ЛЕВ ЛИБОЛЕВ

ПОМНИШЬ, МЫ БЫЛИ ЛЮДЬМИ

АВТООТВЕТЧИК

Оставь сообщение. Может, прочтут
и даже ответят когда-то.
Там где-то стреляют, но это не тут –
смешна календарная дата,
которой никак не совпасть со звонком.
Звонишь – и гудки без ответа.
А голос, который был раньше знаком,
сегодня молчит… Как же это
неправильно, Господи. Где же ты там?
Я ставил достаточно свечек,
но вновь собираю себя по частям
и слушаю автоответчик –
простите, не может сейчас подойти,
вне дома, вне связи, попозже
звоните, мусоля копейки в горсти.
Ну, где ты там спрятался, Боже?
Она там жива? Говори, не томи.
Иначе я точно изверюсь.
Пусть скажет – а помнишь, мы были людьми,
несли несусветную ересь.
Ах, плен двухкопеечных медных монет,
и Родина невыездная…
Я слушаю, но сообщения нет,
и что с этим делать – не знаю.

ЗАПАХ ПОЗДНИХ СЛИВ

Есть в тишине и музыка. Услышь
её тона, созвучья, переливы.
Откуда-то слова – поспи, малыш.
И женщина стоит у старой сливы,
а ты не спишь, припав к её груди.
Сентябрьский сон, оставь, не уходи
от этих звуков памятной свирели.
Но мамы нет уже давным-давно.
Сентябрь, ветра с дождями заодно,
и сад, и сливы поздние созрели.
Есть музыка, газета и дрова,
есть мама – не впервой такое снится.
Варенье скоро будет, но сперва
в окно заглянет юркая синица,
предчувствуя февраль и то, что в нём.
А слива соревнуется с огнём,
и чья победа будет, не вопрос, но
ни слова нет, сентябрь не говорлив.
Мелодия и запах поздних слив
так вовремя. И так ужасно поздно.

ФИЗАЛИС

Жизнь разводит, привыкаем,
что нам делать сообща?
Бьёт по небу рваным краем,
как тряпица трепеща,
воздух жаркий и тягучий,
отдаляя окоём.
Дел навалом, и до кучи –
мы с тобою не вдвоём.
Дома запах майорана,
перец, мята, пустота.
Остывают души рано,
эта истина проста.
Тело старится позднее,
здесь ли, там ли, всё равно.
Стынет в жилах, цепенея,
душ прокисшее вино.
Как ты в августе? Всё так же?
Стол и специи на нём.
Повод есть к ажиотажу
этим выгоревшим днём –
просто вспомнилось, как тонко
пахли волосы твои,
август, вечер, комнатёнка –
мало нужно для любви.
Просто вместе оказались
в этот вечер ты и я.
Сох на столике физалис,
кожей тонкой шелестя.

СТРЕЛКА МЕТРОНОМА

Собрав букет из трав каких-то сорных,
сиди, смеясь, на кухоньке одна.
Есть кофе растворимый или в зёрнах,
собачка есть – на морде седина.
И что-то там на завтрак – хлеб, варенье –
черешня, слива, вишня, абрикос.
И дни, что повторяются в рефрене,
и жизнь, в которой всё наперекос.
Собачка прикорнула на коленях,
а скатерть, словно белый снег чиста.
Нет выживших, нет раненных, нет пленных,
и сердца неизменна частота –
стучит-стучит, как стрелка метронома,
быстрее или медленнее, но
съедает время, будто карцинома,
всё то, что ей с рождения дано.
А тут война, сентябрь и нет управы
на жизнь – она пока не истекла.
И ей милы невысохшие травы
в бутылке из прозрачного стекла.

ЕСТЬ ЛИ КТО ЖИВОЙ

Церковь догорела на окраине,
вот и город наш осиротел.
В это утро, хмурое да раннее –
чёрный остов, жухлый чистотел.
Поп в очках со стёклышком расколотым –
было раньше, значит, будет впредь.
Внутренность, прохваченная холодом,
всё никак не может умереть.
Хлопает глазницами оконными,
двери настежь, всё освящено,
только вот разлито под иконами,
словно кровь, церковное вино.
И молитву правит сука щенная,
из души собачьей – в душу вой.
Мне зайти бы, вымолить прощения,
громко крикнуть – есть ли кто живой?
Только поп и ангелы мерещатся –
проще им, когда без потолка.
Знаешь, смерть, она совсем не грешница,
если посмотреть издалека.
А вблизи кому оно дозволено
знать её без видимых причин…
Ангел принимает облик воина
и сдаёт на склад небесный чин.
Всё пеняю ангельской ораве я,
как же вы могли, зачем, на кой
столько зажигал свечей за здравие,
а горит одна – за упокой.

ЕЛЬ

А помнишь, как скинулись мы по рублю,
чтоб ель уберечь на пригорке.
палач обещал – я её не срублю,
и щерился пьяно и горько.
На трезвую я не рублю вообще –
сказал он, слова подбирая,
а выпью – не холодно даже в плаще,
хотя и погодка сырая.
Хрипел он, мусоля в ладони рубли,
не глядя на ель, отмахнувшись.
Ты помнишь – мы вместе топор погребли,
резни признавая ненужность.
А старый палач говорил – пустота
вот здеся живёт за грудиной –
заявишься в лес, будто в храм без креста,
а там ни души, ни единой.
И сам без души, хоть привычный, а всё ж
натерпишься страху по брови,
но ель убиенную к дому несёшь,
дурея от запаха крови.
Ты помнишь, как шёл он, усталый палач,
с пригорка от выжившей ели.
Ну что ты, моя дорогая, не плачь,
мы вовремя всё же успели
сюда, обо всём остальном промолчу,
случилось, и значит – во благо,
а ель отпустила грехи палачу,
простила его, бедолагу.
И мы никогда не жалели о том,
опять возвращаясь упрямо
под ель, у которой верхушка крестом,
как будто на маковке храма.

ЙОД И КРАСНОЕ ВИНО

Ещё не перелом, но ветер злее,
и птичий гам – для сердца не бальзам,
растраченный на тело в мавзолее.
Где сердца нет, не веришь и слезам.
И мы не будем верить, слишком рано,
предсказывать – не наше ремесло.
А кто звенел ключами от Гохрана,
тот много знал, но это не спасло.
Зима идёт, предчувствия острее,
к чему гадать, ведь признаков полно –
нет света, и не греет батарея,
все ищут йод и красное вино.
Что будет – то и будет, дорогая,
чему вершиться – то произойдёт.
Не выйдет жить, судьбу опровергая,
уже октябрь, и ядом пахнет йод.
И холодно, и темень вечерами,
но мы живём в такие времена,
вот в этот день и час, вот в этой драме,
и есть ли в этом чья-нибудь вина?
Пожалуй, есть. Не будем тыкать пальцем,
не станем перетряхивать архив.
Ну что нам, в этой жизни постояльцам,
бумага скажет, не договорив
о самом главном – вместе выжить легче,
а слёзы просто спрятаны внутри…
Ну, вот и снег ложится нам на плечи.
Пойдём. И ничего не говори.

ВРЕМЯ АСТР

Вот и ноябрь, время выцветших астр,
бледных оттенков, последней надежды.
Город заносит постройки в кадастр,
старенький дворик, ну где же ты, где ж ты?
Видно, снесли до ноябрьских ветров,
место расчистили для долгостроя.
Астры на клумбах – их цвет нездоров.
думал – приеду, ворота открою,
просто зайду, посижу, покурю,
встречу кого-то и с ним поболтаю.
Дворик снесён. Что пенять ноябрю?
Всё, пролетела пора золотая
с астрами вместе – не вижу их тут,
жёлтых и бледно-сиреневых, блёклых.
Раньше бывало, выходишь – цветут,
и отражаются звёздами в стёклах.
Больше их нет, ни кола ни двора,
вечная тема, вопрос без ответа,
вечером, а иногда и с утра,
не понимая – на что мне всё это.
Скоро зима… Загляну по пути,
чуть постою, покурю, поколдую –
может, случится мне астру найти.
Жёлтую астру. Почти золотую.

ТЫ ТОЖЕ, БРУТ

Земля помягче возле скверика,
погиб – лежи, как падишах,
за школой, где воскликнул – эврика!
не разумея в падежах.
Склонял, как мог, ничем не брезгуя,
увы, ни в чём не преуспел,
умел и матом, в слово резкое
добавив лишний децибел.
Но падишаху – падишахово,
гусары денег не берут.
Обстреливали, а душа его
сказала вдруг – ты тоже, Брут,
поймав осколок – умер неучем,
теперь зароют, не спросясь.
О чём с таким-то? Вроде, не о чем.
Ну жил, ну был. Какая связь?
Кружил по старой части города,
война-войной, да что ему…
А тьма сиренами распорота,
которые не по уму
таким, как этот – вон в хрусталике
война склоняется уже –
хрущёвки чёрные да сталинки
в каком-то смертном падеже.