АЛЕКСАНДР ХИНТ

КАРУСЕЛЬ ДНК

***

Я буду проросшим гербарием, сном серебра
в зелёной монете непостижимого времени,
движением омуля – вся наша жизнь икра
в утробе течения, буду замедленным зрением
молекулы зодчества, гранулой карандаша
на ватмане доисторического рейхстага,
хромой санитаркой, опаздывающей на шаг
в укрытие, буду тем самым последним шагом.

Очнусь в безымянной пустыне запретом глотка,
мозолью узла обернусь на верёвочной лестнице,
опомнюсь проклятьем Дездемоны, тенью платка,
и всеми воскресшими единорогами девственниц –
вбирая гарпунное эхо кита-первогодка,
ожоги бинта ампутации, вопли ваты…

На гребне волны всю команду меняет лодка,
но снова до края небесного не доплывает –
а там из щелей горизонта сочится, ползёт
сиреневый фронт, мельтеша по периметру спицей.
Опять бесконечно играет себя небосвод,
и медленно пьёт. Чтобы вновь не уметь напиться.

***

Так завершается эра тепла:
через ушко пролезает игла,
следом усталость пространства,
зодчество, картезианство –
и невозможно поддерживать жизнь
у механизмов эпохи пружин.
И продолжаться не хочет
время избыточных точек.

Вещи меняют привычную суть.
Если уснуть означает «забудь»
прошлое пахнет корицей
чтобы повторно родиться.

В рамочку вставив свой окоём,
не различаешь и солнечным днём
первого счастья частицы,
не попадаешь в петлицы

ветхой рубахи железных основ –
даже слова остаются без слов,
дверь зависает без петель.
Так начинается ветер.

Так уменьшаются старые сны –
вроде река, но не видно блесны,
так изменяется скорость
бледного и голубого,

свет замыкает свои полюса,
и без воды остаётся слеза.
Так исчезает движение
между стрелой и мишенью,
и завершается эра тепла:
в белом огне остывает зола
льда… И не тает лампада
этого полураспада.

РАХМАНИНОВ

В эбонитовом льду отражений живой инструмент
растворяет ручное тепло, выводя на стаккато,
невесомый разбег молоточка кивает струне
в предвкушении бравады

нарастанием перечня клавиш – и насквозь пройдён,
подгоняемый эхом созвездий в развилке акации
выбегающий прочь, ускользающий призрак времён
с деревянными пальцами.

Различая туше до удара, рояль-телепат
отвергает повтор вопреки сухощавому рондо,
и уже партитура огня приглашает в себя
наравне с кислородом

заглянуть за планеты уклон, увидать далеко
за слезами вещей и ошмётками шрамов истории
оправдание теней, и бессмертных вовек мотыльков
адреса траекторий.

И, на отзвуке тая последними нотами крыльев,
как проглоченный шмель или медленный серый укус его,
на лету удивиться – успеть – как измученно выглядит
объяснённая музыка,

словно горло реторты теперь продолжение комнаты
в укороченный рай, половина подковы нашедшему,
словно нож соль-минора и есть ощущение свежего голода
от непроизошедшего.

***

молчание танца
луч слепо изогнут
глаза не боятся
но пальцы не могут
качает на нечет
пространство, но пальцы…
кончается вечность
глаза не боятся

горчит понемногу
в утробе ответа
не могут, не могут!
падение света
и воздух перебран
навылет зрачками
наощупь под рёбра
открытию ставень

но клиново – клину
вотще медитаций
исчадием глины
молчание танца
повёрнуто вспять
натяжению шеи
уронит распятье
рождения – движением

ЛЕКЦИЯ

Это след электрона, в копне
микромира – игла,
масса ноль или, попросту, не-
измеримо мала,
толщина преломленья стекла,
пустоты ледяные курсивы.
Тени первого взрыва.

Это сонмы молекул, их связи,
простоты воровство,
драматический повод по-разному
называть вещество,
первородный разделочный стол
озарений и остываний,
эманация ткани.

На скрижалях куски доказательства,
уравнения, разности.
Здесь царят вероятности.
Неживое предательство
подчиняет частицы и волны
квантованию слабых энергий.
Здесь добро квадратично-условно.

А мораль здесь – закон Гейзенберга.
…………………….
…………………….

Это клетка, живое ядро,
карусель ДНК,
безымянный логин и пароль
на замес колобка;
здесь шлифуют по капельке кровь
назревающих ран и бесчестий.
Здесь возможны болезни.

Тонко непроницаем покров
хромосомных переодеваний,
в ойкумене желаний –
меловой геноток мандрагор.
Всё ещё трепыхается в сетке
мячик божьей ракетки,
оживляя игру.

И красуется смерть на миру.
…………………….
…………………….

Это первая бездна: зрачок,
остро скошенный клюв
всё, как есть, загоняет в песок,
то бишь сводит к нулю –
чтобы вновь сочинять колесо
для тельца, козерога и овна.

Здесь возможна любовь. Но
неуклонно идёт к декабрю,
где за каждый пятак мецената
неизбежна расплата,
буде план – затопить галеон,
раздарить острова и столетия.
Это метод бессмертия
или лёгкая тень от него,
что бесплотно скользит по воде.

И разносит плетень.
…………………….
…………………….

Это старых галактик облёт,
фейерверки китайских комет,
запах свежего неба зелён,
а последнего – нет.

Уличая в далёком родстве
провода мириады орбит,
у Вселенной на крылышке свет
каплей воска висит.

***

Я досчитал до трёх – и стал понятен
простому эху незаметных сил.
Стекала флюорография струи
по венам хлорофилловых занятий
в метабиоз, срезая изнутри
цветы, металл перемещал за двери
из медленного детства суеверий
и временных вещей – на раз, два, три.

Осколки и цветное остриё
промытого глазка небесной лавки
раздаривало солнце на булавки –
когда я просто досчитал до трёх.

И те, кто отвечал за первый блик
что вышел стоном, не теряли время
(хоть не было его), читали требник,
на линии огня швыряли семя,
запутывали в панцире улик
улитки, остывающей на склоне,
что не имела признаков лица,
но – родственник по линии кольца,
зажатого в разорванной ладони.

NAKED LUNCH

… когда неспешно доведённый
до белых мошек и мышей
закурит лапки насекомых,
и росчерки карандашей
переползают по запястью
в живую нерождённость сна –
зародыш это поза счастья –
отодвигается стена
срезая пуповину места.

Поэзия не безвозмездна
где безупречна тишина
и время зреет – соблюсти
своё сектантство ледяное,
чтоб до утра и ты постиг
о чём подумали те двое
когда очнулись не в раю;
но, совпадая по ненастью,
перемещается в проём
окна, задраенного настежь,
лицо – мишень без молока:
пора играть в Вильгельма Телля.

Зима опять стреляет в темя
и катится пустой стакан.

***

В рукомойники оттепели подтекал белый двор.
Воробьи, не таясь, продолжали своё воровство
по протекции сумрака, что запаял по краям
рукава и карманы деревьев – там был только я,
шестилетний, с измятыми клочьями на голове.
Перемокшие голуби звали какой-нибудь хлеб,
но коверкали слово, пока фиолетовый март
раздувал огоньки перебранки соседних веранд,
дожигая оконные гренки; забытый чердак
сообщал омофонами ветру, что можно и так –
и унылый наждак, и железо. В бездонный квадрат
домовой планетарий впечатывал видеоряд,
гороскопы во мраке вращали своё колесо…
От ближайшей звезды – словно та опознала лицо –
откололась снежинка и таяла прямо во двор.
В тот же миг я бесследно уснул. И сплю до сих пор.