый верх и скидывали на прохожих оттуда сухие абрикосовые косточки, которых там вперемешку с кукурузными кочанами и гнилым луком было видимо-невидимо. Целый воз, наверное. Всё равно от этих кочанов и лука пользы прохожим никакой – разве что испортишь настроение на весь день. А вот абрикосовая косточка – дело другое. Особенно, если она в умелых руках. Или под кусок кирпича попадёт. Или под каблук. Или прямо на зубы.

Ядрышко у косточки горьким миндалём отдаёт – мама как-то миндальный торт пекла, и я этот вкус знаю. Ну и ещё чем-то… В общем, настроение человеку обеспечено.

И ещё одна сторона есть, познавательная.

Вот говорят: хочешь узнать человека – возьми его в горы. Ага, в горы! А где их столько взять? Да на всех и не напасёшься! Куда проще наш лозунг: хочешь узнать человека, сбрось на него абрикосовую косточку. Человек, на которого сбросили абрикосовую косточку, сразу преображается. Сначала ему чудится, что на него рухнул весь ракушечник, из которого дом сложен. А когда разглядит и осознает, что это, начинается самое интересное! А ты сиди себе на чердаке, посмеивайся и на ус мотай. Разнообразие впечатлений – в прямой зависимости от попавших под наш обстрел разнообразия человеческих особей.

Ястреб вполне успешно пополнял на помойке свою библиотеку. Это, кстати, являлось ещё одним несомненным достоинством её недр.

Так, однажды мы выудили драный словарь иностранных слов. Сначала мы хотели из него галок наделать, но на последних страницах Ястреб обнаружил целые залежи римских изречений и эти страницы забрал. Так что галок мы из оставшихся наделали.

Даже своим повальным увлечением футболом мы обязаны всё той же помойке. Мы там обнаружили книжку с правилами игры в футбол. Мы несколько дней мучили её вслух, а потом я загорелся этой игрой даже больше Ястреба.

Но если бы только это!

Вы помните про мать Ленки Цырлиной? Я уже описывал её. Сейчас-то мне стыдно в этом признаться, но тогда Лилия Яновна была моим идеалом и вообще первой любовью.

Много раз, лёжа под открытым окном и глазея в темнеющее небо, яро себе повторял её имя: «Лилия Яновна… Лилия Яновна…» – и засыпал, убаюканный этим неземным слиянием звуков. Надо ли говорить, что, завидев её, мистически цокающую по двору, я, сломя голову, бежал прятаться от неё и никогда не здоровался. А потом из-за какого-нибудь угла, раскрасневшийся и устыжённый, провожал глазами её фигуру богини, тающую в сумраке парадного.

Это произошло со мной сразу же после их приезда. Я тогда учился в третьем классе, и все девчонки нашего класса (да и всего мира вообще!) мгновенно перестали для меня существовать. Мне постоянно снилось, как я спасаю Лилию Яновну из-под обломков землетрясения (тогда Одессу как раз потрясло немного) или вытаскиваю её из жижи прорвавшейся городской канализации! Именно канализации, а не моря или лимана, почему-то, хотя именно её мутные потоки, оставаясь монополией Пересыпи, до нас ни разу не доходили. Но в самой сути этих моих канализационных снов была скрыта романтика: во-первых, спасание из моря не таило в себе ничего необычного. На море даже спасатели в лодках плавают, тогда как спасать или плавать по волнам прорвавшихся труб никому и в голову не взбредёт. Во-вторых, сам факт того, что прекрасную Лилию Яновну я вытаскиваю именно из бурной зловонной грязи, возвышал меня в собственных глазах. И наяву я ждал своего мига.

И вот судьба предоставила мне шанс! Великий шанс. Который сначала привёл меня в священный трепет. А потом – в глубокое унынье.

Это случилось тут, на помойке. Дело было так.

Мы играли в шпионов. И в качестве мальчика по посылкам я должен был забраться в дальний угол коридора на третьем этаже и передать агенту секретный пакет с кодовым названием «Булыжник» из рук в руки. Вернее, как раз наоборот – это был булыжник с кодовым названием «пакет». Впрочем, в данный момент значения это не имеет. Агента на месте не оказалось, а мне ещё надо было успеть в Генеральный штаб на первом этаже. А по дороге убить вражеского лазутчика. И изъять у него оружие. Вот я и решил в целях лучшей сохранности закопать пакет куда поглубже. И, разгребая кучу, наткнулся на тугой свёрток. Недолго думая, я вскрыл его. И что?

Там оказалась целая пачка чеков Торгмортранса, вот что! Навалом! Наш Жорик по таким отоваривался заморскими сигаретами и всякими-разными шмотками, которые Флорика потом толкала своим знакомым. В магазин, где такие чеки брали, пускали только моряков. Грозный дедуган с крабом на фуражке проверял документы очень пристально, и если что-то не нравилось, грозился милицией и прогонял.

То есть я хочу сказать, что на эти бумаженции нормальному человеку даже эскимо было не купить.

Я уже собрался их выкинуть, но тут меня осенило! Если водолаз Жорик ещё не вернулся из рейса, и его комната на замке (а других моряков у нас во дворе не было), значит, эти чеки…

И, сорвав операцию с поимкой шпиона, я кинулся к Её двери.

О, как прост и дьявольски-хитёр был мой благородный поступок! Ну никак он не мог остаться без награды!

Я даже не сразу нащупал звонок Её двери, так стучало сердце в моих висках!

Может, Она подарит мне личный футбольный мяч со своей подписью, и я сохраню его на всю жизнь! Она спросит: «Мальчик, чем же одарить тебя за эту услугу? Что хочешь, проси!». И я отвечу, потупив глаза…

В общем, я обтёр возле двери Лилии Яновны каждую ступню о штаны на всякий случай провёл под носом плечом и, чуть помешкав, нажал розовую пипочку (Как в старинных романах про рекомендательные письма: «Этот молодой человек изволил оказать неоценимую услугу…»).

Лилия Яновна высунула своё лицо почему-то то ли в сметане, то ли в манной каше, и я широким жестом протянул ей свёрток. И, предвкушая, что сейчас последуют благодарности, небрежно обронил:

– Это не ваши чеки? Я их на помойке нашёл.

(Может, про меня даже в газете напишут. С фотографией!)

А она молча смотрела то на меня, то на раскрытый свёрток и размазывала на лбу то ли кашу, то ли сметану. А потом также без слов выхватила его обеими руками и… тут же захлопнула дверь! Уже с той стороны я услышал: «Спасибо, маленький. Конечно, это наше!». Всё!!!

…Как я перенёс этот удар, лучше и не вспоминать! Вот тогда же я и дал два обета: никогда ни в кого не влюбляться и никогда больше не смеяться. Я буду суров и мрачен, как граф Монте-Кристо. Или капитан Немо!

Исполнить мне их, однако, не удалось.

Но вернёмся в сегодняшний день. Итак, выглянув в окно, я увидел Юрку. Его голова торчала из слухового окна на чердаке помойки. Наверное, он сидел на драном кресле, куда мы любили забираться с ногами, и, конечно, тоже видел меня. Я обрадовался, – так я мог продемонстрировать Ястребу свой новый обет. А взглянув второй раз, я и Ленку увидел – она вышла из своего парадного такая серьёзная, холодная, в жёлтом с чёрными разводами платье. Она подняла глаза и обнаружила Юркину голову. А Юрка увидел её. И отвернулся. Она тоже отвернулась и решительным шагом двинулась к подворотне. Я вспомнил про её Версаль и хихикнул: « Иди-иди!». А когда натянул штаны и взялся за ручку двери, обмер: в слуховом окошке торчали уже не одна, а две головы: его и Ленки! И эти две головы сначала долго молчали. Лишь потом губы то одного, то другой стали шевелиться. Я стал ждать, кто же на этот раз окажется побеждённым – по первым двум встречам счёт был пока 1:1.

А они вдруг начали хохотать и… исчезли. Это как понимать?! Я немедленно рванул на помойку. Но их там не было. Их не было нигде! Стало быть, Ленка похитила нашего кумира – побеждённым я почувствовал себя!

Мой обет жёг меня всё сильнее. К нему прибавилось ещё и настоятельное желание кому-то рассказать о захвате форварда. И, надеясь на резонный вопрос: «Чего это ты?», стал наворачивать круги вокруг тёти Буси, но она, закончив разделывать камбалу, накормила котов и ушла, хлопнув меня по затылку.

Тогда я попробовал пристроиться к Флорике – она развешивала бельё на верёвке. Но она так обрызгала меня, встряхивая простыню, что я поспешно ретировался. И тут вышел Эдька!

– О, привет, – сказал он. – Я вчера экзамен сдал, теперь – свобода! Гуляем!

Я изо всех сил старался показать, что не отвечу, но он и не нуждался в ответе.

– Берём удочки и – по бычки! Я как взял билет – глядь, а там то, что я знаю. И – четвёрка, представляешь?! Я первый раз в жизни четвёрку получил, ей-Богу! – Эдька не давал слова вставить и всё хвастался и хвастался: – Взял билет и говорю…

И снова понёсся рассказ про экзамен.

У меня зачесался нос, потом ухо, потом что-то ещё – уже не помню. И вдруг я громко брякнул, сам не знаю как:

– Она его украла!

Эдька вылупился, а с верхней веранды свесился старый Копытман:

– Шоб мне тебя до смерти не видеть! Вчера утопили, сегодня – украли… У тебя не все дома? Ты имеешь галюники?

Я пожалел, что открыл рот.

– Кто украл, кого утопил?– затормошил меня Эдька. Он ничего не знал о вчерашнем – вчера его во дворе не было, а сегодня никто не успел ничего рассказать. – Да отвечай ты!

– А ты Юрку поищи! – зло прошипел я.

– А чего его искать, – встрял подоспевший Витёк. – На море, или дома сидит. Он же экзамены сдал.

– Нет! – мстительно отрезал я. – Его Цырлина украла!

Все захохотали.

Я хотел выдраться от Эдьки и, как вчера, убежать. Но он крепко держал меня за руку и прямо падал от смеха на раскалённый асфальт двора. Витёк тоже держался за живот, а с верхней веранды доносилось уханье дяди Копытмана. Решив, что все эти обеты – чушь, я тоже заржал вместе с ними. А вечером вернулся с экзамена Славик, и, взяв с собой удочки, мы отправились отмечать его пятёрку и Эдькину четвёрку.

Знаете, как можно ловить бычков? На фонарь! Нет, это не значит, что его надо цеплять на крючок вместо червячка и забрасывать в воду. На такую приманку бычок бы и клюнуть не смог. Это разве что если бы мы пошли на акулу. Да и то, фонарь жалко – акула и на кусок железяки клюнет. А фонарь для неё вроде как деликатес.

Нет! На удочку цепляется элементарный мотыль или даже хлеб. Забрасывается с пирса в воду, а фонариком сверху светится. И всё! Бычок – существо глупое. Сколько уже раз его обманывали, а он продолжает клевать, как ни в чём не бывало. Но чтобы удить на фонарь, идти надо ночью. Нам ночью не очень-то разрешали даже во дворе расхаживать, но мы стали упрашивать родителей так дружно, что, принимая во внимание успехи на экзаменах и переход в выпускной класс самого здоровенного из нас, скрепя сердце они согласились. Хотя и взяли с Эдьки клятву смотреть за нами в оба и ни одного не выпускать из вида. Больше всего колебалась моя мама. Мало того, что я был младше всех, но я ведь в последние два дня продемонстрировал лёгкое умственное, так сказать, недомогание.

Впрочем, всё хорошо, что хорошо кончается, и на закате мы вышли из двора, нагруженные рыбачьими атрибутами. Вернуться обещали с первыми лучами.

В подворотне мы столкнулись с Ястребом и Ленкой.

– А мы на рыбалку, – как бы между прочим помахал я фонариком. Умысел мой был таков: Ястреб давно хотел отправиться ночью на бычка. Так что, может, он захочет пойти с нами и бросит Цырлину. К чему она на там?

Но дело оказалось совсем плохо.

– Ой! – захлопала она в ладоши. – А я так люблю всякие приключения! – и тут же пристроилась к нам.

Интересно, а если бы Ленка этого бы не сказала, что бы сделал Ястреб? Умысел мой повис в воздухе, и я незаметно отстал, чтобы посмотреть на всё со стороны. И стал их разглядывать. А они шли совсем не так, как всегда. Обычно это были две далёкие друг от друга субстанции, готовые в любой момент начать артобстрел друг друга. А сейчас – одна мирная субстанция, которая ещё и улыбалась. Что за наплевательское отношение Ястреба к самому себе?! «Наплевательское» – это я где-то вычитал. Ну а как ещё назвать такое неуважение к собственному достоинству? Сколько раз она смеялась над ним! Будь я на его месте, я бы вообще её не замечал. Подумаешь, актриса погорелого театра!

Я встревоженно перевёл глаза на наших. Нет, никто не хихикает и не тычет в них пальцем: «Тили-тили-тесто». Вообще молчат. Идут себе, будто ничего не случилось. Ну и люди! Заговор молчания какой-то! Тут человек погибает, а им пофиг.

Мы спустились к морю, только не на Ланжерон, а дальше, к Отраде, туда, где маленькая дамба. Там всегда клёв отличный. Бычки ведь в скалах прячутся под водой, а скал много. И пока мы выгружали вперемешку с родительскими бутербродами снасти, Ястреб с Ленкой, немного покрутившись рядом, попёрли наверх, в парк. Там же комары! Я было тоже поднял ногу на дамбу – интересно же, что они там будут делать? – но Эдик грозно крикнул:

– Куда?!

И мы снова замерли над водой. Но мне не терпелось! Я подождал, пока клюнет, и, когда поплавок дёрнулся, бухнулся вниз. Будто меня рыбина потащила (я такой приём в кино видел!). Сломал в воде удилище, большую его часть сунул в расщелину. А бычка отцепил – пусть растёт. И всплыл.

– Э, удочка-то тю-тю! – разволновались пацаны: – Отрыбачили на сегодня.

Но я-то хитрый!

– Чего это?– говорю. – Сейчас прутик сломаю – и будет новая!

– Ну, дуй, – снова взялись они за фонарь.– Только недалеко ходи!

И я помчался наверх! А там забрался между деревьями в самый тёмный угол и стал прислушиваться. Но – глухо. Темень хоть глаз выколи! Ни Ястреба, ни Ленки.

И тут совсем рядом слышу Ленкин шёпот:

– Боже, как они поют…

Я опешил. Кто поёт? На дамбе никто из наших не пел.

– Лучшие соловьи – наши, черноморские! А говорят, курские, – это уже Юркин голос.

Я прислушался.

Справа, слева, сзади – отовсюду наплывали какие-то странные звуки. То ли капли росы плюхались с веток. То ли что-то другое, только непонятное совсем. Соловьи? Я про соловьёв разве что в книжках читал. Я-то по ночам дома сижу. Даже не сижу, а сплю – меня и сейчас сразу после «Вечерней сказки» укладывают. Правда, я хитрый – я с фонариком под одеялом читаю. Мне и в голову бы не пришло слушать, что там за окном. Ну а что там может быть? Деревья да воробьи. Комары ещё. А соловьи… Я и сейчас не обратил бы внимания, если бы не Ленка. Я думал – вымерли они ещё в эпоху китайских императоров.

Но то, что сейчас вливалось в мои уши, было совершенно непередаваемым. Нет в человеческом языке такого! Каждая нота звенела хрустально и чисто. Как осколок лунного света. Или, может, там и Венера, и всякие Марсы-Нептуны… Упругие такие звуки. Они вспыхивали, как крохотные фейерверки. И схлёстывались друг с другом и разбивались вдребезги на новые узоры. Надо же! Наверное, так пели у Садко гусли-самогуды. Соловьи заливались так страстно, так неудержимо, что, казалось – весь мир рассыпься – они не умолкнут!

В тот май я впервые открыл их для себя! И даже не я – открыли их мне те двое влюблённых, что сидели на лавочке. А я просто стоял, не в силах шевельнуться. И даже не дышал!

И, стараясь не порвать этот волшебный кокон, накрывший парк, я бочком-бочком и – на дамбу.

– Где же твой прутик?! – сунул мне под нос Витёк ведёрко барахтающихся бычков.– Мы же на рыбалку пришли, а не на маёвку.

Скажет тоже. Какая рыбалка!

– Там соловьи поют! – выдохнул я.

– Офонарел?! – глядя на меня, как на придурочного, хихикнул он. – Иди, лечись, пока трамваи ходят! Они каждую весну поют. И когда мы сюда шли, пели.

– Как?! – поразился я. – Ты знал, что это соловьи и не остановился?! – и под крики «Ты шо? Сдурел?!» кинулся назад, в парк. Отправив ногой ведро с бычками в море. Для меня во всей Вселенной, кроме соловьёв, уже ничего не существовало. Лишь бисерный водоворот соловьиных трелей в ушах. А они то взрывались, то спадали, и я незаметно уснул. И во сне дал себе обет, единственный обет, который потом сдержал – где бы не был, я каждую весну буду слушать соловьёв!

Когда я пришёл в себя, уже вовсю светило солнце. Но сквозь чириканье воробьёв и воркование горлиц мне по-прежнему слышалось соловьиное пение. И, не разбирая, в какую сторону иду, я поплёлся домой.

И обнаружил себя в Аркадии, совсем в другой стороне от дома. На трамвай не пошёл – боялся расплескать своё торжественное состояние. И потащился дальше. Через кустарники и заросли малинового чертополоха, сквозь наводнившие парк людские пробежки и выводки собак на поводках.

Во двор я вошёл, когда солнце уже близилось к зениту. Двор был полон.

– Господи! Живой! Живой! – кинулась ко мне мама. В середине толпы бурил меня чёрным глазом милиционер. Славик и Эдька покаянно мялись в отдалении (впрочем, это не помешало им показать мне кулаки!). Отцеловав меня, мама, с тем же жаром принялась меня дубасить:

– Негодное отродье! Я сейчас из тебя всю душу вытрясу! Отвечай, где пропадал?!

А милиционер положил папку на колено и начал что-то строчить под речитативы дяди Копытмана:

– А что тут писать, Беня?! Этот мальчик больной на голову. Я ж тебе говорю: позавчера у него топили, вчера – крали. А сегодня он сам за мозгами пошёл! – и повернувшись к маме, посоветовал: – Да отведи ты его, Люся, на Слободку. Как скорее, так пораньше. Может, вылечат!

А я смотрел них и улыбался. Со мной были мои соловьи!

***

Но, оставаясь в памяти слабой искоркой, даже самое сильное впечатление неизбежно гаснет. Уже через несколько дней моё воображение, как и всего прогрессивного человечества (это я по радио слышал!), устремилось к чемпионату мира по футболу.

Для нашей сборной он был второй. А для мира – седьмой. С блеском обыграв Турцию и Норвегию на отборочном турнире и на своих, и на их полях, наша сборная стала иметь общий счёт 8:2. Это был реванш за проигрыш тем же скандинавам на прошлом, только шведам. Да, на прошлом (подумать только!) наши проиграли хозяевам поля в четвертьфинале. Зато в отборочных играх перед прошлым чемпионатом наши у тех же скандинавов, только у финнов, выиграли на их же поле уже со счётом 10:0! Заметили закономерность? Сначала мы выиграли у скандинавов-финнов, потом скандинавам-шведам проигрываем, потом выигрываем у скандинавов-норвежцев. Значит теперь, если мы встречаемся со скандинавами, всё равно какими – непременно проиграем. Обидно, но что тут попишешь? Так работает Вселенная!

Когда я всё это просчитал, я тут же кинулся искать, в каких группах играют скандинавы. И – к моему великому счастью оказалось, что на этом чемпионате их нет! А это значит, что хотя бы одного проигрыша у наших не будет!

Из группы «Б» наши попали в группу «А», вместе с Югославией, Уругваем и Колумбией. Две последние команды – южноамериканские. Если применить мою систему, то получится: наши проиграли на прошлом чемпионате только южноамериканцам, правда, одной команд, а не обеим. Но зато – Бразилия! И если предположить, что одна Бразилия равна Уругваю плюс Колумбии, получится, что на этом чемпионате наши обязательно выиграют и у Колумбии, и у уругвайцев! А уж если случится и третья встреча, – будем надеяться, пройдёт она не сейчас, – так это уже совсем другая история. Вам понятен ход моих мыслей и моя система? Ну вот. Сколько их ещё – потенциально опасных для нашей сборной южноамериканцев? Чемпион мира Бразилия – в группе «С», а хозяйка чемпионата Чили – в группе «В».

Ой! Я же совсем забыл напомнить, что на этот раз съезжались в жаркую, вытянутую на карте через всю Южную Америку тихоокеанскую страну все лучшие сборные мира. А это вам не кот начхал!

Я часами стоял возле карты, выискивая названия городов, где будут проходить матчи. Названия Пуэрто-Монт, Вальдивия, Консепсьон, Вальпараисо, Ла-Серена, Тальталь отзывались во мне музыкой!

И самым главным городом был, конечно же, Арика, примостившаяся на самом краешке карты.

Здесь кончалась Чили и начиналась игра!

ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ

И видел он: темнеет вышина,
Горит звезда, как рана в ней сквозная…
Пью чашу жизни я, того не зная,
Что, может быть, отравлена она.

                                 Расул Гамзатов

Арика! Это слово в те дни стало неким паролем, потому что там, в далёкой выжженной пустыне, на которую лениво накатываются тяжёлые океанские волны, играла наша сборная!

СССР – Югославия – 2:0! Первый матч – первая победа!

На следующий день всё мужское население нашего двора торчало под акацией, обмениваясь впечатлениями по поводу успеха в Арике. Акация разливалась в воздухе, просачиваясь сквозь кожу и забиваясь в нос через мозги, мешала думать.

Но что там думать! Наши взяли чемпионский старт! Вот судите сами: прошлый чемпионат выиграла Бразилия. В первом же матче она накидала Австрии 3:0. На позапрошлом будущие чемпионы – ФРГ – закинули туркам целых четыре штуки. Сразу бросается в глаза: 4:3:2. То есть, по закону арифметической прогрессии, чемпионом теперь станет тот, кто в первой игре забьёт два мяча. На прошлом чемпионате наши уступили Бразилии те же два мяча. Следовательно (вы следите за ходом моих умозаключений?!), в этом году мы и будем преемниками Бразилии. То есть чемпионами!

Правда, когда я делился своими расчётами с Жориком, он мне выставил контраргумент: Бразилия-то и на этом чемпионате первую игру выиграла 2:0. Вот Жорик! Сравнил же, соперник – Мексика или Югославия! Югославия на прошлом чемпионате вышла в четвертьфинал, а Мексика и на позапрошлом ни одного очка не набрала. Так что наш выигрыш у Югославии куда ценнее, чем бразильцев у Мексики!

В общем, единым мнением стало: золотая «Ника» будет нашей! В финале мы обыграем бразильцев, а за третье место сразятся Югославия и хозяйка чемпионата – Чили!

Если бы могли заглянуть вперёд, то обнаружили бы: да, наш первый прогноз сбудется! И только одна буква изменится в нём. Одна роковая для нас буква!

Но всё это будет нескоро. А пока нас всех – и болельщиков, и неболельщиков – объединил и спаял Большой футбол! Честное слово, только такая игра как футбол способна стереть все границы между людьми, сделать их всех друзьями!

Наша сборная с триумфом шла к финалу! С утра до вечера сидели мы на помойке. Развалившись в драных-передраных креслах и по-американски положив ноги на обломках столов и тумбочек, снесённых нами со всех этажей, мы вели долгие разговоры обо всём на свете. В воздухе парил запах пьяной вишни – хозяйки двора выставили на солнышко бутыли с бродившей наливкой, купались в луже у колонки воробьи, а мы говорили и говорили. Даже Ленка оказалась вполне центровой девчонкой и слушала нас с интересом. И только Юрка усиленно готовился к экзаменам – он решил сдать за десятый класс экстерном. Чтобы не терять целый год. И Ленку.

Ничто не омрачало нашу жизнь, и мы думали, что так будет всегда. Но в один прекрасный день всё рухнуло. Как это случилось?

Это была игра четвертьфинала СССР-Чили. Вы помните мои расчёты для южно-африканских сборных? В одну из атак чилийцев по левому краю наши нарушили правило. Судья назначил штрафной. Место, откуда должны были ударить, не внушало никакого опасения ни Льву Яшину, ни остальным: мяч был далеко от ворот, и угол удара получался слишком острым. Наши ждали со штрафного передачу в центр. Бил Лионель Санчос, левый крайний чилийцев. И вдруг случилось невероятное! Мяч, пролетев «резаной» дугой над головами стоящих в «стенке», колыхнул сетку в правом углу наших ворот… Но примерно в середине первого тайма Игорь Численко сравнивает счёт. 1:1! Теперь главное – атаковать, не дать соперникам прийти в себя… И вдруг!!! Как гром среди ясного неба. Тот же Санчес, сняв мяч с ноги Валентина Иванова, дал пас Рохасу. И сильный, точно издалека пробитый мяч врезается в сетку ворот Яшина, закрытого игроками. Гол!!! В наши ворота!..

И нет больше надежд на дальнейшую борьбу и на золотые медали. Тяжело и обидно уходить с поля в Арике. И горько смотреть финал, в котором уже не было нашей сборной…

Да. Мой прогноз-таки сбылся: в «матче утешения» в борьбе за третье место играли Югославия и победившая нас Чили, роковая для нас южно-американская сборная. Только в финале, в матче за «Золотую Нику», изменилась всего лишь одна-единственная буква: не Бразилия и СССР, а Бразилия и ЧССР сражались за золото мирового чемпионата.

Я плохо помню тот финал. Мне до сих пор кажется, что после того, как наши выбыли из борьбы, чемпионат остановился.

Эх… Всю жизнь нас манят миражи детства. И всё, что бы мы ни делали потом, имеет лишь одну цель: на мгновение вернуть то фонтанирующее ощущение праздника, что было в детстве…

В четвёртом классе я вёл дневник. Единственный за всю мою жизнь. И вот, спустя четверть века, я случайно наткнулся на него. И понял, как же мало мы, сегодняшние, стоим против нас тех, прошлых.

– В Саргассовом море – кладбище кораблей, – вводил нас в курс своей профессии водолаз Жорик. Он собирался в рейс на Кубу. – Водоросли там – десятки километров. Вцепятся – амба! Однажды работаю на глубине. Глядь – молоток прёт. Натуральный молоток с глазами! Что ты! Вот, братцы мои, где фауна! И осьминоги там с меня ростом!

– А кровь у них зелёная! – это, прихлёбывая какую-то бурду, вылез в окошко дядя Фёдор. Когда-то он тоже промышлял в морях. – Зуб даю, зелёная! Как-то в 42-м нас торпедировали, и я у акулы видел. Она на меня, а я её ножом – хрясь! Зелёная!

– Слишком глубоко тонул, дядя Фёдор. Вот и позеленело! – зубоскалил Жорик. – А кровь, братцы мои, ещё и голубая бывает! – он мотнул головой в сторону подворотни, где нарисовалась Ленка… об руку с каким-то пижоном в диоровском пальто. В нашем кружке стало тихо-тихо. Слышно стало, как над бутылями вишнёвки гудят осы.

– Ну и тощой, – оглянулся я на Ястреба.

Хлыщ вылупился на меня, оглядел остальных и преспокойненько потопал к парадной Цырлиной. Надо же! Вчера ещё Ленка до ночи сидела с Ястребом на чердаке и болтала всякую чушь, типа, что вот-вот из рейса вернётся её папан, и маман поедет с театром на гастроли во Францию-Италию. Трепалась, трепалась, а с утра ушла «по делу». И вот вернулась… И откуда она их берёт?!

Из неуспевшей закрыться двери донёсся… вроде как звук поцелуя. Глаза Ястреба стали твёрдыми и тёмными, как камешки-голыши.

– Эй, дигиль, выходи! – что было мочи заорал я и запустил в Ленкино окно земляным катышком.

– Не услышит, – констатировал Эдик.

– Ага, крем-соду пьют, – принюхавшись, определил Славик.

И мы в секунды обвесили акацию.

Сквозь раздувавшуюся штору был виден стол. С блюдечками, вилочками, всякими розеточками и ложечками – такое мы разве что в кино видели! А Ленка с дигилём сидели к нам боком и шпарили на французском! Тут уж не ошибёшься – она всем уши прожужжала своими «ля фамами» да «ля мурами»!

Сейчас Ленка с благоговеньем взирала на «Дигиля», который держал в руках какую-то папку и, тыкаясь в неё носом, что-то подробно объяснял.

– Бьём скопом? – спрыгивая на землю, уточнил Эдик.

– Всем лечь на другой галс, – хмуро отверг Ястреб. – Я сам его сделаю.

Уже проковылял к воротам дядя Фёдор – он всегда перед сном «дышал морем». Игнорируя духоту и обмотав себя длинным шарфом, дунул «в кинуху» Жорик. Он любил ходить на последний сеанс. Население двора либо возвращалось домой, либо завеивалось полуночничать. Только «дигиль» всё сидел у Ленки.

Отправив в окна Цырлиных воздушный поцелуй, он двинул к подворотне, когда одни часы дяди Фёдора прокуковали двенадцать, а другие пробили два и четыре. Тут лёгким хуком Ястреб и уложил его на асфальт.

– Оля-ля?! – ошеломлённо вскричал снизу «Дигиль». – Кескесе? Же суи артист!

Это был скандал!

Ленкиному отцу закрыли визу. Мать вычеркнули из списков на заграничные гастроли. А пижон оказался вовсе даже французским балеруном. Он явился к Цырлиным для заключения контракта!

Назавтра Лилия Яновна из сладкозвучной сирены превратилась во что-то остроугольное с синеватыми подтёками в подглазьях.

– Паршивцы! – неистовствовала она. – Помоечники! Не смей с ними общаться, Еленочка!

– Да я их в упор не вижу!– брезгливо отвернулась Ленка от поникшего Ястреба. И я вдруг заметил, какие они обе некрасивые. Ужасные просто! И ноги у обеих, как палки!

А Ястреб стоял и смотрел.

Молча. Я всегда буду помнить его лицо. Такое бывает у человека, под ногами которого разверзлась бездна. И назад поздно – и вперёд некуда. Стоял и смотрел. В никуда. Или, может, в своё совсем недавнее счастье, когда слушал соловьёв на «Отраде»…

А назавтра во двор прикатило такси, и, хотя до вступительных оставался целый месяц, Ленка принялась вытаскивать свои сумки. Выскочивший было во двор Юрка загородил ей дорогу. И посмотрел ей прямо в глаза. Она тоже посмотрела. И, презрительно скривив губы, прошла мимо.

Такси тронулось и понеслось. А мы долго смотрели вслед. Хотя, что там смотреть? От нас до вокзала и десяти минут ходу нет…

Я плохо помню подробности того финала. Но из Ленкиных писем матери мы узнали, что она-таки поступила в Москве, но не на дипломата, а в культпросвет. И не в университет, а в училище. Мы ждали, что в конце августа она приедет, но она не приехала.

Не приехала она и на следующий август…

ПОСЛЕМАТЧЕВЫЕ ПЕНАЛЬТИ

Давно уже квантовая физика доказала, что объективной реальности не существует. Она зависит от способа нашего видения. И когда недавнее «сегодня» переходит в ранг «вчера», становится грустно. Сегодня мы уже не на том высокомерном Монмартре – приюте мечтателей. Мы хронически опаздываем в нашем «сегодня», пахнущем сигаретами и портвейном. И знаем, что счастье – штука глуповатая и близорукая. Той, какой виделась нам жизнь в детстве, уже никогда не будет. Мы опоздали навсегда. Нам осталось цедить каждый день, как струйку мёда из августовского шестигранника соты. Медленно и протяжно.

Через пару лет поступили в институт Витёк и Славик. И ушёл бродяжничать по морям и океанам Эдик. И стала почтальоном толстуха Фаинка с малого двора…

Толька Юра Ястреб остался молодым. Он погиб девятнадцатилетним на далёкой границе, и его старая мать всё разглаживала и никак не могла разгладить на его лбу синеватую вмятину от крышки гроба…

Я давно не живу в том дворе. И наших там почти никого не осталось. Одна Лилия Яновна. Сидит она на скамеечке, подстелив под себя носовой платок, и смотрит вдаль пустыми глазами.

– Здравствуйте, Лилия Яновна! – говорю я громко, проходя мимо. Она медленно поворачивается и неуверенно кивает.

Всё истощилось на этом лице. Она рано овдовела и много лет одна-одинёшенька живёт в своей большой – семь дверей, не считая входной, – квартире. Наверное, там много сквозняков и шорохов. И жутко, когда потрескивает в темноте рассохшийся пол. И кажется, будто по сумрачным комнатам снуют прозрачные тени. Что ищут они там, и что найти никак не могут?..

А Ленка где-то в Москве. Она замужем третий раз, в этот раз за кем-то из дипломатического корпуса. У матери бывает редко. То ли боится тех призрачных теней, то ли душа её, как и эти тени, не может никак найти потерянное.

Долго-долго сидит на скамеечке Лилия Яновна. До тех пор, пока не разойдутся все соседи. Тогда она поднимается и бредёт к своим дверям.

И соседи Лилия Яновны живут сами по себе. Встретятся на лестничной клетке – поздороваются. А бывает и так пройдут. У них свои заботы. В универмаге финские сапожки «выкинули». А в одном месте обещали «устроить» импортный скейт.

После детства я только один раз, на самой заре «перестройки», был в этом городе. Тогда и нашёл свой дневник.

Больше я сюда не возвращался. Но как катаются на скейте, я видел. Юный индивидуум встаёт на середину и, искусно двигая бёдрами, гонит доску вперёд мимо нашей бывшей помойки.

Вместо того старинного здания, которым начинался наш двор, построили новодел серого цвета. И когда зажигается свет, видно, какие там низкие потолки.

Во дворе – штанги. Две с одного конца, две – с другого. Только в футбол уже никто не играет, и судьба «Черноморца» никого не волнует. Юные индивидуумы катаются на скейтах.

Тот, кто хорошо овладел своим телом, катит далеко-далеко, к самому «Ланжерону». Туда, где свинцово-серое небо смыкается с таким же свинцово-серым морем.

Они гонят туда отрешённые, как галактики. И далёкие друг от друга.

И жуют апельсиновую жвачку.
____
¹ Carpe diem (лат.) – лови мгновенье.
² Ne quid nimis (лат.) – не нарушай меры, ничего лишнего.