ЛАДА МИЛЛЕР

ПОКА ВОРЧИТ ЭЛЬЗА
рассказ

Глава первая. Монреаль

Эльза любит ворчать.

Она приходит раньше всех, отпирает тяжёлую дверь, запускает на склад Ганса, Юппи, несколько солнечных лучей, и начинает ворчать.

Она ворчит – будто семечки щёлкает, слушать её уютно.

Сейчас май, ласковый месяц.

В городе наконец стало тепло, можно раскутать Ганса.

Ганс приезжает вместе с Эльзой.

У него не работают ноги и голова, поэтому он ездит в кресле.

Кресло у Ганса особое, с электрическим приводом, с таким даже он может справиться.

Ноги у Ганса в любую погоду укрыты пледом, впереди, в специальной корзине, сидит Юппи, маленький Йорк.

Так они и подходят к гостинице – Эльза с рюкзаком, Ганс в кресле, Юппи в корзине.

Никто не верит, что Эльзе скоро восемьдесят.

Вот она идёт по улице, седые волосы аккуратно подстрижены, подбородок вздёрнут, спина чуть скручена, конечно, но рюкзак помогает, тянет назад, не даёт кланяться. На ней спортивный костюм, уже совсем ветхий, и пара новеньких кроссовок, их недавно пришлось взять здесь же, на складе, Эльзины совсем развалились.

Ганс крутит головой по сторонам, ему все интересно, Эльза нам объяснила, что головой он застрял в детстве, а ноги перестали ходить совсем недавно, из-за неудачной операции на позвоночнике.

– Но я врачей не виню, врачи ни при чём, – сказала она, – Жизнь – это череда испытаний. Главное – знать, за что. Тогда легче.

Я не удержалась, спросила – за что?

– Грехи на мне, – охотно объяснила она, – Не мои. Отцовские. Отец мой совсем молодой на войну ушёл. Там и сгинул. Но повоевать успел. Страшных дел натворил. Читала я его письма. Он натворил, а мне расплачиваться. Я – что? Я не против. Только бы сил хватило.

Она повернулась к своему «семейству» и улыбнулась.

Вот Ганс – ему пятьдесят, и он её сын. Вот Юппи – ему пять, и он её друг.

Они приходят на этот склад каждый день, кроме воскресенья.

– По воскресеньям мы ходим в церковь, – объяснила Эльза в первый день, когда пришла знакомиться с волонтёрами, – Я-то в Бога не верю, но, кто знает, может, Он верит в меня? Больше мне обратиться не к кому, остальным ещё тяжелей, чем мне.

– О чём же вы его просите? – спросил Игорь, наш главный.

– По-разному. Сейчас – чтоб война быстрей кончилась, – сказала Эльза и поджала губы, – Война – это @дство.

Мы все подскочили.

– Вы что же, русский знаете?

– И русский, и немецкий. Я немка. Мама меня в Берлине родила. В сорок третьем.

Мы помолчали. Представили себе Берлин в сорок третьем.

– А русский откуда? – спросил кто-то.

– Сожитель у меня русский. Был. Как-нибудь расскажу. Сейчас некогда. Я же не болтать сюда пришла. Что делать-то надо, показывайте.

Игорь посмотрел на скрученную Эльзину спину, на Ганса с отвисшей губой, на притихшего Юппи, покачал головой, но ничего не сказал, повёл их для начала на экскурсию по нашему складу.

Тогда это был просто склад, а через пару недель, когда мы получили ещё несколько смежных помещений, он превратился в настоящий Центр Гуманитарной Помощи Украинским беженцам, да ещё и с буфетом в придачу.

С тех пор Эльза приходит сюда каждый день, кроме воскресенья.

Живут они неподалёку, по утрам воздух холоден и прозрачен, как леденец.

Утренние прохожие деловито бегут мимо, скоро начало рабочего дня, из кофеен доносится бодрый запах, он манит и обещает, что именно сегодня всё получится, вот сегодня уж точно.

Троица подходит к двери, Эльза ищет в кармане ключ, ворчит.

– И куда я его задевала, голова дырявая. Ты бы, Ганс, напоминал мне, чтоб я ключ заранее готовила, а?

Ганс молчит. На его нижней губе повисла капля слюны.

Эльза находит ключ, отпирает дверь.

Прежде чем запустить вовнутрь Ганса, достаёт платок, заботливо вытирает ему рот.

– Ишь, какие замки тугие делают, – бормочет, – Каждый раз ключ застревает. Надо Игорю сказать.

Юппи смотрит на Эльзу круглыми глазами, в каждом – по обожанию.

У Ганса в глазах пусто, но Эльзу это давно не беспокоит.

– Давай, давай, – говорит она, – Заводи свой мотор, заходим, сколько на пороге можно стоять.

Электрическое кресло заезжает вовнутрь, Эльза нагибается, ставит под дверь подпорку, чтоб не захлопнулась, разгибает спину, трёт, морщит лицо, ворчит:

– Вот ведь двери тяжёлые. К чему такие тяжёлые двери? Что здесь красть, спрашивается?

Она заходит в полутёмное помещение, открывает окна, запускает солнце.

Ганс в кресле направляется к буфетной стойке, его любимая Клава ещё не пришла, он растерянно крутит головой.

– Ну что ты головой-то крутишь, – окликает его Эльза, – Придёт твоя Клава, налюбуешься ещё.

Клава наша буфетчица – круглая и веселая.

Ганс от неё балдеет. Все пять часов, что Эльза работает на складе, Ганс проводит здесь, в буфете, ищет Клавины глаза-вишни, но чаще смотрит на груди-яблоки, им тесно под кофтой, они подпрыгивают, когда Клава ловко поворачивается к очередному клиенту, а потом вдруг замирает на мгновение, уставив руки в бока.

Клава его подкармливает, особенно он любит капучино, и чем больше пенки, тем лучше.

Ганс сначала дует в чашку, потом макает губы в пенку, смешно фыркает, разбрызгивая белые хлопья.

Юппи тянется к нему, Ганс подставляет лицо, собака слизывает пенку со щёк, с подбородка, Клава хохочет, все трое довольны.

Но Клава приходит позже, Ганс с Юппи усаживаются у окна, смотрят на улицу, сторожат свою любимицу.

Эльза ходит по складу, раскрывает мешки с вещами, которые принесли вчера, достаёт и расставляет обувь, вытряхивает одежду, сортирует, аккуратно вешает на вешалки, и ворчит, ворчит.

– Хорошо хоть почти новое приносят. Много вещей с этикетками. Нашим-то обноски не нужны. Украинки все красивые да ладные. И ножки у них совсем маленькие. Вот куда мужской одежды столько? Мужчин нет совсем. Одни женщины с детьми. Разве что сыновьям. На вырост. Куртка кожаная. Оставлю для Маруси. Маруся, может, снова придёт. Ей точно подойдёт. Отложу. А это что за пакет огромный? А, подгузники. Это хорошо, это всегда надо. Запыхалась. Постою, отдохну. Ишь, сердце колотится. Это хорошо. Значит – есть. Есть у меня сердце. Слышишь, Бог?

Глава вторая. Берлин

Письмо первое

Здравствуй, meine Liebe Грета, я уже прибыл в часть, пишу сразу же, как и обещал.

Здесь серо и холодно, совсем не так, как я себе представлял.

Знаешь, однажды в детстве, родители обещали мне показать море.

Мы ехали долго-долго, а когда приехали, я увидел волны серого цвета и жёлто-белую пену.

– А где же море? – спросил я тогда.

Так и здесь. Всё не так, всё серое. Когда я вернусь, напишу книгу про войну. Уже и название придумал. Серая ярость.

Ты спрашиваешь, почему ярость? Я и сам не знаю. Хорошее слово.

Но это так – мечты, чтобы не грустить и не скучать по тебе.

Правда не скучать всё равно не получается, ведь я думаю про тебя каждую минуту.

А ещё я вспоминаю нашу с тобой последнюю ночь. И клятву, которую мы с тобой дали друг другу. И твою кожу в лунном свете.

Тут тоже есть луна. Сейчас она смотрит на меня, наверняка передаёт от тебя привет.

Солдаты, с которыми я успел познакомиться, усталые и хмурые, к тому же у них вши.

Здесь не с кем говорить о Шиллере и некому читать стихи. Помнишь, как я читал тебе.

Здесь всё другое, временами мне кажется, что раньше я жил в выдуманном мире, которого больше нет.

Но это не так, ведь не выдумал же я тебя, твои глаза, твои руки, твои плечи.

Meine Liebe Грета, я люблю тебя, я помню нашу клятву, и я обязательно вернусь.

Говорят, скоро наступление.

Не тревожься обо мне.

Твой Х.

Письмо второе

Дорогая Грета, здравствуй.

Прости за долгое молчание, тут было столько всего.

О многом писать не могу, скажу только одно, я остался жив, а другие парни нет.

Это не страшно, это… гадко. Другие слова кончились.

Если будешь собирать посылку, пришли мне мыло.

Впрочем, посылки не доходят, но ты всё равно пришли.

Оказывается, в человеке очень много всего внутри, и это вовсе не душа.

Я очень хочу домой.

Обнимаю тебя изо всех сил.

Твой Х.

Письмо третье

Здравствуй, Грета, моя любовь.

Уже и не помню, когда писал тебе последнее письмо.

Тут наступили холода, я был немного ранен, а потом очень сильно болел. Пока лежал в лазарете, почти всех моих товарищей убило.

Скоро мне на передовую.

Не думаю, что я буду писать про всё это книгу, когда вернусь.

Мы совершаем страшные вещи, про это нельзя писать книги. Я и сам не понимаю, почему так происходит. Мне всё время хочется куда-то идти – крушить, ломать, убивать. Наверное, это от того, что я слишком часто вижу смерть. Смерть – это такая штука. К ней невозможно привыкнуть. Даже если она просто проходит мимо, она смотрит на тебя, и внутри всё сначала леденеет, а потом наоборот. Тебя будто подбрасывает, и ты уже ничего не соображаешь. Да нет, чего уж врать. Всё ты соображаешь. Ты идёшь и убиваешь, и тебе это нравится. Боюсь, что и после войны будет так же.

Знаешь, я видел, как убивали детей.

Письмо четвёртое

…Настоящим сообщаем…

Погиб в бою…

Захоронен в общей могиле…

Глава третья. Монреаль

– Сыну девятнадцать. Его не выпустили.

Женщина стоит перед Эльзой, смотрит на неё, но не видит, говорит и говорит о своём.

Эльза – самая терпеливая из нас. С ней можно долго вот так разговаривать. Может, оттого, что она не очень хорошо понимает русский?

– Сыну девятнадцать, – повторяет женщина, как заведённая, – Его не выпустили.

– А дочке? – Эльза кивает на девочку рядом.

– Дочке? – женщина оборачивается, судорожно хватает девочку за руку, потом что-то вспоминает, отпускает, отвечает, не сводя с ребёнка глаз, – Ксюше девять. Она у нас поздняя, – добавляет автоматически, эти слова из её прошлой жизни.

– А муж ваш где?

– Папа наш перед самой войной умер. Сердце, – с готовностью отвечает женщина и добавляет совсем непонятное, – Повезло ему.

Кажется, Эльза понимает, она кивает, берёт женщину за руку, ведёт к вешалкам с одеждой.

Местные приносят всё или новое, с этикетками, или почти неношеное.

Женщина равнодушно глядит вдоль вешалок, продолжает говорить, благо Эльза рядом и держит её.

– Сначала было более-менее спокойно. А потом стали бомбить, и очень скоро вся наша улица пропала. Развалилась. Будто дома не каменные, а картонные. Мы жили в подвале, как и все. Денег на молоко не было. Молока не было. Владика забрали. Ему девятнадцать. Он у меня здоровый. Даже очков не носит. Плаванием занимался. Занимается, то есть. Я хочу сказать… Будет заниматься, когда это кончится. Когда уже всё это кончится?

Она вдруг белеет, потеет, оседает.

– Сахар, – поясняет Ксюша и достаёт из кармана замызганное печенье, – У мамы диабет. Иногда сахар падает.

Мы усаживаем женщину на коробки с вещами.

– Я – Наталья, – говорит она, порозовев после печенья, – зовите меня Таша.

И начинает рассказывать заново.

Я отхожу в сторону, прибыли новые «клиенты» – парочка стариков и с ними парень, видно местный.

Пока разбираюсь с ними, слышу слабый голос Таши, кажется, она теперь никогда не замолчит:

– Сыну девятнадцать. Его не выпустили.

Мы-то уже этих историй наслушались. Если честно, мы от них, ну, как сказать, уворачиваемся, что ли. Убегаем. Если на каждой истории «застревать», так и день не кончится. Да и умом тронуться можно. А они идут и идут, с детьми и без, со стариками, с собаками, кошками, с морской свинкой даже.

Эльза усаживает Ташу с Ксюшей в буфете, приносит им яблочный сок, пышку, кофе с пенкой. Ставит на стол сахарницу.

Буфетчица Клава только успевает поворачиваться. Сегодня посетителей много, выпечка свежая, а кофе у нас бесплатно.

Ганс вертится в своём кресле, смотрит по сторонам, ему всё интересно.

Но чаще всего он смотрит на Клаву. Она замечает его взгляды, добродушно подмигивает.

Юппи сидит с серьёзным «выражением лица», к нему то и дело подбегают дети, чтобы погладить, тогда он поднимает уши и сразу теряет всю свою серьёзность, начинает заглядывать в глаза и намекать, мол, вот этот вот кусок пышки просто создан для меня, так чего же ты медлишь, друг?

Мы ходим по складу, встречаем новеньких, стараемся улыбаться.

Объясняем про денежную помощь, про съём квартир, про медицинскую страховку. Люди внимательно слушают, но многие не слышат, думают о своём.

Через какое-то время я замечаю, что Таша с дочкой ушли.

Ко мне подходит Эльза, она держит в руках детскую ванночку.

– Гляди, что принесли. Кто-то вчера приходил, спрашивал, не помнишь?

– Сейчас узнаю.

Я листаю свои записи, нахожу номер телефона, киваю, иду звонить.

Возвращаюсь, нахожу Эльзу на том же месте, с той же ванночкой в руках.

– Всё хорошо, – говорю я, отбираю ванночку, уношу, прикрепляю к ней листок бумаги с надписью: «Для Ганны и Эдички» ставлю на самую верхнюю полку, чтобы не унесли без спроса.

Прохожу мимо Эльзы, заглядываю ей в лицо.

У неё глаза сейчас совсем как у Ганса – пустые.

– О чём вы задумались, Эльза? – тормошу я её.

– Да так, – наконец отвечает она, – Знаешь… Моему отцу тоже было девятнадцать. Тогда. Его забрали с первого курса. Филологический. Он умел писать стихи.

Замечаю, что сегодня Эльза выглядит на свои восемьдесят.

Веду её в буфет, усаживаю за стол, киваю Клаве, она ставит на поднос большую чашку чая, блюдце с пышками, выплывает из-за своей стойки, идёт к нам, покачивая бедрами.

Ганс оживляется, Юппи принюхивается, морщит кожаный нос.

Мимо окон пробегают прохожие, солнце светит, на небе ни одного самолёта.

– Вот оно, счастье, – думаю я.

Из прошлого выплывает лицо деда.

– Мне тоже тогда девятнадцать было, – говорит он, – Наша часть на польской границе стояла. Как война началась, я твою бабушку со Славиком на поезд успел посадить, а сам на фронт. Всё случилось очень быстро. Ранение, плен, побег, лагерь, Воркута. Ну, про остальное ты знаешь.

– Знаю, – киваю я.

Дед молчит. Достаёт Беломор, закуривает, затягивается.

– Ты только меня не забывай, ладно? Я тебя так сильно…

На щеке, в глубокой морщине, мокрая дорожка.

– Не забуду, – обещаю я, – И ты меня.

– По рукам, – улыбается он, – А сейчас иди. Там Ганна с Эдичкой пришли. Ванночку ищут.

Эпилог

Наконец все расходятся.

Мы с Эльзой запираем двери, вывозим кресло с Гансом и Юппи на улицу.

Там негромко шумит жизнь.

Солнце заваливается за горизонт.

Из ближнего собора доносится колокольный звон.

На соборе зелёная шапка, ему много сотен лет.

Однажды люди построили его на горе, окружили городом.

Эльза слушает колокол, считает удары, кивает в такт. Шесть вечера.

– Знаешь. Ты только никому не говори, – обращается она ко мне, – Но всё-таки Бог есть.

– Отчего же никому не говорить? – удивляюсь я.

– Каждый сам до этого дойти должен.

– И как же вы дошли?

Эльза подходит к Гансу, застегивает на нём куртку. К вечеру воздух синеет и свежеет.

– Я всю жизнь замаливала грехи. Не свои. Отцовские. А в ответ для себя просила только одного. И это одно исполнилось. Выходит, Он есть. Раз простил. Что скажешь?

Логика Эльзы проста и мне очень хочется с ней согласиться.

– Выходит, так. А скажите, Эльза, чего вы просили? Что именно исполнилось?

Ещё одна история подходит к концу. Пусть она хорошо закончится. Отвечай, Эльза.

Старушка поднимает на меня слезящиеся глаза.

– Сын инвалид. Внуков нет. Мне некого провожать на войну. Это ли ни счастье?