ВЕРОНИКА КОВАЛЬ

ТАЛИСМАН НЕЛЮБВИ
эссе

«Как знал он жизнь!
Как мало прожил!»
Надпись на надгробии Дмитрия Веневитинова
(строки из его стихотворения)

Почему мне часто приходят на ум строки поэта со странной (так и хочется сказать – витиеватой) фамилией? А через них – размышления о его судьбе. Вероятно, потому, что поражает трагическое несоответствие между его короткой внешней жизнью Веневитинова (он прожил неполных 22 года) и его жизнью внутренней – насыщенной, сложной, противоречивой. В нём боролись романтик и критически мыслящая личность; он был наивен, но прозорлив; застенчив, но вёл за собой других. В нём уживались поэтически настроенная душа и трезвая аналитичность философа; неприспособленность маменькиного сынка и стоицизм в убеждениях. Не говоря уже о том, что он, как никто другой, с пугающей точностью пророчествовал относительно своего метафизического будущего:

…Душа сказала мне давно:
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе всё чувствовать дано,
Но жизнью ты не насладишься.

Чем больше я узнавала о поэте, тем глубже понимала, сколь относительно понятие исторического времени. Юноша, почти мальчик (он родился в 1805 году), из начала XIX века близок мне своими взглядами, попыткой по-своему ответить на вечные вопросы бытия. Больше того, он словно смотрел через окуляр на наше время и ставил ему диагноз.

Мысленно я проходила с юношей по его жизненным дорогам. Обнаружилось любопытное обстоятельство: иногда мы с Дмитрием шагали по одним и тем же улицам, видели одни и те же здания, даже бывали в одних и тех же домах. Нужно было просто подключить воображение, и тогда каменные громады зданий оказывались письмами из минувших эпох. Что ж, наверное, духовная связь между людьми может устанавливаться и через взгляд…

Например, здание Московского университета на Моховой. Классически совершенное. Помню трепет, с каким я впервые ступила под его своды, дабы защитить здесь диссертацию по журналистике. Сколько же поколений студентов поднималось по этой широкой парадной лестнице! Вспоминая то время, мне кажется, я вижу среди них высокого, хорошо сложённого юношу, похожего на молодого Байрона. Это Дмитрий Веневитинов, отпрыск богатых московских дворян, получивший прекрасное домашнее образование от лучших умов своего времени.

Юношу влекли история, философия, литература. К нему примкнули однодумцы. Они часами спорили о философских системах Канта, Фихте, Фейербаха, французских мыслителей, строили расплывчатые планы о переустройстве России. Наспорившись всласть, молодые люди читали собственные стихи и музицировали. Дмитрий обладал способностями рисовальщика и музыканта, даже исполнял свои композиции (позже у издателей его литературного наследия было намерение сделать к нему приложение в виде рисунков и нот его сочинений, но оно не осуществилось).

Однако ярче всего свои убеждения он высказал в стихах. В них более всего впечатляет несоответствие молодости автора и его умудрённости. По таким качествам он близок только с одним своим современником – Михаилом Лермонтовым.

Веневитинов видел себя литератором, публицистом, критиком. Он упорно трудился. В его стихах юношеская сентиментальность постепенно обретала романтическую окрашенность, насыщалась философским смыслом. На мой взгляд, язык Веневитинова несколько тяжеловесен. Стихи рождаются, как кажется мне, скорее от мысли, чем от спонтанно возникшего впечатления, образа. Но таков уж он!

Всего полсотни стихотворений успел Веневитинов оставить после ухода из бренной жизни! Но до сих пор есть интерес к его творчеству как к источнику изучения общественной атмосферы той эпохи и к его поэтике.

*

Вспоминается ещё одно место, самым неожиданным образом приведшее меня к Веневитинову. Много лет назад, прогуливаясь по центру мало знакомой мне Москвы, я оказалась словно в советском фильме пятидесятых годов. Двух-трёхэтажные жилые дома, зелёные лавочки, бельё на верёвке, песочница. Островок уюта среди холодных громадин… Охваченная ностальгической грустью, я пошла по ведущей вверх мостовой. Внезапно взгляд мой остановился на белокаменном здании, которое хотелось назвать старинными палатами. Среди приземистых домов оно смотрелось, как торт с кремом среди кусков чёрного хлеба. Стены были окаймлены, как мне помнится, красным. Подивившись, щёлкнув фотоаппаратом, пошла дальше. И только недавно, погрузившись в мир поэта, я увидела на снимке здание Московского архива министерства иностранных дел. То самое, что жило в моих воспоминаниях! В этом «шкафу из камня» трудился с 1824 года Дмитрий. Неизвестно, с интересом ли он рылся в исторических документах, зато известно, что он вместе с князем Ф. Одоевским организовал тайное философское «Общество любомудрия». Друзья по университету и новые молодые умы продолжали изучение немецкой классической философии. Но почему – тайное? Видимо, озвучивались там крамольные мысли (не забудем – в канун декабризма). Также Дмитрий принял активное участие в создании журнала «Московский вестник». В это время сформировывается его миропонимание. О нём можно судить по фрагменту одной из его статей. Свою систему взглядов юный мыслитель вложил он в уста великого Платона: «…она снова будет, эта эпоха счастья, о которой мечтают смертные. Нравственная свобода будет общим уделом; все познания человека сольются в одну идею о человеке; все отрасли наук сольются в одну науку самопознания. Что до времени? Нас давно не станет, – но меня утешает эта мысль. Ум мой гордится тем, что её предузнал и, может быть, ускорил будущее». Высочайший гуманизм!

Веневитинов был, как молодое сильное дерево, которое уже начинало плодоносить. О если бы оно не пало под ледяным ветром рока!

*

…Много раз я проходила в Москве по Тверской улице и даже заходила внутрь помпезного здания, известного как Елисеевский магазин. В советское время он был рогом изобилия – правда, только для партийной и чиновничьей верхушки. Но в моём воображении он в сумеречном тумане сияет огнями, из окон льётся музыка, подъезжают кареты – одна роскошнее другой. Избранных особ из числа московской знати встречает хозяйка – княгиня Зинаида Александровна Волконская. Она славилась богатством, красотой, талантами. Вокруг неё вился сонм поклонников, она была притчей во языцех тайных недоброжелателей. Её салон, «царство музыки», стал площадкой, где могли продемонстрировать свои таланты поэты, музыканты, артисты, художники. Княгиня без конца давала балы, устраивала концерты, маскарады, живые картины.

«Архивного юношу» привёл в салон его четвероюродный брат Саша. Александр Пушкин. Их тепло приветствовала хозяйка – вся в локонах, шуршащих шелках, с колыхающимся страусовым пером на шляпе. Её живые чёрные глаза светились искренностью.

Дмитрий был ослеплён этой красотой.

Александр представил родственника как служащего архива Министерства иностранных дел, поэта. Хозяйка тут же предложила ему выступить в конце вечера. Улыбаясь, спросила, откуда у Дмитрия фамилия, которую она даже не могла выговорить (Зинаида выросла в Европе и приехала в Россию, не зная ни слова по-русски). Юноша преодолел волнение и объяснил, что ларчик просто открывается: его предки ведут начало из городка Венёв Тульской губернии.

Княгиню заинтересовало также место службы гостя. Дмитрий недоумевал, почему. Он ещё не знал, что эта дама высшего света серьёзно занимается исторической наукой, археологией, этнографией, собрала архив бесценных документов, является членом «Общества любителей древностей».

Княгиня сказала, что приготовила им сюрприз. Она подошла к роялю и исполнила романс «Погасло дневное светило» на слова Пушкина. Поэт был польщён. А Дмитрию в самое сердце запало её глубокое, выразительное контральто. А ещё несколько арий из итальянских опер в сопровождении итальянских музыкантов вознесли её в глазах Дмитрия на небеса. Зинаида стала для него богиней, единственной, всеобъемлющей и, как он сам писал, робкой любовью!

В девятнадцать лет Веневитинов познал, что такое счастье и что такое страдание.

Человек тонкой душевной организации, он едва ли мог найти свою Татьяну на балах и светских раутах. С княгиней же было необыкновенно интересно. Ей тоже был интересен незаурядный юноша. Иногда после службы в храме Симонова монастыря они гуляли по аллеям старых лип, где ветви сплетались над ними в зелёный шатёр, и беседовали о седой старине. Он читал посвящённые ей стихи. Она и сама писала стихи на французском, поэтому могла оценить слог Дмитрия. Но самые горячие свои речи Зинаида посвящала любимейшей Италии. Она заронила в душу юного собеседника мечту побывать в стране солнца, ярких красок и пленительной музыки.

Дмитрий с трепетом ждал каждой встречи. Он был не влюблён – он любил княгиню всем существом, хотел сочетаться с ней браком и уехать в её любимую страну.

А она?

Старше Веневитинова на шестнадцать лет, почтенная супруга князя Никиты Волконского, имеющая сына-подростка, дама высшего света с безупречной репутацией (правда, ходили слухи о её прогулках по Одессе с молодым итальянским художником Микеланджело Барбери)…

Едва ли поэт мог рассчитывать на взаимность. Но он был в плену иллюзий.

Обстоятельства вскоре положили конец встречам. Веневитинову пришлось оторвать себя от родной Москвы. По наиболее распространённой версии, Волконская подыскала ему место в азиатском департаменте Министерства иностранных дел в Петербурге.

Что подвигло княгиню на такое действие?

Искреннее стремление помочь Дмитрию в продвижении по карьерной лестнице? Желание оградить себя от недостойных её слухов? А возможно, ей просто наскучили бесконечные воздыхания милого мальчика, как может наскучить мелодия шарманки.

По другой версии, туда его определили родители, чтобы он занялся серьёзным делом. Там вроде бы маячила перспектива поездки с научной целью на Ближний восток. Но опять-таки: почему она, с её-то связями, не помогла найти достойное место в Москве? Конечно, не нам судить и, тем более, осуждать поступок княгини. Но чувство горечи от фатальных последствий такого решения не проходит…

Итак, в ноябре 1826 года Дмитрий прибыл в Петербург. Это оказалось для него точкой невозврата. Интересно, что с этого момента у него обостряется мистическое предвидение своей дальнейшей судьбы. Поразительно точно он моделирует её в стихотворении «К моему перстню». Этот перстень подарила Веневитинову на прощание княгиня. Трудно выбрать более неподходящий дар! Тонкий обугленный бронзовый перстень из раскопок Геркуланума был снят с кости пальца человека, сгоревшего в вулканической лаве. Омертвевшая память. Знак беды.

…Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с руки моей холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.

Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень, верный.

*

Ах, Петербург! Величавость, классики, торжественность белых ночей, стихия вод, одетых в гранит. Но кто попадал, как я, когда пробиралась из университета в общежитие в Гавани, под ледяное дыхание шторма и колючую снежную крупу, тот зябко поёжится. Наверняка и Дмитрий побаивался суровой застылости Северной Пальмиры. К тому же, он мучительно трудно расставался с Москвой, с друзьями, с любовью.

Уже в пути начались неприятности. При въезде в Петербург их арестовали жандармы и без объяснений препроводили на гауптвахту. Дело в том, что вместе с Веневитиновым в карете ехал француз Воше, ранее сопровождавший в Сибирь жену декабриста Сергея Трубецкого, Екатерину. Полиция свирепствовала в поисках приверженцев разгромленного декабрьского восстания. Три дня продержали путников, подвергая унизительным допросам. Они так повлияли на Дмитрия, что он прибыл в столицу совершенно сломленным (свидетельство его психологической хрупкости).

Зима тянулась бесконечно. Дмитрий кашлял, часто ему трудно было дышать. После работы он изучал историю Востока, много читал, начал писать роман «Владимир Паренский». Он тосковал по московской жизни, спрашивал в письмах друзей, по-прежнему ли живёт музыкой салон Волконской. Отрадой были только беседы с товарищами, теми, кто тоже перебрался в столицу.

Перстень (друзья называли его роковым) поэт хранил, продев через него цепочку часов. Он сказал близкому другу Фёдору Хомякову, что наденет его или в день венчания (он ещё лелеял надежду, что она ответит взаимностью), или в час кончины.

2 марта в доме Ланских кипел весельем бал. Дмитрий жил во флигеле их дома. Ему наскучили танцы и светские беседы. Накинув форменную шинель, он пробежал под сырым ветром до своей двери. Ночью он горел, как в огне. Началось жесточайшее воспаление лёгких. Увы, антибиотиков в те времена не было. Больной почти всё время был в забытьи. Доктор сказал Фёдору, который неотлучно был при друге, что надежды нет. Тогда Хомяков снял с цепочки перстень и стал надевать его на безымянный палец Дмитрия. Тот встрепенулся, открыл глаза и спросил: «Что, я уже венчаюсь?».

Это были его последние слова в день кончины 27 марта 1827 года.

Гроб перевезли в Москву и предали земле на кладбище Симонова монастыря. Проводить Веневитинова в последний путь пришли Александр Пушкин, Адам Мицкевич, верные друзья. Княгини Волконской среди них не было.

Теперь возвращусь к строчкам стихотворения «К моему перстню»:

Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь…

Мистическое озарение, не иначе! Такое случается с великими поэтами. Но чаще всего их предвидение касается духовного бессмертия («…не зарастёт народная тропа» – А. Пушкин). Здесь же речь о конкретном факте того, что в медицине называют «эксгумация». И относительно исторического времени: поэт скончался в 1827 году, прах его «потревожили» в 1930. Ровно век спустя.

Разгул атеизма стёр с лица земли Симонов монастырь. Захоронение Веневитинова с монастырского кладбища решено было перенести на Новодевичье. Когда останки извлекли, на пальце обнаружили обугленный перстень. Супруга одного из инженеров Мария Барановская передала его в Литературный музей, где он и хранится.

Вандалы взорвали монастырь, в котором обращали свои помыслы к Господу лучшие люди той эпохи. Они хотели отсечь прошлое, выжечь калёным железом!

Однако память взорвать нельзя. В ней навсегда останутся те, кто творил для человечества. Останутся юноши с чистыми мыслями и светлыми устремлениями. Грустно, что многие из них уходят на взлёте…