ОЛЬГА БРАГИНА

МЕСТУ СЕМУ

***

Откуда такие фантазии, что плоть должна быть любима, что душа должна быть любима, каждый волос и каждый грамм, балерина рифмуется с пантомимой, пантомима рифмуется с «мимо», и все твои искажения расписаны по годам. Вот здесь ты идёшь в первый класс с белым бантом и важным видом, усаживаешься за парту, кто-то крадёт твой пенал, а здесь вот тебе положено зачитываться Майн Ридом, но мир для твоей погибели и то будет слишком мал. Здесь кто-то берёт тебя за руку и говорит о высоком, подразумевая противоположное, что неясно пока, и здесь, как тебе положено, зачитываешься Блоком, конечно, иронизируя над ним, но ещё слегка. А здесь ты иронизируешь над любым и над всеми скопом, над тем, кто зовёт на ужин и предлагает тост, над увитым плющом подоконником и над сухим укропом, здесь ничего не кажется, мир запредельно прост. Балерина рифмуется с тем фарфором, что стоял на буфете, воплощая недостижимое прошлое, застигнутое врасплох, здесь тебе говорят: «Ну будь, наконец, как дети, как все нормальные дети, кто не мечтает, плох». Ты соглашаешься внешне, а про себя говоришь, куда отправляться им бы, на какие площади в этот квадратный круг, у всех твоих знакомых мало ли что не нимбы, и кто не мечтает – твой незнакомый друг. А здесь тебе двадцать пять и думаешь: «Всех скрутил бы (именно в роде мужском) ну просто в бараний рог, но только при темпе таком откуда набраться сил бы, а всё остальное, ну кто не мечтает – Бог», но где причина, где следствие, здесь не совсем и ясно, кто не действует – не ошибается, осознаёт под конец, что на коробке спичек надпись «Огнеопасно», и не венчает дело здесь ни один венец. А здесь тебя берут за руку и ведут туда, где теплее, где особенно сочные персики и особо красивый вид, и ты слушаешь воспоминания о первом премудром змее, и у тебя, наверное, уже ничего не болит.

***

Пить берёзовый сок, наушничать и креститься, в сорок рифм нарядиться у зеркала, не дыша, у солёного колобка птица-оборотень-синица Марьиванна принцесса уездного чардаша отгрызает бочок, берёт в кулачок солому, положишь семечко в почву – вырастет куст, электричество в каждый дом, только ближе к дому, много крови и почвы на наше ведёрко. Пруст отгрызает второй бочок, достаёт фонему, факультет психологии, бабушка и Бергсон, только в памяти место для капитана Немо, закрываются двери, берёт свой вчерашний сон, не тебя ли я холил здесь и лелеял верно, а ты руку держала над каждой чужой свечой, да минует нас невозможности тверди скверна, забирай своё имя, души утверждённый крой, правой кромки держись, по поребрику до рассвета, туда-сюда, сказки сказывая, ходи, отроки с пивом горящим узнают Фета, что позади, то, как милость, и впереди, посередине пустоты и горганцола, красота мироздания и лебединый стан, больше тебя не заботят проблемы пола, роман о Розе, лис Рейнард и сын Тристан, морские купания, веточки сливы и соли, сигналы точного времени, перерыв, все те, что тебя на осколочки раскололи, склеить после прочтения позабыв. Ходи туда-сюда, рассказывай миру, куда язык твой грешный тебя довёл, держали себя в руках, разбивали лиру, потом на себя пеняли за произвол. Ходи туда-сюда, волос наш так долог, что вечность можно за пением скоротать, потом тебя достаёт из коробки Молох героев спасать, экран закрывает гладь.

***

Сколько клялись до нас в любви на этой скамейке, сколько липовый чай под этим вот одеялом, сколько в траченной молью весной цигейке мечтали о счастье большом и крушеньи малом – переучёт к лицу тебе, станешь старше, станешь рачительней, ногти не красить чёрным, будешь читать, что сказал Мендельсон о марше, и своевременно прятать ведро с попкорном, будешь читать, что в «Pedigree» витамины и не пристало сном заполнять пустоты, глина-ребро, ребро из продажной глины, некому здесь свои показать работы. Пусть меня любят все, что печальна повесть, выданная сокурсником за обедом, город мечты твоей теперь замело весь, и никто не молчит за тобою следом, пишут: «Надежды нет», собирают мелочь в шапку, поют: «Я буду с тобою всё же». Это легко и город безбожно бел, ночь, в Русском музее было вот так похоже. Сколько клялись вернуться сюда через год всё те же, не изменив предложение ни на йоту, ходишь по городу в белоцерковском беже, все тебе машут, бросают в водицу соду, просят за здравие пить и ругать порядки, предотвращение сложного инцидента нашей любви, помидоры берите, с грядки, дом в Сен-Дени и хорошая, впрочем, рента. Пуще огня бояться и пуще пепла, пуще в ночи не тлеющего металла только того, что наша любовь окрепла и никуда надолго не отпускала, разве что в ближний киоск, где дешевле «Орбит», и станционный смотритель девице Ксенье гладит плечо, и девицу слегка коробит, но марципаны слишком сладки, варенье капает с ложечки в чай. Сколько ждали зиму, чтобы зарыться покрепче под одеяло, и на подушки капать отныне гриму, время, что есть, отличается слишком мало и от того, что не видимо глазом чутким из-под земли какой-нибудь землеройки (было тепло, научились смеяться шуткам и записались на курсы шитья и кройки, выбрали место, где быть сему граду полну и приходить с верблюдами караванам, и под копиркой скрываться Большому Мольну), некие тексты, что греют своим изъяном, столь же ценны, как и память твоя дверная, к камню привязаны, с плеском на дно морское, входишь в девятый круг, никого не зная, и закрывают на ночь депо тверское.

***

Жили в своём небесном Иерусалиме мыслящим мячиком cogito ergo sum, были надёжными, были совсем другими, Чехов приказчику веточку шлёт из Сум и говорит: «Я любил эту Лику сдуру и семиотики ради себя блюсти всё же велел, как отсутствующую структуру, стали ненужными, в общем, меня прости». В общем, прости меня, плоть достаёт из лампы, вырастил всё же в лампе свою рабу, была-не была и любит-не любит, сам бы написал рассказ, но к берегу догребу. Прочность традиции, крестик и нолик вместе, нолик и крестик, стыковка произошла, сорок своих сороков напишу из мести, чтобы хоть строчка всё же к тебе дошла, чтобы хоть строчка эпиграфом оказалась, Мёртвое море плещется за окном, я никогда песка бы и не касалась, нет избавления, чтобы тонуть вдвоём, просто тебя потом всё тянут-потянут, репа зелёная кошкой липовою скрипит, и никогда с экрана жить не устанут, и не растратят детский свой аппетит, и не напишут, что был ты безумно скучен, да и с годами скуку не растерял, и забывать как будто бы не научен, и пропивать символический капитал. Горько по улице хоть бы Викентия Хвойки (Мёртвое море всегда по колено) брести, быть октябрёнком и гордо платить неустойки, и за щекою те камни, что были в горсти, долго нести. Я тебя никогда не забуду, будто бы мне ничего не хранить за душой. На холодильнике надпись «Помойте посуду», за холодильником мячик «Растите большой».

***

Сено-вода, лечиться решил кумысом, был на портретах законник и полиглот, за смещение гласных платили Рейнеке-лисом, к деконструкторам и актрисам, и оболами полон рот. Смотришь, когда клюёт, изумрудный твой рыбий Молох выпьет уху демьянову, требует весь банкет, кофе и плед, и отчаянья век недолог, сотня конфет, ничего здесь другого нет, всё же возьми с собою меня куда-то без подстановок «Сочи, осёл Иа, маркер, нуга, на прилавках чабрец и мята», все ударения падают, и трава утром желтеет, ненужные перспективы, море сужается, маленький nacht Musik, все безударные – крик, мы почти красивы – голос от мальборо, чёлка от Лили Брик, ты мне нужна такой – осень стала морем, стала прозрачной кожа на волосок, наше знакомство, наверное, мы ускорим и расставание, снова свалялся клок, держишь себя в руках и велишь собраться, смысл нивелировать проще, когда одна, некуда деть, ниоткуда себе не взяться, бездна без ручек открылась, стакан без дна, смотришь на дно и видишь себя такую – лето поребриков, орбита и шмелей, больше ничем я без памяти не рискую и прохожу под небом твоим смелей. Если посмотришь вниз и увидишь поле, белых киосков консервные банки в ряд, белым платком помаши на прощанье Оле, те, что узнали, больше не говорят.

***

По печерским скверикам лихонько ели-пили, и смотрели с нежностью тоже всегда не те. «А они ещеё пожалеют, что не любили, только будет поздно» – злорадствуешь в темноте. А они ещё протянут кагор из крана, и хлебами белыми будут кормить в обед, ну куда же ты, время детское, слишком рано, только крошек белых уже на дороге нет. По печерским скверикам голуби их клевали, и куда теперь податься бы по следам, а тебе оставили песенник тёти Гали, хорошо забытый здесь под столом «Агдам», а они ещё и вернутся за ним куда-то, и тебя предложат вежливо провести, и зачем-то представят тебе вон того мулата, и протянут конфеты, растаявшие в горсти, и такое счастье будет во всём разлито, и такая будет всюду сплошная гладь, что совсем не к месту треснувшее корыто, что совсем не к месту жить или умирать, по печерским скверикам долго гулять с тобою, где склевали голуби крошки от кулича, и себе казаться, в общем, почти живою, если капнет воск, совсем оплывёт свеча.

***

Ты не можешь знать, где Северная Пальмира – вот пробел в картографии, стёклышки на пути, и потом ведь тоже будет довольно сыро, если всё же хватит завода до тридцати. И потом ведь тоже будет хотя бы что-то – скрипи-скрипи, нога липовая, в лесу. Принцесса Ламбаль выходит замуж за санкюлота, посмотрите, какую голову вам несу. Она штопает передники, вываривает полотенца, просит городничего проводить дознания без лишнего шума, носит в корзине для пряностей тень младенца – криминогенная обстановка, бунтует Дума. Муж забирает у неё медяки, отложенные в корсете, травит байки о милых ночных расправах, в корзинах для пряностей всё копошатся дети, рассказы о левых-левых и правых-правых. Отправит её на правёж, потом всплакнёт за стаканом – кто же будет Мари носить передачи, спутается в камере с герцогом – у них там мораль с изъяном, каждый день усложнение сверхзадачи. Золотая твоя голова скатилась на мостовую прямо к ногам Станиславского, правда выше, и говорит: «Любите меня живую – мёртвую все полюбят, и с ними иже». Золотая твоя голова лежит в просторной витрине – вот как опасно девицам по Невскому без присмотра, смотришь на всех одинаково зло отныне, не различая плоть категорий сорта.

***

Весною тепло, я почти режиссёр парадов, через границу провозят китовый ус, то мать и сестра приедут, а то умрёт Мармеладов, судьба безопасные лезвия хранит под столом, Папюс вызывает в престольные праздники Марию-Антуанетту, и проклятому поэту в упор на неё смотреть, закалка подкожной совести, кефир, соблюдать диету, китайским своим фонариком пылать, и земную твердь впитать, тонешь-тонешь медленно, всплываешь неартистично, судьба безопасные лезвия от рук твоих сохранит, измажешь кровью обои – все скажут, что ты вторична, диета твоя двулична – расплата за аппетит. Весною тепло, я почти дошёл до финала, осталось в одной подворотне начертить свой меловый круг, чтобы ты уходила медленно и совсем меня не узнала, чтобы пусто нам было, мало, чтобы место исчезло вдруг. Чтобы месту сему быть пусту почти до края, переливаться медленно через край, чтобы тебе покупать сарафан из фая, только в себя такую здесь не играй, никто не поверит, что это на самом деле – на то, что посмели, теперь вот обречены, свечи горят и дальше метут метели, и на снегу пунктирные от луны. И если бы я научилась читать по снегу и выдала в целом какой-нибудь связный текст (но тексты теперь, как и прочее всё, не к спеху, никто их не слушает и с холодцом не ест), то мне удалось бы себя оправдать собою, что дескать берите меня – хороша как есть, и каждое утро себя приучаю к сбою, и каждое утро себе сочиняю месть.