ПОЛИНА ОРЫНЯНСКАЯ
Балашиха

ТЫ ПОМНИШЬ?

Когда в окно из глубины
вплывают крошечные звёзды,
и до луны и тишины
щекой дотронуться так просто,

я слышу, как на том краю
лиловой нитки горизонта
сверчки мелодию свою
твердят бессонно,

и от Кавказского горба
бежит, торопится и вздорит
зеленоватая Лаба
средь зеленеющих нагорий.

В ней и снега, и дождь, и жар,
и холод каменных преднебий.
По берегам её лежат
и не оспаривают жребий

обломки древнего хребта,
мельчая до песочной пыли,
молчат, изверившись шептать:
мы тоже были…

И там, где лунная ладья
пристала к горному причалу,
и ветки тонкого литья
дрожат устало,

а мотыльки в твоём окне
тревожно отбивают полночь,
ты тоже помнишь обо мне.
Ты помнишь?..

МАЛИНЫ

Небесная нибениместная
тугая птичья недотишь.
Вот так закинешь пледом кресло
и целый август просидишь.

И будет дождь. Ах эти бусины,
на чёрных ветках бубенцы…
Как сладко нянчить послевкусие
июльской солнечной пыльцы

и днями сонными и длинными
(а есть у жизни смысл иной?)
тебя туманными малинами
кормить из кружки жестяной.

А там и лето подытожится.
Шагнёшь – остылая земля.
И солнце розовую кожицу
за лесом скинет на поля…

ЗАБОР

Здесь был забор. За ним дичалый сад.
И летом пионеров-октябрят
пасли в саду вожатые с завода.

А с этой стороны был дом и двор.
Мы на него смотрели сквозь забор.
Там был июнь. И там была свобода.

Мы знали все лазейки и ходы,
но толку? Ни туды и ни сюды…
Мы не любили лагерной еды
из заводской столовки номер восемь.

Но нас водили парами туда.
Мы по пути сгорали от стыда,
встречая вольных со двора.
Небось им,

безгалстучным, бездомным, деловым
и пыльным от носков до головы,
казалось, что мы маменькины детки.

И мы-то знали: это всё не так!
Но знаменосец нёс в столовку флаг
на пластиковом древке.

Мы тихо бунтовали в тихий час.
Вожатые наказывали нас,
в одних трусах поставив в коридоре.

Грозили, что поставят без трусов.
Завод гудел, и маму в пять часов
мы ждали, повисая на заборе.

Я не скажу, что мучилась тоской,
когда снесли наш лагерь городской
(в миру – вечорку для пролетарьята).

Всю жизнь я не любила тот забор.
А сад не забываю до сих пор –
там было дички в августе богато.

БОСОНОЖКИ

Сняв босоножки,
подхватив их рукой,
я иду по дорожке
над прозрачной рекой,

над пучками осоки,
над горбами камней,
и стрекочут сороки
чёрт-те что обо мне.

Мол, от девочки той-то
не осталось следа.
Чтой-то?! – выкрикнет сойка.
Та же, просто седа.

Шлёпнут рыбы хвостами,
распугают мальков…
Это штука простая,
человек – он таков:

вместо веры – надежда,
вместо вечности – срок.
Он становится прежним
через тыщу дорог.

Отпускает печали,
смотрит вслед с-под руки…
И снимает сандалии,
чтоб пройти вдоль реки.

СОБАКА

Что знает собака о смерти? Что смерти нет.
Есть одуванчики, снег, прелые листья.
Так будет всегда – у собак не бывает лет.
И это важней человеческих истин.

Что знает она о любви? Что любовь проста:
будь рядом, облизывай руки, сопи под боком,
помахивай закорючкой хвоста
и жди у порога.

Что знает собака о боге? Что он придёт
всегда, даже если ушёл от неё надолго.
И я бы хотела, ты знаешь, вот так же вот
верить и в жизнь, и в любовь, и в Бога.