СЕРГЕЙ ГЛАВАЦКИЙ

ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ
цикл стихотворений

I

я так хотел, чтоб океан
в окольных розовых пещерах
пел атональным василиском
тому, кто зёрна разбросал,
а мы курили фимиам
и принимали то на веру,
что можжевельник с тамариском
способны нас вернуть назад.

прости, я был неправ, прости,
во мне всегда идут сраженья,
и ослепительные рощи
с нечеловеческим лицом,
заискивая у жар-птиц,
обыскивают отраженья
и продвигаются на ощупь
к осаде огненных лесов,

как будто еры на-гора,
чтоб можно было возвратиться
в эпоху броских слов на ветер,
в бассейн нежности ночной,
в любое вечное вчера,
в любую паузу сторицей,
когда лишь оттого я светел,
что ночь стоит передо мной,

как будто это в первый раз,
и все слова в далёкий космос
сутулой радиоволною
не замурованы уже,
в любой шалаш, в любой гараж,
боготворя обратный осмос,
чтоб разбудить в нас неземное
и улыбнуться дать душе.

и в этом смысл. этот зов
назад мы источаем сами,
не обнаружены глазами
судьбы и выброшены за
объём дыханья парусов,
распотрошённых полюсами,
над осаждёнными лесами,
в литраж дыхания Творца.

II. ЯЩИК ПАНДОРЫ

Кипящего счастья вериги,
Признаний клокочущий яд
Вошли в наши тонкие книги,
Что молча на полках стоят.

И был ли у книг этих автор?
Кто замер на этих листах?
Но летом слова были правдой,
Чтоб ложью по осени стать.

И что есть безумью мерило,
Когда, оттолкнув волшебство,
Ты ящик Пандоры открыла
И сразу закрыла его?

И где справедливости сила,
Когда, для других умерев,
В июне себя мне вручила,
Сквозь пальцы ушла в сентябре?

Шаги словно мили морские,
Печаль словно вязкий Гольфстрим…
Сплотились все в мире стихии
В попытках тебя покорить.

Склонились над нами иконы,
Дороги сошлись в один путь,
Сцепились все в мире законы
В желании лето вернуть.

Но нам бы подальше от чуда,
Чтоб спрятаться наверняка.
Соскучившись через минуту,
Увидимся через века.

Удушье, как в сердце горилла,
Ведёт меня на эшафот.
Ты ящик Пандоры открыла
И тут же закрыла его.

III. ПРОЕЗДНЫЕ БИЛЕТЫ

Потом пожалеешь, что изморозь в пальцах,
Зенит мельтешит, как фантом акробата,
Проворный, как чучело неандертальца,
И брезжущий, словно погост вороватый.

Значительно позже, когда перестанешь,
Посетуешь на каменеющий иней,
И вспомнишь одно из погибших свиданий,
Красивое, словно пожары на льдине.

Потом пропадёшь, как апрельская вьюга,
Надышишь на несколько слов кислорода,
Тогда и начнётся твоя Кали-Юга,
Тогда и зачнётся исподняя крода.

Что масса протона нам, что – скорость света,
Янтарные горлицы в айсбергах – навзничь? –
Рассвет и закат проездные билеты
Крадут в одной кассе, и нас ими дразнят.

Мы просто проходим. Как боль из предсердий.
Вплотную друг у другу. Не видя ни знака.
Как будто так надо, так надо для смерти,
Для той, для которой любой – одинаков.

Ведь мы оцифрованы ею с рожденья,
Мы – лишь вероятностей наших останки,
А солнце двуликое шлёт нам виденье:
У каждого в жизни свои полустанки.

Мерещится явь, прикипевшая к ножнам,
И суть без названья бросается в ноги,
И нам наше имя покажется ложным,
И в облаке встретят нас лживые боги.

Пока же – гляди, как возводится Китеж,
И мы ещё живы, пусть воздух прохладней,
На том полустанке рассвета увидишь
Незримое облако из голубятни.

IV. ЧАСТИЧКА МОЕГО АДА

Как и шестнадцать лет назад,
Я не смотрю тебе в глаза,
Не засыпаю, глядя в них –
Мы не одни, но мы – одни.

Как и шестнадцать лет назад,
Я в каждой нашей встрече – сам,
Я помню каждый божий миг,
Пока мы помнимся людьми,

Я верю сказанным словам,
Нам больше нечего скрывать,
Ты всех забыла, ты со мной,
С моей проклятой тишиной.

*

Стоп-кадр мой, моя река,
Я номер старый твой храню,
Шестнадцать лет я жду звонка
И сам, как телефон, звеню.

Смотрю тебя – всегда, везде,
Как чёрно-белое кино,
И в самой тёмной темноте
Цветным мне кажется оно,

И, точно брошенный слепой,
Забыв, что фильм давно отснят,
Шестнадцать лет живу с тобой,
Как ты шестнадцать – без меня.

V.

Через тысячи проклятых лет
У истории мира в подбрюшье
Я смогу Ей сказать своё «нет»,
И забрать у Неё свою душу.

По моим безымянным костям
Не ходить ни жене, ни шалаве.
Отрезая себя по частям,
Ничего от себя не оставить,

Разметать этот садик камней,
Растолочь, в мезосфере развеять,
Чтоб не помнил ни атом о Ней,
Этой крайне существенной фее,

Истребить, как волшебный пейот,
Каждый атом истлевшего тела,
Потому что он помнит Её,
Как всё тело моё помнит в целом!

Вместе с ним, не жалея корней,
Уморить, задушить свою память,
Чтоб ни кадра на кадре – о Ней,
Этой крайне вещественной даме…

Разорвать, как последний койот,
Каждый атом души, как заразу,
Потому что он любит Её –
Так, как любят все атомы сразу!

Только так, только так, только так
Стать пожарищу той целлюлозой,
Что не помнит свой прошлый гулаг,
Прошлой жизни тягучую прозу.

Только так стаей белых листов,
О себе позабыв подчистую,
Стать тому, кто веками готов
Куковать без Неё вхолостую.

Расколдованный, выйду в тираж,
Буду к людям искусственным ближе.
Но как только замёрзнет мираж,
Наяву тебя снова увижу.

…Пусть в камине горит чистый лист –
Ты на пачку бумаги умножь всё,
И, узнав, как мой обморок чист,
От меня ты сама отречёшься.

VI. ИЗ ЖИЗНИ ТУМАНА

Острова в тихом омуте, как гематомы.
Посреди океана динамик лагуны.
В моей памяти ширится наша истома,
В твоей памяти вновь расцветают лакуны.

Эти чётки гипноза, цианистый синтез,
Симбиоз небывалого и бытового…
Для тебя это некий вещественный index,
Для меня – это вечный существенный повод.

Не судьба, говоришь. Но судьба – кто такая?
Не знаком. Я к тебе каждой клеточкой ближе.
А динамик лагуны всю ночь громыхает,
И пустоты твои – мою память услышат.

Для тебя это что-то из внутренних фото,
Тайной жизни тумана, тылов расстоянья…
Для меня же – сиамский близнец небосвода,
Наяву переснившийся codex слиянья,

Что качается в памяти, как паутина,
Как живая единоутробная небыль,
Древний атлас исхода из-под гильотины
Без услуг кукловода, без зебры до склепа…

Для тебя это что-нибудь вроде кроссворда,
Череда нежных встреч наподобье пунктира,
Для меня же – инкарнационная хорда,
Наизусть пережитая летопись мира.

VII. ОКНО НЕВОЗМОЖНОСТЕЙ

Окно невозможностей настежь открыто
В дополненную нереальность спасенья.
Но в точке Лагранжа ты сходишь с орбиты
И падаешь в вечный Гольфстрим воcкресенья.

У леса язык заплетается к ночи,
А длинные руки ночных океанов
Хватаются за колокольные очи
И внутренних будят во мне великанов.

Мой мир совершенный, где зло – на шампуре,
Где напрочь отсутствуют первопричины,
Где маятник стал нечувствителен к буре,
И сон тишины громовой – чертовщина,

Он есть, он заведомо в нас существует,
Он вывернут будет потом наизнанку,
И внутренний мир станет внешним не всуе,
А вследствие нашего с небом цугцванга.

И мир мой с твоим миром объединится,
И общий наш внутренний мир станет дивом,
Таков подноготный закон небылицы,
Хорошая, вечная, прямо из мифа,

Мечта под тропическим ливнем салютов,
Ты снилась де-юре и станешь де-факто,
Ты этого хочешь, ты веруешь в чудо,
Ведь всё, что ты видела – сны катаракты,

Закинувшей якорь в исподнее зренья.
Окутавшей коконом небо седое…
Но внутренний мир не приемлет старенья,
Мы с лиц своих смоем живою водою

Весь морок цыганский от Взрыва большого,
И внутренний мир наш, двух зрений зигота,
Для всех станет домом, дворцом изразцовым,
Исходным – грядущему новому – кодом.

VIII. ЖИЗНЬ ДЕВЯТАЯ

Ты спросишь меня, отчего
Живу не за руку с судьбою,
Себя потеряв самого,
Ничуть не дружа с головою.

Ты спросишь меня, почему
Я жизнь свою так изувечил,
Зачем торопился во тьму?
А я тебе сразу отвечу:

Вся спешка моя оттого,
Что мне без тебя неуютно,
Что жизнь без огня твоего
Бессмысленна и безрассудна,

Исчезли у радуг цвета,
А звуки – всего колебанья,
И скомкана прана – до льда,
И выжата – до основанья.

И чаще стараешься спать,
Чтоб жить в сновиденьях иначе,
С твоей западнёю, судьба,
С твоим поцелуем горячим.

Вот давеча снилось: вдвоём
С тобой Новый год мы встречаем,
И чайки клюют водоём,
И счастливы мы больше чаек,

И в чьих-то палатах чужих,
В которых случайно осели
И нас там забыли, лежим
На чьей-то измятой постели.

Проснёшься, а боль – белый шар,
Кружащийся, гладкий, нейтронный,
В котором витает душа
Беспомощным высохшим дроном,

И нет ни намёка на то,
Что боль состоит из молекул,
Что шар распадётся потом,
Когда-то в грядущем, как лего.

Ведь вся эта жизнь – как клубок,
Который распутать не в силах,
И только снаружи есть бог,
А выше, чем бог, лишь могила.

IX.

широколиственная церковь
металлургических религий
в себе скрывает хороводы
доисторических офелий
а смысл жизни исковеркан,
мечты недетские безлики,
и жизнь – не больше, чем работа,
и смерть проходит свой афелий.

так welcome, maybe, baby, welcome
туда, где конвергентный скрежет,
где мнемонически опасны
зеркальные сквозные глуби,
где абразивной дрелью белка
грызёт извечный свой орешек,
и тридцать витязей прекрасных
ветвь под русалкой дружно рубят.

неважно, что в душе ты птица
и что тебе всегда семнадцать, –
как дерево, темнеют сказки,
мечты ссыхаются, как глина,
жизнь превращает в небылицы
всех тех, кто мог к тебе примчаться,
и после всяческой утряски
поймёшь, что ты и сам – былина.