НАТАЛЬЯ ХМЕЛЁВА

ИМЕНА, КОТОРЫХ НЕ НАЗЫВАЛ

***

Когда поле затоплено, маки всплывают над нами.
Мы подводный свой дом сторожим: с ремеслом повезло.
В готовальне покоится циркуль, хромой временами.
Под навесом наседка клюёт измельчённое зло.
То не почта закрылась, а просто тропинка кривая,
Потерялось в дороге письмо ли, замёрз почтальон.
То не плачет ребёнок – он медленно рот открывает,
Выпуская из лёгких рассерженных белый бутон.
Поднимись-ка со мной по ступеням надежды <побег!>
<там соседствует с плачем предвзятым неузнанный смех>
– и заплатишь мздоимцу за вдох и за выдох отдашь
всё, что там соберёшь, чтобы вечный построить шалаш.
Отчего, отчего, правдолюбец, ты требуешь дань:
десятину от каждой любви и иного труда?

***

На неродном уже не странно
Чертить убористые знаки:
На ватной палочке Балканы
Соседствуют с траянской Дакией,
А лёгкие живут на ренту,
И в промежутке между войнами
Нас ноги, взятые в аренду,
Несут по улицам присвоенным,
Где я вошла в порядок слов,
Творимый новых Твоих снов
Невыразимым свойством,
И стало роскошью весло,
Когда все лодки отнесло,
И вся планета – то одно
Плывущее устройство.
Дитя ли, дева ли мастак
Перенимать как тайный знак
Судьбы борозды –
Чтобы немного погадать,
Ты не подкинешь свой медяк
в морозный воздух.

***

Я точно знаю: до рождения
И ты здесь был, и я была,
Где подожжён октябрьский день
Последним призраком тепла,
И тень айвы легла устало,
По тени родины скользя,
На тени двух полубокалов,
И сбила нас, аки ферзя,
Спугнула спящих голубей,
И ты, колдун, шаман ли, фельдшер –
Перевязал нам, не робея,
Все раны, из которых меньшей
Не разглядеть: была она
Нам до рождения дана.
Я здесь жила, где каждый – ранен,
Где времени края свожу –
И вижу внука на веранде,
И ветхий дачный абажур.
Кровинку разве не приму
Под кров, который потому
На карте не отмечен,
Что ты все руки исколол,
Когда нетленный строил дом,
В котором жить нам вечно.
Нас в сизой приняли глуши
Дурман, туман, лиман.
Язык раздвоенный зашить
Мне помоги, шаман.

***

«Режь лучок, управляй страной», –
говорит мне седой сосед.
Неприлично сидеть одной
на террасе, которой нет.
Когда юность приносит счёт
и в оранжевых ждёт лучах,
я стираю усталость с щёк
и даю ей денёк на чай.
Двести лет его слой листвы
покрывает, а он… Но пусть.
– Просто Вы здесь случайно, Вы… –
и не знаю, о чём смеюсь.

***

Запомни себя в любви:
Как стояла тогда,
И треснула почва, обрушилась нищета,
Как несла дары:
Лукошко ежевики и прелый мох.
Окликнули по имени.
Позволили быть: живи!
Хотелось, эх, хоть чем-нибудь удивить,
Накопленным за отмерянный выдох-вдох:
Башней, обдуваемой ветрами,
Облупившейся на раме
Краской <пропасть других идей >
Водоёмом, куда впадают
Мрачные тайны людей,
Несъедобные, оттого
Неинтересные для лебедей,
Болезненной трансформацией,
Странной акцией,
Скоплением ли на площади рыжих женщин –
<Обнажённые
Редкие акации
Их родинок, расцветая,
Казались меньше>.
Но ты стояла перед судейским ликом
Одна
Без себя
Одна
И лопнуло небо речи,
И стало не видно дна.

***

Разве так много тех, чьё имя
падает в разломы и прорастает,
и корнями цепкими держит скалы?
Крик в горах вызывает обвал. Эхо двигает камни.
Что же тогда говорить о хвостах комет на чернильном небе?
Что говорить о белых следах самолётов?
В горячем асфальте застряли мои каблуки.
Ни шагу вперёд, пока не представлю себя
                               до конца безмолвной.
И я разуваюсь, и жалит стопы дорога накопленным жаром.
И нужно бежать, иначе мучительно больно.
Каяться – значит к себе возвращаясь исконному,
всё переписывать набело.

***

Уходя, гроза оставила мне бруснику чистой.
Вот он, воздуха захолустья демон,
спрятанный в рюкзаке.
В каждом дне здесь, высыхающем,
как и листья,
было что-то от отсутствия часиков на руке.
– Эхо! –
звал меня мой двойник, меня же
путая то с собой раздвоенным, то
с голосом, который ещё тревожит…
Эх, разбой!
Веха
жизни дерева, реже –
его истории обозначена на кольцах
того, что позже
явит букву, обессиленную толпой.
Вещи
есть ещё бессменные на Земле:
смоляное озеро, чёрный вал.
Вещий
знак начертан был но – истлел:
имена, которых не называл.

***

Имя моего Другого
Состоит из букв на табличках памятников.
<Случайность сборки>
Однажды ты откроешь дверь…
И никогда не выйдешь,
Став невидимым.
Там, за пределами зрения,
В неизвестных мне маленьких городах
Твой дом обрастает вещами.
А здесь я заковала тебя в безвременье,
И в страхе молю: останься ангелом.
Иначе утрата ударит мне в солнечное сплетение,
И обратит живущие там времена вспять,
Туда, где тебя ещё нет.
А ты – невидимый –
Всё будешь стоять напротив,
Но я не знала тебя.
Посмотри, вот комната,
В ней живут твои имена, которые я украла.
И когда я сожгу их – обрету свой язык.
Есть поля, куда приходят,
Когда хотят позволить собрать себя, как урожай,
И это конец,
И тогда множество разных вещей обретают новый порядок,
Ведомые не последовательностью,
Но неведомым законом,
Обретают конечную форму не по своей воле,
А по воле последнего рифмующего их взгляда.
Когда судья-жнец придёт,
И я не убью его, чтобы пойти дальше –
Наступит моё завершение.
Ничего о себе не вспомню.
Как можно помнить?
Всё равно, что из оседлого стать кочевником
И носить с собой всё былое имущество.
Всё равно растеряешь.
А что останется – уже не совсем правда.
Вот, ежеутреннее рождение заново:
Между умершим и родившимся
Такая же степень родства,
Как между мной вчерашней и сегодняшней.
Тебя не хватает здесь, где шумят итальянские дубы,
Нет тебя ни на кладбище в Пьяченце,
Под медово-тёплыми листьями,
Ни в залитой солнцем турецкой крепости,
Ни в кустах малины, ни под листьями тыквы,
И тогда на всех пустых местах
Я создаю тебя заново.
И после долгого молчания (длиною в забытие)
Раздается голос, который ждала вечно:
«Любишь ли каждого, как самое себя,
Каждого в равной мере –
Говори с каждым в равной мере,
И с пустыми пространствами говори,
Говори с глухими, ртом припади к снегу,
Пусть звук достигнет почвы под ним,
забудь имена».
Но однажды ты откроешь дверь…

***

Стать отпуском, событием <гештальт
закрыть, в снегу секвойей> нет, не эпизодом
быть молоком, но знать, что ты – миндаль
<конструкции интимности в верлибре>
Три месяца на поезде в Тайланд,
все жизни, проведённые в Монголии:
отвергнешь всё земное, Иоанн,
подкоп под плинтус и подкат с подставой,
но что-нибудь оставь мне, Иоанн.
Вот это:
словарём белеет даль,
и женщины в платках дорожных
глядят туда,
где дикий зверь
хоРёк двусложный,
перебирает лапАми метровыми,
глядят туДа,
где Н не осознала свой запрос,
где А – авторитет фантомный,
где М, родившись, очень долго рос,
и был и беспроблемным, и удобным,
где жалобы, вопросы и советы
хранит олений рог антиковеда,
туда, где помышленьем не грешат, –
но в ночь, увы, не выйдешь без ножа,
туда, где рады нам, мой Иоанн.

***

…И я открываю клеть, продолжая петь
о хрупкой надежде в ладонях <озимый росток >
о нежном касании <страхе, сбивающем с ног>
размытой границе имён, <но всегда о тебе>
о мухе, плескавшейся долго в прозрачной судьбе
о крыльях махровых, живых парусах, о горе,
горячими углями ставшей в твоём ноябре.
…и я открываю клеть, открываю клеть.