ЕВГЕНИЙ ДЕМЕНОК

ДАВИД БУРЛЮК
СУВЕРНИРЫ. СТИХИ ИЗ АЛЬБОМА В ПАРЧОВОМ ПЕРЕПЛЁТЕ
(окончание)

О Бурлюке-поэте можно говорить и говорить. Но если в предыдущих публикациях мы говорили о самом процессе написания им стихов, то в этой, завершающей, я хотел бы взглянуть и на «другую сторону медали».

Многое в характере Давида Бурлюка можно понять как раз через длящееся всю жизнь его увлечение поэзией. Хотя слово «увлечение», конечно, слишком слабо. Бурлюк поэзией жил, был натурой поэтической во всех смыслах этого слова. Он бесконечно читал вслух стихи, бормотал их себе под нос или декламировал в компании. Он воспринимал мир поэзии как «страну чудес, страну цветов» – кстати, цветы были ещё одной его страстью, в последние двадцать с лишним лет жизни он постоянно их писал – и совершенно искренне считал, что в этом мире поэзии он может скрыться от житейских невзгод и неурядиц.

Очень показательным в этом смысле является написанное им 10 июля 1936 года в восемь часов вечера и переписанное для газеты «Русский голос» спустя две недели, 24 июля, стихотворение:

Моя рука бежит к бумаге,
Моя душа к извивам строк,
Влечёт, как рыцаря к отваге,
Затей и слов вихреворот.

   От жизни прозы и угрюмья
   В страну чудес, в страну цветов,
   Где полны сказок и раздумья
   Потоки лучезарных снов.

Где нимф весёлых хороводы
Где в счастьи птичек и цветов
Первичные прозрачны воды
Родник древнейших юнеснов!

   Страну поэзии привечу
   На арфе, лютне иль рожке
   Я вдохновению навстречу
   Лечу призывно налегке.

Земную жуть отбросив мигом
В грядущее свой парус мчу
Где маяками встали книги
Всегда враждебные бичу.

В эту волшебную страну поэзии он сбегал от «земной жути» регулярно. И то, что сам себя он считал в первую очередь поэтом, а уже потом художником – хотя мало кто усомнится в том, что дарование его как художника несравнимо выше – красноречивее всего говорит о его мировосприятии. По сути, всю свою жизнь он вёл поэтический дневник, в котором фиксировал мимолётные впечатления, описывал вполне рядовые, текущие события, как, например, отъезд младшего сына на учёбу в университет, не забывая при этом указать дату и даже время и место написания стихотворения, а иногда и описывая такие забавные детали, как, например, их с женой меню на завтрак. Дневник этот не был систематическим, он был разбросан по альбомам, записным книжкам и просто обрывкам бумаги, которые в нужный момент оказались под рукой. К счастью, Мария Никифоровна старательно переписывала эти поэтические зарисовки и позже публиковала в журналах «Color and Rhyme». Но туда попало далеко не всё, и данная публикация частично восполняет этот пробел.

Альбом в парчовом переплёте Бурлюк заполнял в 1930-х. Годы эти были в его биографии особенными и едва ли не самыми тяжёлыми. Великая депрессия, отсутствие заказов, необходимость оплачивать образование сыновей поставили семью Бурлюков на грань выживания. Зачастую им нечем было заплатить за съём квартиры, не говоря уже о таких мелочах, как отопление. Спасала лишь работа в газете «Русский голос» и небольшие деньги, которые удалось получить от правительства в рамках программы W.P.A., в рамках которой финансировалось строительство и искусство (по сути, это был «госзаказ» для оставшихся без денег художников, литераторов, артистов, музыкантов). Именно в эти годы Бурлюк становится певцом кварталов бедняков в южном Манхэттене, которые вскоре будут снесены. Один из ближайших его друзей, американский художник Рафаэль Сойер, в своём интервью американскому журналисту Милтону Брауну особенно выделял эти картины: «Но в его работах было настоящее качество. По-моему, самые лучшие его вещи – это виды южного Ист-Сайда. Очень хорошие работы. Там, где изображена архитектура южного Ист-Сайда и люди южного Ист-Сайда. Я помню изображение пирса, на котором нарисовано много людей, сидящих вдоль воды. Это было впечатляюще»¹.

Но, как мы знаем, Давид Давидович писал не только картины. Многие его стихотворений того периода продиктованы впечатлениями от встреч с бездомными.

А вообще, чем старше он становился, тем более лирическими становились его стихи. Лирическими и философскими. Читая их, понимаешь, что все эпатажные «гробы» и «мертвецы» из ранних стихотворений питаются как раз из этого «философского» источника, философского склада его характера, который не позволял ему забыть о неминуемых старении, разрушении, смерти. Всё напоминает ему об этом – и старое высохшее дерево, и искры, летящие из костра, и согбенная фигура старика…

Но главные, глубинные черты характера человека, в отличие от внешности, почти не изменяются в течение жизни. Лириком Бурлюк был с ранней юности, просто в определённый период его страстная любовь к новому, неудержимая тяга к обновлению искусства определяла радикальность его высказываний. Но начиная с 1930-х, уже в Америке, когда остался позади период манифестов и можно было становиться самим собой, из его поэзии ушёл эпатаж, но остались яркость переживаний и радость каждого прожитого дня, перемежающиеся размышлениями о бренности всего сущего.

Об этой любви Бурлюка к философствованию вспоминал поэт, прозаик, переводчик Сергей Спасский: «Бурлюк сразу же пустился теоретизировать. («У меня на всё своя теория», – впоследствии признавался он мне)»².

Однако жизнерадостность неизменно побеждала. Жизнерадостность и лиризм. Бурлюк был неисправимым романтиком.

«Бурлюк был человек довольно лирический, всё время читал стихи, и свои тоже стихи часто читал. Но это ещё до Маяковского. Когда появился Маяковский, он больше читал стихи Маяковского и Хлебникова», – вспоминала художница Мария Синякова.³

Причём лиризм настолько не вязался с внешностью Давида Давидовича, диссонанс между внешним и внутренним был настолько велик, что поначалу поражал новых знакомых.

Алексей Кручёных так вспоминал свой первый приезд в Чернянку, где отец Бурлюка, Давид Фёдорович, служил управляющим имением графа Мордвинова:

«Давид Давидович встретил меня ласково. Он ходил в парусиновом балахоне, и его грузная фигура напоминала роденовского Бальзака. Крупный, сутулый, несмотря на свою молодость, расположенный к полноте, – Давид Давидович выглядел медведеобразным мастером. Он казался мне столь исключительным человеком, что его ласковость сначала была понята мною как снисходительность, и я приготовился было фыркать и дерзить.

Однако недоразумение скоро растаяло. Правильно, по-настоящему оценить Давида Давидовича на первых порах мешает его искусственный стеклянный глаз. <…> Давид Давидович, конечно, не слепой, но полузряч, и асимметричное лицо его одухотворено вполовину. При недостаточном знакомстве эта дисгармония принимается обыкновенно за грубость натуры, но в отношении Давида Давидовича это, конечно, ошибочно. Более тонкого, задушевного и обаятельного человека едва ли можно встретить. Этот толстяк, вечно погружённый в какие-то искания, в какую-то работу, вечно суетящийся, полный грандиозных проектов, – заметно ребячлив. Он игрив, жизнерадостен, а порою и… простоват. Давид Давидович очень разговорчив. Обыкновенно он сыплет словами – образными и яркими. Он умеет говорить так, что его собеседнику интересно и весело. Записывать свои мысли он не любит, и мне кажется, что всё записанное не может сравниться с его живым словом. Это – замечательный мастер разговора.

Затем мы шли в сад писать этюды. За работой Давид Давидович читал мне лекции по пленэру. Людмила Давидовна, иногда ходившая к нам на этюды, прерывала брата и просила его не мучить гостя словесным потоком. <…> Иногда лекции эти затухали сами собой, и тогда Давид Давидович многозначительно произносил свое обычное „ДДДа“, упирая на букву д. Некоторое время молча накладывал на холст пуантель. Затем вдруг принимался громогласить, декламировать Брюсова, – почти всегда одно и то же… <…> Читал стихи он нараспев. Тогда я ещё не знал этого стиля декламации, и он казался мне смешным, после я освоился с ним, привык к нему, теперь порой и сам пользуюсь им. Кроме строчек про моторы Давид Давидович читал мне множество других стихов символистов и классиков. У него была изумительная память. Читал он стихи, как говорится, походя, ни к чему. Я слушал его декламацию больше с равнодушием, чем с интересом. И казалось, что, уезжая из Чернянок, я заряжен лишь живописными теориями пленэра. На самом деле именно там я впервые заразился бодростью и поэзией».⁴

Вот эти «бодрость и поэзия», эти детскость и ребячливость были присущи Давиду Давидовичу всю жизнь. Луна (и вовсе не дохлая!), звёзды, замки, привидения привлекают его даже в зрелом возрасте, дают пищу для вдохновения. Вера в волшебную силу искусства давала ему силы даже в самые сложные дни. Душа его была всегда открыта новому, а те самые упомянутые Бенедиктом Лившицем «торопливая всеядность» и «добродушное наплевательство» и сделали его тем, кем он стал – краеугольным камнем русского футуризма.

 
***

Cтр. 118

Коричневых дубов ветвистые полки
Глядят на дол где вьётся лента Псла⁵
Их аромат пустой имеет влажность веса
И вечер опьянён осеннею тоской.

*

Вкруг пустынные деревни
Ширина немых лугов
Спят эти волосы зелени
Под дремотой облаков.
   Солнцем истомились сны
   И вдали от шума
   Волосы лунной волны
   Шороха лёгкие струны.
Подобно ивиным ветвям
Свисающим к болоту =
Власы падут к ея плечам
Веселья и заботы.
   Завитые точно предисловье
   Кустарники у реки
   Приглаживаются, как изголовье
   Течением ея руки.

*
Стр. 120
Уйти

Эту ослепшую осени муть
По дороге – пинским болотам подобной
С песенкой, писком мухи загробной
         Утонуть.
Поле ощерилось гробом зловеще пустым
Чёрною краской прилежно окрашенным
Воины тихо подняли щиты
Медленно движутся к целям налаженным
Много их было, что стали зловещими трупами
Зыбкой плотиной легли невылазную топь
Бабы в тоске изольются слезищами глупыми
Дождика в крышу
Бесцель надоедлива дробь.

*
Стр. 121
Выкидыш Мегеры

Приблудший стыд и срам
Палач убийца сокрушение
Самоубийца среди рам
Когда приходит радости крушение.
   О негодяй, о крокодильи гадости
   Где сыщикам не по плечу запор.
   Вот червоточиной покрыты мои радости
   И мертвечиной пропитался взор.
Гнездо ужей в помоях плащаница
О саван осени твой в рощах слышу свист…
Какие бледные луны потомков лица,
Когда лишь под ногой шумит весенний лист.
(стихи составлены по словам 1915-го года).

*

Стр. 122
Пустыло нора

Согбенная фигура
Засаленный сюртук
Придёт посмотрит хмуро
И снова тук да тук.
Отца похоронили
Ужасное вчера
Бугор чернеет злобно
В прямые вечера
Весна в права вступает
Из окон виден крест
Где в веток чёрной стае
Он гость знакомых мест.
Дом опустел угрюмо
Средь комнат тёмных тишь
Отца осталась дума
И точит её мышь.
Ряд опустевших комнат
Где был отец вчера
Где стулья его помнят
И тишина двора.
Согбенная фигура
Засаленный сюртук
Придёт, посмотрит хмуро,
И снова тук да тук.

*
Пожар

Я жар-огонь, мой путь извивы
Моё всегда стремленье – вверх
Я не вода, что жмётся к ивам
Где мир прохлады не отверг.
   Ревут седые водопады
   С камней, со скал
   Громады шума ринуть рады,
   Что звоном оживят металл.
Не то огонь, он вьётся славно
Шипящий в тучам искропад,
Он прыгает дымя забавно
На пользу, часто невпопад.
   Зимой суровой утлой стужи
   Вдруг жрать начнёт людей домишки
   Заботно мечется снаружи
   Чирикает под кровлей птичкой.
Огонь забавник – скажешь нет,
На фоне моря ночи чёрном
Матросом лазает проворным
Меж вант и парусов тенет.
   А кто угрюмо под землёю
   Вдруг заревёт, как злой шахтёр
   Резвится красной кутерьмою
   Людей повыгонит из гор.
Тебя назвали петухом;
Пожар похож на бой петуший
Свой розовый язык и уши
Он садит на объятый дом.
   Огонь нахал, он вор, притворщик
      Змеелилов вползает (в) дом
Укрытный мрачный заговорщик
   Злым, наказующим судом.

*
Изречения
1934. 18 февраля ездил в Вотерб. Конн(ектикут) (в автобусе)

Человек, находящийся в ванне, подобен вылупившемуся цыплёнку.

*
Каждый из нас входит в какой-нибудь дом в последний раз.

*
О браке.
Жена – это нежность и ласки в законсервированном виде. Всегда под рукой и свежий продукт.

*
Пуля – это удлинённый штык.
Пулемёт – удлинённая сабля.
Пушка – удлинённый, мощный таран.
Человек пытается удлинить свои руки, своё зрение,

*
Самые оригинальные таланты лишены зачастую возможности увидеть свою славу.

*
В лесах друидов знали мои песни,
Тянули их на барках Миссисипи,
А пятый год на баррикадах Пресни
Их пламенем восстания насытил.

*
Очень часто конец бывает лишь только началом.

*
Необыкновенная смерть, подобно необычайной жизни, делает подчас самое ничтожество знаменитостью.

*
Робость – качество беззащитности.
Жить – значит тратить ресурсы.
Бедняк должен быть бесконечно расчётливым.

*
Люди в деревне малы подобно их домам. Но великие люди в городе обычно живут в самых непрезентабельных жилищах.

*
Богачи при жизни занимают громадные дворцы и о них говорит вся страна, но когда они умирают, то только камень со стёртой надписью напоминает некоторое время о них, говоря о тщете жизни и бессилии денег сделать человека бессмертным.

*

Я радуюсь просторам стратосферы,
Которой всем равно доступен бич,
Я восхищён попытками без меры
Её познать, оформить и постичь.

*

Мы только тени в этом мире,
Ответы дальних дней былых
Игрец на бирже, иль на лире –
Ты дышишь только краткий миг.

Мы все, как искры в тёмном поле,
Что ветер сдунул от костра,
Летим в сияний ореоле,
Считая мигами века.

IV.18.1934
Написано до чтения Инн. Анненского

*

Я в облаке блуждаю снов,
Тенями мёртвых окружён,
Любуясь зеркалами слов,
Стоящими со всех сторон.
Пускай слова иных лишь
                         прозе службу
Несут, сгибаясь в пыльной чепухе,
Я с прошлой мудростью
                         поддерживаю дружбу,
Найдя её в созвучий пастухе.

4 мая 1934 года. 9 часов вечера дома.

*

Гиганты прошлого в пыли лишь книг живут,
Красавицы – в цветных политипажах,
Власы их скручены в благоуханный жгут
Шелки и кружева и пышные плюмажи…

Щиты героев вделаны в панель,
Закрыты ими водосточья труб,
И там, где голубела мель,
Там ныне зачернилась глубь.

   Где взгляд Елены или Ниобеи?
   О них лишь мрамора туман
   Хранит тоску ваятеля затеей…

      И, проходя осеннею аллеей,
      Листов где жёлтый караван,
      Их красоты прохожий не жалеет.

*

Крикливых стаи дам
И табуны мужчин
Неслись вдоль улиц площадей бульваров
По лабиринтным городам
В великий день кручин,
Когда иссяк успех обжорок банков баров.

6 окт. 1933 года

*
В путь.

Пленительна даль голубая,
Здесь лета царит карнавал;
Размашисто солнце лучами
Шагает, как брат, впереди.
Мещанская проза рябая,
Которой я недругом стал,
Осталась давно за плечами…
Не горбься, не мешкай, иди!
   Отвергнутый, рынку не нужный,
   Моё всё с собою несу,
   Работ, где разумная лямка,
   И зёрен тяжёлый налив,
   Ступаю тропою жемчужной,
   Приветя лазурь и грозу,
   Я – зодчий воздушного замка
   И сеятель облачных нив.

1934 год июль 17 Нью-Йорк Марусей (утром) переписано.

*
Бездомные

Лучей луны зелёная досада
О лунный светомёт среди ветвей
Предчувствьем осени измученного сада,
Где я бреду среди сырых аллей.
   Скамейки здесь бездомников кровати
   Бездомницы где сохнут в темноте
   Загрезившись о тепло-сытой хате
   А зеркало луны дианит в высоте.
Бездомница в него глядится вяло
Осколок зеркала над парком городским
Где спят, не зная ласки одеяла,
И не знакомы с «здравствуйте» людским.
   Скамеек парка угловатость рёбра
   Где митинг бессловесный фонарей
   До утренней зари колеблется недобро
   У спящих обывателей дверей.
Дома закрыты плотно для бездомных
Им лары и пенаты невдомёк
Нью-Йорка лабиринте нет им комнат
Кухонный им не вспыхнет огонёк.
   Матраца не заменит парка травка
   Осенняя сырая мурава
   Воткнётся в ухо острою булавкой,
   Когда её сминает голова.
Всё лето парк служил отелем,
Где отщепенцы знали свой приют,
Кусты где ширмы им, скамейки где постели
С которых их сгоняют поутру.
   Но ночь теперь озноба лихорадкой,
   Их потчует, когда луна в туман,
   Как балахон для скверовой оградкой
   Зелёный высохший оденет стан.

30.VIII.1934 год
10:40 утра за чаем. Завтрак (рыба копчёная, сливы, томаты, молоко,
чёрн. хлеб, немного белого, чай, капуста со сметаной).

*

У каменной ночной стены
Фонарь страдалец одинокий
Свои расплёскивает сны
Что в дрёме знал у грязестока
   Его лучистые слова
   Как плющ среди кирпичной кладки
   И в лысой пляске голова
   За сказкой балует загадкой.
В перспективе предо мной –
Округлость газового бака
В объятьях смутности ночной
Невыраженная яснознаком
   Преступно кругом лёг пустырь
   И на него разведка света
   Бежит с ужимками проныр
   Чтоб нанести свои заметы.
А мимо пьяниц лунный хор,
Качаясь пляшет кораблями,
Сквозь дно бутылок слаб их взор
И руки вытянуты днями
   Идут и мыслят о вине
   О ласках ветреных гарема
   Когда туманы вышине
   Не выразили мыслей бремя.

*
Путь печали

Нужда её погнала на панель
В осенних сумерках,
              болевших тягой к снегу…
Затем – пивная,
              на углу отель,
И тут порок запряг её
              в телегу!
Напрасно висли
              сладкозвучья арф,
Девичьих грёз разбитые
              скрижали…
Нуждою горькой затянулся
              шарф
И лёг пред женщиной кремнистый
              путь печали!

Панель Нью-Йорка

*
Экспромты на море

Я пошёл на побывку к природе –
Мой друг живёт в голубом доме

На небе – ни тучки;
Волной изузорена
Прозрачная даль.
     Листы, как летучки;
     Листы – инфузории,
     Где воды – эмаль.
 Цветок газолиновый
Вдыхаю мгновение
И снова – простор
     И воздух малиновый,
     Даря вдохновение –
     Вьюнивший задор.
Здесь лёгким доступно
Морское дыхание
Мелодия – соль
     Где яхтою крупной
     (не знаю название)
     Исполнена роль.
Бродяги заморья
Заветность желания
И взмах парусов
     Внушенье: не споря
     Одобрить скитания
     Прогулки часов.

*

Я стал доступен снова неге
Морских запенивших часов,
Где своевольны волн набеги
И колоколит воли зов.

1935 год. Июль.

*
О нём, о себе

Его стихи залиты алкоголем,
Оплачены «тяжёлою ценой»,
Вдали дубравного раздолья
Для ритмов жизни злой.
   В стране безмерно-капитала
   Под хохоты пивных и баров голоса
   Его «цевница», как вдова, рыдала,
   Пока жужжала разума оса.
И тонким окликом пииты
Пытался он связать сердца:
Тайник панический бандита
И комсомола голоса.
   «Живи живое!» – пели зори,
   Красуйся ярмаркою луг!
   Пускай, забыв свои раздоры,
   Народы станут в стройный круг.
Что, где экватор, хороводом
Плясать и славить солнца взлёт
И петь сияющие оды,
Что для сознанья – точный лот.
   Чтобы вселенского прилива
   Восславить радостность судьбы,
   Социализма – новодиво,
   Где – Геркулесовы столбы.

*
Океан
(последний поэт)

Я был захвачен океаном,
Волной от брега уносим…
Мне угрожал старик туманом,
И риф трезубием своим.
И час за часом плот Медузы
Меня в пустыню вод стремил
И порывал я с брегом узы,
И выбивался я их сил.
Созвездья надо мной мерцали
И пенилась вокруг волна,
И жидкий камень свои дали
В цвета окрасил синельна…
Я был один, я был в Нирване,
Никто не помнил обо мне –
Погибли все, в фантазий стане,
Сонеты кто слагал Луне.
По брегу жизни на Пегасе
Кто мчался, солнце полюбя,
Кто был смешон буржуев массе,
Кто жил столетья теребя…
И я один в пустыне водной,
Ветров игралище морских
Последней песнею свободной
Свой оглашал последний миг.

21 сентября 1936 по дороге в библиотеку в 8 час. вечера (на 42-й ул. И 5-й ав. дописано).

*

Древесных библий бесконечье,
Там в рощах – книг шумят листы,
Где находить просветы в вечность,
Способен ежечасно ты!

*

Вкруг ярко пламенеют клёны,
Воздушный свой роняя шлейф,
На утомлённость небосклона,
Овить услад последних Кейф.

*
Разговоры с сухим деревом
(написано мгновенно в вагоне, во время поездки по Лонг-Айланду, к маяку Монток 20 авг. 1936)

Сухое дерево пришлось мне по душе,
Я был его несчастьем приколдован,
Оно костлявилось на дальних нив меже,
Запретом выросшим коровам.
   Осенним вечером люблю брести не даром,
с костлявым мертвецом наладив разговор,
Расскажет мне оно, как здесь работал фармер,
Ведя с камнями и корнями спор.
Рассказы дерева, забывшего листву,
Просты они и тягостно унылы,
Я их «элегией страдальца» назову,
«Надгробием далёких плит могилы».

*

Закат-дукат,
Нам жалованный днём –
О нём теперь
             слагаю я
                      поэму,
поэзных слов воздушную
                            трирему…
Закат – разливы огненных кудрей,
Причуда – сон, забытый
                                 на рассвете…
Он отблеск золотой
Очей той девы, что жила
                                      на свете
Чтоб быть вечернею зарёй,
Чтоб под пером
             поэзой стать цветной.
Глядя через окно. Февр. 22, 1937

*
Сыновья

Дуб постарел, корнями впившись землю,
Десятками считал минувшие года…
былого покрывались они темью
Они текли неведомо куда!
Дуб постарел, в сучках, в сухих гирляндах
Цветных листов – как прежде он не мог
Сражаться с бурь свирепой бандой
Ведь буря – это злобы рог…
Но рядом с ним поднялися два сына
Два дуба молодых, что стали, как скала…

1937, 22 февр. – 4 марта.

*
Введение

Не пассажиром ты а капитаном
На палубу взойди земного корабля
Пускай твой путь закрыт туманом
Пускай далёкая неведома земля
И в блёстках звёзд в зигзагах бури
Веди корабль свой к той мете
Где – солнце творческой лазури,
Где вешний зорецвет.

*
На корабле жизни

Дни пробежали и вдали
Уже матросы видят гавань
Где много света и теней
Где каждая душа в оправе
Забот и помыслов своих
Чтоб в беспокойстве неустанном
В далёком странствии пространном
Ковать своей эпохи стих.

1938. Сентября 6-го, 9:30 утра. Никиша уезжает сегодня в 5:50 в Москву, штат Idaho, учиться там в университете на агронома.

*
Кочевье сердец

Твоей любви цветочной муки
Зари страдальческой полёт
Как в крымских рощах редко буки
В своих корнях приветят лёд.
Как тяжело пиита сердцу
У прозы жизни кочевать
Вкруг видя только иноверцев
Где горсть друзей, а злобных – рать.
Какие облака и склоны
Мне жизнь ещё предложит в час
Когда цветут одни уроны
И луч надежд давно погас.

*
Stellae
(наброски ночью на «Уайт Капе», шхуна)

Вешней ночью над заливом
Звёзды хороши
Их загадочное диво
Вызрело в тиши
   Бесконечными путями
   Вдаль лучи текут
   И затейливыми снами
   Мысль к себе влекут.
Звёзды это очи мрака
Звёзды это те миры
Где живут совсем инако
Для тумана и игры.
   Звёзд живые хороводы
   «Хоры стройные светил»
   Отразили моря воды
   Обнажая мокрый ил.

*
Звезда падучая

Она скользит дугою золотой,
Роняя искры, тая в темноте,
И кажется моей несбывшейся мечтой,
Сгоревшей в жизни пустоте.

Печ(атано) Дек. 3-е, Р(усский) Г(олос)

*
Отъезд из дому
(посвящается Никише)

Уже давно в кибитке мчится
Он по дороге столбовой
Над ним кричит ночная птица
И месяц всходит за горой.
   Дорога вдаль стрелой уносит
   Его порывы и мечты,
   Но помнит он девичьи косы
   Что на плечи спустила ты
В его уме домашним кругом
Очерчен взлёт последних дней,
Когда как мотылёк над лугом,
Он славил радужность огней!
   Златое детство промелькнуло,
   Из чаши юности он пьёт,
   Забыв о старости сутулой,
   Надежд и веры сладкий мёд.
Уже давно в кибитке дрёмной
Дорогой мчится столбовой
Заря спешит за ночью тёмной
Взнести свой факел золотой.

10:50 a.m. 7.IX.1938
Вчера в 5:50 Никиша, наш милый сынок (23 года), уехал на Запад, в штат Idaho, учиться на агронома.
14.IX.1939 в 8:45 утра с 42-й улицы уехал в Москву штат Idaho наш дорогой сынок Никиша. Он пробыл дома с 15-го июня с/г, отдохнул душой и телом.
1940. Весной надеется получить диплом.

*
Воображенья конь

Как на картине Торо, –
            воображенья конь!
Вонзи в бока мечтающую шпору –
Вся наша жизнь назначена раздору
И всюду – схватки и войны огонь!
Какая поступь, гром копыт
И сабельных клинков блистанье,
Порыв за досяганий грани,
Где разум достиженьем сыт!!
Великолепен он, воображенья конь,
Что под седлом идёт блистательной фантазы
Под флагами бурленья и экстаза
С косматой гривою безудержный огонь.
1 дек. 1938, 9:10, дома

*

Во сне кто-то сказал мне:
– Можешь писать короткие стихи?
– Могу!
Вот сюжеты: счастье и горе.
Счастье – озеро, где солнце отразившися поёт,
Горе мутною рекою бесконечно вдаль течёт.

*
Ночь

Заря поспешно вскрыла банку
С голубоглазой чуткой мглой
И ею обдала крестьянку
С прекрасной шеей и спиной.

А в городе повсюду в троках
Везли поспешно тишину
Чтобы в домах её высоких
Раздать стремящимся ко сну

И напролёт у счастья кассы
Стояли нервные хвосты
Банкир, кухарка, лоботрясы
Под ликом чёрной высоты.

*
Осень

Лес хвастает оранжевой листвой
В тот час как Лето пишет мемуары,
А воздух – свиток золотой
Раскрыл над миром окрылённо чары.
По капле в эту пору пьём нектар, –
Остатка тёплых дней утехи…
О, осень, солнца экономный дар,
Последний вздох испепелённой
неги!

16 окт 1938
Ники в Айдахо. Деви на Хари-апе ⁶
С Марусей были с 12 до 7 в Пелгам-Бей парке ⁷. 3 акварели. Чудная погода.

*
Женщина в пивной

Она, как плод познания добра и зла
Глядела из окна пивной
Виднелось золото волос узла
И глаза очерк неземной…
   Она казалася упавшею с иной планеты –
   На языке затерянном – поэма,
   О коей грезят лучшие поэты,
   Когда фантазии под парусом трирема.
Она была в дыму и кружках пива
Кружок пересидевших пьяниц
Но бледной лилией склонялась горделиво
И на щеках отцвёл румянец.
   Она не слышала несвязных грубых слов
   Что алкоголя порождает лира
   Она как путь, что снегом занесло,
   Она – сестра полночного вампира.

*

Темней чем ночи
И лучезарнее чем дни
И короче чем падучие огни
Пространство и огонь мы выражаем часом
Огонь – пространство или время?
Объёмом силой
Огонь одолевает вонь

*

В безмерных городах скупых капиталистов
Осенний дождь неумолкно зол
Он падает из туч и прыгает артистом
На старый нищего камзол.
А в сумерках у стен громадных зданий
Где столько выступов, где столько ниш,
Стоят шеренгами рабы скитаний
Стоят и слушают шум капель ночи тишь
Дождя стрела ложится в лужу косо
Прилежно лижет голую панель
Когда на улице лежит костяк курносо
И мокрых шин сипит уныло трель
Они стоят – страданья-изваянья,
Без цели, без надежд на запоздалый день…
Приют им в нишах дали скупо зданья
Идти им некуда, не нужно, лень…
Они следят, как дождь сечёт панели,
Неумолимый старый флагеллянт!
У них носы и души посинели
Зажаты в камень, в город-фолиант
Они стоят сонатой старой Баха,
В стране богатых – сущий историзм…
Экслибрис здесь для Голлербаха…⁸
«В штрихах прямых – капитализм».
Когда блеснут лучи рассвета новожизни
И мыльным пузырём исчезнут богачи,
Ненужные, обуза мира, слизни
Исчезнут призраки бездомности в ночи.

*
Суровые ночи

За полночь. В мусоре разведка. Человек
Ему отбросы мира интересны
Когда звезды над парком стэк.
Решить старается вопросы.
Весна в морях, на лбах материков
Весна – повсюду в мусоре и нови
Но он, носитель нищеты оков,
И ночи для него суровы.

Стихи, написанные в 1 час ночи на улице (10-я и авеню Эй)

*
Я

Я – лишь машина сравнивать и весить,
Я – лишь забава для других.
Могу в могуществе кудесить
И в шутках тонких скрасить миг.

*
Осенние мысли

Поздней осени усмешка
Тихо бродит по полям.

Безмерна скорбь в моей груди
Когда так много близких стали тенью
И в путь иду почти один
Чтобы служить поэзии виденью.

Всё меньше в сердце радостных цветов
Осеннее тернии свои шипы раскрыли
А я к отчёту вовсе не готов
И скорые стихи ещё не стали былью.

Как в жизни всё подобно чехарде
Как много спешки, времени нехватка
Мы не себе обязаны – судьбе
И под грозой трясётся наша хатка.

Безмерна грусть во мне теперь
Как синей ночи свисли ея крылья
Так в жизни без конца потерь
А прибылей не вижу я обилья.

Отец и мать в забвеньи стали прах
И к ним ушли мои родные братья
Уныло солнце красное в полях
Осенние поёт заклятья.

Подобно пальцам длится тень
Смотри, она всё поле пересекла
Но я продлю свой творчий день
В полях, где греча, конопля и свёкла.

*

Как стая тигров жёлтыми глазами
Как светит сад ночными фонарями
И ураган разорванные тучи,
Стада надежд, уносит в край летучий
О, осень, ты, как вор,
Подкралась невзначай…
Твой жёлтый взор
Унылит лесокрай.

23.VIII.1933
8 час. вечера. Страшный ливень уже 4-е сутки.

*
Ночной пейзаж

Полночь воздвигает в бархатах палаццо
И пред ней бессильны фонарей стада.
Будем темнотою влажной наслаждаться,
Той, что всех приемлет в лоно без следа.
   Послеполуночность на груди лелеет
   Дамбы и поляны, и размах полей.
   Всюду протянулись чёрные аллеи,
   Где блуждают хоры Бёклина теней
Эта непроглядность – призракам понятна.
Сумраков загадки – не глазам живых.
Ночи океаны чёрные отрадны,
Миг успокоенья, погребальный стих.

Ночь с 17 на 18 июля 1933. Написано в автобусе, ехали в Бостон.

*

И Шаттенштейн⁹ писал пока,
Но стало два вдруг Бурлюка:
Один живой, живой вполне…
Другой – живой на полотне!!!

29 июля 1933, Шаттенштейн, 33 West 67 St., NYC. Закончил мой портрет.

*
Злая милость

Мореплаватель отважный,
Бесконечный непоседа,
Стал теперь клиент гаражный
Не узнали б его деды.
   Рыцарь в панцире калёном,
   Гнувший конский крепкий круп,
   Ныне всплыл банкиром сонным,
   Что на бирже лишь не глуп.
Современный лживый пастор –
В прошлом знал запой трактирный;
В кельи он молельщиц часто
С криком влёк совсем не мирным.
   Всё на вид переменилось,
   Под другой блуждая маской,
   Только солнца злая милость
   Неизменной пышет краской.

*
Восход луны у замка

Милая Нелли, захлопни окно,
Видишь, взошла над болотом луна
Стало в долинах далёких темно
К башне тумана ползёт пелена.
   Нелли закрыла большие глаза,
   Чтобы не видеть в тумане полёт
   Призраков, слёзы которых роса,
   Что на цветы по лугам упадёт.

29.VII.1933
9 ч. вечера

*
Луна над парком

Среди домов растут деревья;
В зелёных кущах ветер свеж…
Бездомных здесь людей кочевье,
Богатства, нищенства – рубеж.
Над листьями взнеслася башня,
На ней работают часы;
Мы, время, знаем твои шашни
И задираем к ним носы.
И лишь один, кто в чёрной бронзе,
Плюёт на время и стоит,
А мы, как на востоке бонзы,
Оберегаем его вид.
Единственно во всех тревогу
Вселяет движимость луны
Что завернувшись в света тогу
Бежит от каменной стены.

Madison Square. 29.VII.1933.
8-30 вечера.

*

Пииты в прошлом чтили свои лиры
И знали рифм и ритмов строй
Они пред нами – мощные кумиры
Даря пример, не блекнущий собой.

Теперь толпа безмерно обнаглела
И голос муз глушит торговли шум.
И красоты живое дело
Не тешит сердце, не питает ум.

Всё меньше нас, наследников Парнаса,
Наследья прошлого мы зорко сторожа
Усердно сознаём, что мы другая раса,
Сквозь жизнь идём, созвучиям служа.

*
Вешний совет

Когда цветут в садах акации,
И девы белым схвачен стан,
Какой чарующею грацией
Отмечен тучек караван!
   Как молодо, свежо и зелено
   Объятье вешнее дубрав,
   Когда лишь целоваться велено
   И труженик – на час – не прав.
Перед тобой в сей миг единственный
Фиал восторга до краёв
Напитком полнится таинственным,
Что счастьем мы в толпе зовём.
   Так помни мудрой скуки правила,
   И кубок залпом не суши,
   Чтобы старым днём судьба оставила
   Хоть часть не высохшей души.

23-е июня в ВМГ собвее на Libery Line,
около Atlantic ave, Brooklyn, NY в 3 ч. дня
Ехали с Марусей в Old Mill.

*
Летнее время

В эти ясные минуты
Голубого торжества
Всюду – полная посуда
Жизни бодро-естества.
   В час прогулки вдоль заливов
   Где прилив морской ушёл
   Ты распустишь горделиво
   Девьих кос кудрявый шёлк.
Ветер знаньем куафёра
Озабочен их красой
Завивая их манерно –
Над прелестной головой.

23 июня 1933
Когда с Марусей ездили в Канарси, НЙ.

*
Отрывок
(в ванне)

Уныло напрягалась твердь,
Скрипели снасти и скрестились
                                        Кости
И чрез распахнутую дверь
Вошли непрошенные гости.
   А за стеной для милых уст
   Цвели теплеющие розы
   И в песне изливался дрозд
   На голубевший мукой куст.

*
За окном (отрывок)

В ея уме цветы пленяли грацией
Своих головок ласковых, как сны;
Её спина, пропахшая акацией
Была влюблённостью весны.
   Она скользила плавною походкою
   Как тень над озером, поспешна и легка
   Под ветром парусною лодкою
   Не знаешь, парус то иль облака?!
…..
Май 1931, Нью-Йорк

*
Невнимательный сосед
(на лекции для колонистов)

Он спал, когда я ему предлагал свой план:
Всё человечество счастливым сделать в сутки,
Когда идей ревел аэроплан,
И с глубиной сплетались прибаутки.
Он – переваривал, как на поляне бык…
Тот в это время хоть прядёт ушами.
Но к этой соне я давно привык
Не злясь… себя – я потчевал словами.

1931

*
Религиозный предрассудок

Там – прах людей, истлевших под землёю
Лежит покрытый синим снегом
Им всё равно – лежать весной, зимой
Они навек забыли доступ к негам.

В пустыне Смерти разум их затерян
Сознание развеялось, как дым
Полёт времён не взвешен, не измерен,
Скончался старым ты, иль умер молодым

Над ними ветер воет по кустам
Свистит метель прозябшая в кулак
Их костяки лежат в могилах там,
Где чёрный смерти веет стяг.

Об этом мысля, утомим рассудок,
Но выхода – не в силах отыскать
И будет то религий предрассудок
Бессмертием небытие назвать.

8.II.1931 год

*
На фарме

Я приехал на фарму после шума столицы
наслаждаться нирваной ночной тишины
Где корицей взывают ноябрьские рощи
Опахал голубых на стволах лишены.

И на кухне бесед коротаем минуты
Когда чайник вскипает ворча на плите
И на тело ложатся сонливости путы
А в открытую дверь комплименты звезде.

Шелковисты покровы незыблемой сони
Слышать крики цветные горлан-петухов
Тех, что вахту ночную в курином загоне
Неуклонно блюдут в протяженье веков,

А к восьми, пробудившись, увидеть сквозь окна,
Как в тумане плывут, лиловея, холмы,
И сквозь нити его, голубые волокна,
В краснорыжих кудрях соловеют дубы.

Позабыв городское, простую повинность
Отбывать, деревенские радости для,
Ведь на фарме осенней особая чинность,
Облачила живущих, леса и поля.

22 ноября 1931. 11 часов ночи. 107E 10 st.
За столом с Марусей. Она записывает дневник, дети спят.

*
Философское

Мы к старости спускаемся долину
Иль всходим к горным высотам
В те дни, как жизни груз горбом сгибает спину
И иней липнет к волосам.

Ответ готов: внизу цветут напевы
В долинах среди роз журчат ручьи
И золото кудрей плетут лукаво девы
И перси льнут к руке в ночи

А наверху абстракция огнями
Вечерних туч пылает и зовёт
И вечность смотрится бесстрастными очами
На человека жизнь, что бабочки полёт.

1931 год, 15 ноября,
В собвее после Metr(opolitan) Mus(eum)

______
Примечания:
¹ Евгений Деменок. «Американские друзья „Отца русского футуризма“». «Зинзивер», № 11, 2017.
² Сергей Спасский. Маяковский и его спутники. Л., Советский писатель, 1940. С. 26.
³ Мария Синякова. Из воспоминаний. В кн.: Русский футуризм: теория, практика, воспоминания. М., Наследие, 1999 г., стр. 383-385.
⁴ Кручёных А.Е. Наш выход. К истории русского футуризма/Сост. Р.В. Дуганов. М.: Литературно-художественное агентство «RA», 1996.
⁵ Псёл – река, левый приток Днепра. Протекает через Сумы.
⁶ Давид Бурлюк-младший был заядлым яхтсменом, дни напролёт проводившим на яхтах, которые в полуразрушенном виде покупал за копейки и потом долго восстанавливал. «Hurry Up» – 74-футовая яхта семьи Бурлюков.
⁷ Пеллем-Бей-парк (Pelham Bay park) – парк на северо-востоке боро Бронкс, самый крупный в Нью-Йорке.
⁸ Эрих Голлербах – русский искусствовед, художественный и литературный критик. По заказу Бурлюка написал о нём две брошюры, изданные в Нью-Йорке: «Поэзия Давида Бурлюка» и «Искусство Давида Д. Бурлюка».
⁹ Николай Шаттенштейн (1877-1954) – родившийся в Российской исперии художник еврейского происхождения. Эмигрировал в США, был известен как портретист.