АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО 

«РАСПАХНИ СВОЁ ЗЕРКАЛО НАСТЕЖЬ…»
(Ефим Бершин, Мёртвое море. – СПб, Алетейя, 2021. – 136 с.)

Поэт Ефим Бершин, с его уникальным военным опытом Приднестровья и Чечни и неприятием войны как таковой, сегодня актуален даже со старыми военными стихами, потому что всё повторяется. Неожиданно актуальной в эти дни стала и тема исхода, которая присутствует во многих книгах поэта. А ещё у Бершина мы слышим шекспировскую ноту: распалась связь времён.

По выражению Бершина, сегодня главный подвиг для человека – самостояние. Это бесконечное, острое, от ножа, самостояние человека перед судьбой и Богом: «Неужели столетье меня победит, / как в кино, / расстреляв из последнего кадра?». Многие стихи, вошедшие в «Мёртвое море», уже знакомы читателям по предыдущим публикациям. Сочетая голос и содержание, Ефим читает свои стихи на уровне лучших поэтов-шестидесятников. А, может быть, даже лучше.

Бершин, с одной стороны, метаисторичен, с другой – гиперсовременен. За его стихами стоит личность, человек, много повидавший и осмысливший, с безупречным языковым вкусом и собственным, ни от кого не зависящим мировоззрением. В любом времени появляются художники, которые именно свою эпоху видят наиболее трагической. Безусловно, Ефим – поэт тревоги. Силовые линии потерь и возмездий пролегают у Бершина от времён Ветхого Завета через Христа к сегодняшнему дню.

Море – форточка неба, которую выбил Бог.
И свобода – уже не свобода, а пепел Завета.
Я влачусь по пустыне уже за пределом свобод,
за пределом любви, за пределом пространства и света.

Перепуганный ястреб растаял в пространстве пустом,
в беспорядочном свете, как в стае взбесившейся моли.
Что ни город вдали – обязательно город Содом.
Что ни море у ног – обязательно Мёртвое море.

И куда ни пойду, и чего ни коснётся рука –
всё уходит в песок, обращается всё в пепелище.
Я влачусь по пустыне.
Я – часть мирового песка
из песочных часов,
у которых оторвано днище.

О чём бы ни писал Ефим, язык у него – «болевой». Порой мне казалось, что Бершин «передавливает» с трагизмом жизни, преувеличивает страдания, отсутствие перспективы, дурную бесконечность. Что на самом деле всё не так плохо. Но проходило какое-то время, и я понимал, что поэт прав, что относительное спокойствие – только маскировка ждущих своего часа драматических событий, временная передышка перед бурей. Наверное, оптимист и пессимист бывают правы поочерёдно. Как только время возвращается к агрессивной бездумности по отношению к человеку, стихи Бершина становятся ценным откликом на современность, хотя, может быть, написаны много лет тому назад и совсем по другому поводу. Мне кажется, его нынешний насыщенный, ударный, трагический стиль письма сформировался в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Драматизм жизни облагорожен и смягчён у поэта музыкой. У Бершина звучит даже воздух. Интонация – энергетически мощная; стихотворение летит на крыльях ритма. На языке Бершина поэзия и музыка – одно:

Что музыка?
Один звучащий воздух,
украденный у ветра и калитки.
Мы тоже кем-то сыграны на скрипке.

И, словно тополиный пух, на воду
садящийся, мы тоже безъязыки,
как первый снег или ребенок в зыбке,
как лёгкий скрип январского мороза.

Исторгнутые, словно сгоряча,
размашистым движеньем скрипача,
ни замысла не зная, ни лица,
обречены до самого конца
искать следы шального виртуоза.

У Бершина часто встречается «перевёрнутый» мир, где мы – только клавиши, только струны под волшебными пальцами Музыканта. Мы «тоже кем-то сыграны на скрипке». Мы – звук. Мы играем, но играют и нас. Поэт часто использует в стихах «страдательный залог» – когда ощущаешь себя объектом чьих-то действий. При этом фокус внимания смещается с окружающего мира на себя, и видишь себя несколько отстранённо. Объект и субъект внимания сливаются в одном персонаже. Не случайно в своих стихах Бершин часто спорит с Богом. Я бы назвал это обратной перспективой: «Я безумен. Я един в трёх лицах». «Я ничего тебе не доказал. / Ты мне – тоже». Или такое:

Я пытался понять, что бывает с ноктюрном,
улетающим в ночь за пределы смычка
в переулки, где нищие рыщут по урнам,
и ревёт по подъездам собачья тоска,

где циничное время гуляет по паркам,
где уже никого никуда не зовут,
где ребёнком, на игры и сладости падким,
я пытался поймать исчезающий звук

и смеялся, и глухо давился зевотой,
убегал и кому-то дерзил сгоряча,
догадавшись, что сам был отыгранной нотой,
жалким звуком, упавшим из рук скрипача.

И дальнейшее было смешно и нелепо.
Но глядело из мрака, дразня и маня,
бесконечное, страшное, чёрное небо.
Ну чего тебе надо ещё от меня?

Свобода воли существует для человека только в его воображении. Есть только иллюзия свободы: «Как сладостна, как гибельна свобода, / лишённая начала и конца!». Нет ориентиров – только пространства и сквозняки. И такая «свобода» поэта совсем не радует. Свобода – одно из стержневых понятий в поэтике Ефима Бершина. Он перманентно переживает гамлетовскую ситуацию: время вышло из позвонков. Но счастливые эпохи редко порождают больших поэтов.

«Мёртвое море» – название символическое. Мёртвое море противопоставлено морю живому – морю жизни. У Бершина есть замечательные стихи, которые не до конца понимаешь, даже если показалось, что понял. В них остаются герметизм, непрозрачность, загадочность. Кто за кем гонится в стихотворении «И снова я к тебе не успеваю?». Понятно, что эпоха гонится за поэтом, но он всё равно впереди. Так и должно быть. Поэт впереди своей медлительной страны. Только к кому не успевает человек? Мы теперь много знаем об относительности – скорость звука не успевает за скоростью света. Наверное, не всё в своих стихах понимает до конца и сам автор. Вот что он говорил в одном из своих интервью: «Учёный сначала ищет, а потом находит. А поэт вначале находит, а потом долгие годы ищет, что же он такое нашёл, и долго сам не может этого понять». Так что читатель Бершина и сам Ефим, как ни парадоксально, находятся в одинаковых условиях. Поэт-транслятор, возможно, и не должен стремиться к тому, чтобы его понимали. Загадочность строк стимулирует энергию постижения.

У Пушкина в поэтике главенствует день, «мороз и солнце», у Тютчева – ночь, а у Бершина – вечная, непроходящая осень, которая, если повезёт, способна дотянуть до зимы.

Эта осень расставила всё по местам
и застыла на веки веков.
Потому что кончается век-Мандельштам,
и является время волков.

Ефим Бершин много говорит о диссонансах бытия, о космическом одиночестве человека на земле: «Я с одним крылом. И ты с одним. И стая улетела». Книги у поэта выходят не так часто, и это импонирует мне больше, чем непомерная и ничем не оправданная литературная плодовитость. Дело даже не в том, что каждое стихотворение нужно писать, как говорил Ницше, «кровью сердца». Хотя и это – тоже. Есть авторы, которые сами проводят среди своих стихов естественный отбор ещё на уровне замысла. И это вызывает уважение. Вневременной по своей сути, Ефим крепко привязан к своему времени, как к части бесконечной истории.

Поэту-перфекционисту всё, что не «золотой век», представляется нескончаемым и губительным «исходом». «Мне кажется, что всю свою жизнь люди пытаются вернуться туда, откуда их когда-то изгнали», – говорит Бершин. Исход народа и смена среды обитания/обетования у человека – вещи одного порядка. Сущность как человека, так и народа – транзитна: всё проходит, из одной вечности – в другую. Тектонические разломы времени, Бог – сквозные темы творчества Ефима. Его поэзия – это предчувствие и предсуществование в поисках «правослОвия».

Стихи Ефима Бершина тяготеют к цикличности. Намёки, полунамёки, эмоции, импрессионистические мазки выстраиваются в циклах. Такова, например, «Армения», другие циклы стихов. Армения в поэзии Бершина выступает как связующее звено между Древней Иудеей и Москвой (Третьим Римом). Цикличность – закономерная вещь для стихийной поэзии, которая произрастает «из ничего», на голом месте.

Найти себя в мире сложно, поскольку мир не находит себя в нас. Но можно «распахнуть своё зеркало настежь и тихо войти в этот мир, отразивший закат и дыхание лилий». У Ефима многое в стихах идёт «поверх текста». Человек мультикультуры, он всегда пишет «о главном». Нельзя не заметить, говоря о «Мёртвом море», преобладание в книге темы вековых, из поколения в поколение длящихся испытаний, их преодоление словом. Во многих стихах Бершина есть скрытая символика. Так, например, когда он говорит о шестом или седьмом круге судьбы, мне кажется, речь идёт о десятилетиях жизни как одном дантовском круге, где рай, ад и чистилище одновременны. И, возможно, лучшее чистилище для человека творческого – именно поэзия.