НИНА САВУШКИНА

Я ПОМНЮ ОТСТУПЛЕНИЕ ЗИМЫ

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Видим всполохи молнии издалека,
слышим треск тростника, как внезапный намёк на
то, что чёрною коброй взовьётся река
и проглотит наш домик по самые окна.

Для чего оказались мы здесь взаперти,
словно рыбы в сети, где, почти задыхаясь,
онемев, не успеем промолвить: «Прости!»
перед тем, как нахлынет бессмысленный хаос?

Мы привыкли качаться на общей волне
и подхватывать реплики на полуслове,
не успев уловить: я – в тебе, ты – во мне
бормотание тайное родственной крови.

Вдруг неведомый рок, что испытывал впрок
и до срока берёг от вины и соблазна,
не случайно привёл нас на этот порог,
на соседство обрёк неспроста, не напрасно.

Верю – молнии нам прочертили маршрут,
знаю – ветры случайные соединили.
Скоро кончится воздух, который сожрут
плотоядные пасти обугленных лилий.

Дождь впечатает капли, как буквы в стихи.
Но кому их читать, если небо ослепло?
Ветер бросит в глаза жёлтый пепел ольхи.
Мы друг друга не видим уже из-за пепла.

ЭВРИДИКА

Когда тишина тебе надоест,
нагрянет лабух издалека
в рубашке апаш. Золотится крест
над могильной ямой пупка.

Скажет с порога: «Привет, Эвридика!
Долго тебя искал».
Пальцами щёлкнет: «За мной иди-ка
в край, где царит вокал.

Хочешь, чтоб нас с богами сравняли
в текстах античной хроники?».
Грузно садится к роялю. С рояля,
как зубы, сыплются слоники.

Думаешь – как гениально, тонко.
Вот – новый Бог, или Бах!
Следом готова, как собачонка,
ноты носить в зубах

в кабаках, где он поёт, неопрятен
что-то БГ или Цоево,
где самое масляное из пятен –
это лицо его.

Оборотись, Эвридика, помешкай.
Там – капкан для тех, кто влюблён.
В уши хозяин плеснёт с усмешкой
мутный шансон-бульон.

Следом припустишь на ножках слабых.
Забыв, что Орфеем звала
Стонешь вслед ему: «Лабух, лабух!».
Эхо вторит: «Бухла!».

КАРАОКЕ

Вот подошла к финалу отвязная вечеринка,
где караоке звучало, где навалом жратвы и дринка.
Кто-то громко под стул упал,
кто-то тихо домой ушёл.
Как вдруг караоке сказало,
что я пою хорошо.

В этом доме вообще толерантное караоке.
Так выпьем за культ вещей, ибо люди жестоки.
Кто-то наморщил нос,
кто-то скривил губу,
а один вообще произнёс,
что слышал нас всех в гробу.

Расползлись по квартирам, твари! Я
в тишине пою в караоке.
Хороша, мол, страна Болгария,
где все девушки кареоки.
По дорогам пыльным солдат
тащит свой вещмешок,
а с экрана вновь говорят,
что я пою хорошо.

Это вам не школа, где песню «Взвейтесь кострами»
доводилось мне голосить под портретом в раме.
Выступление хора было обречено,
и вожатый сказал, что я подвела звено.
Меломан недалёкий
решил – я пела назло.
А было бы караоке,
оно бы меня спасло.

Не было караоке, но звуки были повсюду.
Ты поставил пластинку: «Я тебя никогда не забуду.
Я тебя никогда не увижу…» (Ага, размечтался!)
Ты сжимал меня, как пассатижи,
кружил меня в ритме вальса.
Страсть меж нами искрила,
как искусственный шёлк,
но подсознанье не говорило,
что это нехорошо.

Я забыла тебя, а вот музыку или строки
Никогда не забуду, покуда звучит караоке.
Как, уже не звучит? Как раз посреди романса
«Колокольчик» экран погас, агрегат сломался.
«Динь-динь-динь, динь-динь-динь» – дребезжит моё меццо-сопрано,
Разбиваясь о мёртвую стынь экрана.
Видимо, накипело…
Взорвался электрощит.
Я пою а-капела. Караоке молчит.

ШУРОЧКА ЦАХЕС

Шурочка Цахес ночью выходит в сад.
Возле канавы в сумерках голосят
жабы – да так утробно и похотливо.
Даму тоска начинает под грудь колоть.
В кресло она погружается так, что плоть
чавкает, словно волны в момент отлива.

Ноги её натруженные гудят.
Перед глазами стелется райский сад.
Долго она брела к своему Эдему.
«Пусть сорняком взошла я в этом саду,
но в перегной до срока я не уйду», –
думает, и вплетает лавр в диадему…

В дачном алькове спит неофит, мордаст.
Завтра его издаст, а чуть позже сдаст
в макулатуру – пусть шелестит в утиле.
Сколько поэтов через неё прошли
и проросли, как зёрна из-под земли
в вечность, а ей ни строчки не посвятили.

Всякий поэт, желая узнать секрет,
едет с визитом, сплетнями подогрет,
кланяется, как Германн перед графиней.
Предан ей, словно Брут, словно «брют» игрист.
Очередной словесный эквилибрист
ручку целует – хладную, точно иней.

Лопнули звёзды – водные пузырьки.
Шурочка дремлет… Мысли её горьки –
кто она в мироздании – уж не жаба ль?
Чтоб не тонуть в забвении, в злой ночи,
тапками энергично она сучит
и воспаряет плавно, как дирижабль.

***

Я помню отступление зимы,
когда внезапно город обезлюдел.
Должно быть сверху выглядели мы
подобно крошкам на огромном блюде

летящим через площадь и вокруг
неё, спеша к вокзалу в ритме вальса.
И я спешила, – ждал последний друг,
который от меня не отказался,

в то время, как иные, в бункерах
спасаясь от чумной фантомной моли,
так опасались обратиться в прах,
что обрывали связи поневоле.

Твой пригород был снегом занесён
в отличие от города, по бровки.
Там памятник, похожий на сифон
стыл в инее колючей газировки.

В каналах ленты разноцветных вод
таинственною вязью заплетались.
Лишь башня у вокзала в небосвод
вонзала гневно свой кирпичный палец,

Пророчествуя: «Все обречены!
Возрадуйтесь последнему мгновенью!».
Но только флигель цвета ветчины
меня манил под липовою сенью.

В твоей норе мы – мухи в янтаре,
украденном у прошлых поколений.
Бессмертны, как на плюшевом ковре
пришпиленные к вечности олени.

Когда я там спала, то зеркала
мерцали, словно витражи вокзала.
Мне снилась мама, и она звала
на станцию, где время ускользало.

Послушно я зашла за ней в вагон,
и электричка, вздрогнув, покатила.
Испепеляло нас со всех сторон
неугасимо-грозное светило.

Я соскочила с поезда, пока
не собираясь доезжать до рая,
и сделалась легка, как облака,
что плыли, перспективу растворяя,

и падали в Обводный в виде льдин,
дрейфуя дальше, не меняя галса…
Я возвращалась. Ждал меня один
забытый друг и, кажется, дождался.

ДРУЗЬЯМ

Пускай не наяву – в фантазии уйду за
реальности забор сквозь временной разлом –
в тот деревянный дом, где абажур-медуза
невозмутимо плыл над праздничным столом.

Я помню, в унисон позвякивали вилки,
зубцы вонзая в плоть румяной ветчины…
По милости чумы – всеядной некрофилки –
от дружеских пиров мы вмиг отлучены.

Там пенные валы взбесившейся сирени
готовы затопить погасшее окно.
Я выйду на балкон, что ощутить паренье.
Пускай в груди свербит тоски осколок, но

«Скажите, почему нас с вами разлучили?», –
вполголоса спою при виде этих мест,
где вдалеке закат горит, как соус «чили»,
намазанный на пляж, но мгла его доест.

А я останусь здесь, руины обустроив,
подброшу в печь газет, чтоб угол был согрет,
воображу среди рассохшихся обоев
наш групповой, никем не созданный портрет.

Я буду ждать, пока придёт зима, сшивая
холмы и берега иглою ледяной,
и между нами нить протянется живая,
не давшая упасть до срока в перегной.

Заштопает тепло провалы тёмных комнат,
пыль сморщится в углу, как бабочка, дрожа.
Но вы там далеко, что вряд ли кто напомнит,
что в этом доме нет второго этажа.