ЮРИЙ РЯШЕНЦЕВ
Москва

ВСЁ, ДРУГ МОЙ, БЕСКОНЕЧНО…

***

Вот взять: Набоков и Булгаков.
Ведь их на рукописи взгляд
отчаянно неодинаков:
горят иль всё же не горят?

Один, приверженный к эскизам,
считал, ценя родную речь,
что если опус недописан,
его ещё возможно сжечь.

Другой, исполненный отваги,
сказал, пусть даже и не сам:
жизнь, явленная на бумаге,
она огню не по зубам…

Да, этот спор – не из последних.
Кто прав, неясно до конца.
Вот сын Набокова, наследник,
был верен принципу отца.

Но не у всех такие дети,
хоть печки есть почти у всех.
Что вызвало сожженья эти?
Каприз? Возможный неуспех?

Иль ощутило ретивое
в идее ложь, в сюжете слизь?
О рукописях эти двое
всё знали. Всё. И не сошлись.

У каждого на то есть право.
Ведь в чаянье грядущих тризн
в одном художнике держава
рождала скорбный оптимизм.

И в то же время на свободе,
где о гоненьях ни гу-гу,
другой невозмутим был, вроде:
ах, не получится – сожгу!

Иная жизнь и разный опыт.
И только та же кочерга,
в огне вздымающая копоть,
летящую от очага.

ЛУЖА

Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже.
Может, Ладога глубже немного, но всё-таки уже.
Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба,
цепь огней: казино? пиццерия? – ну, словом, Европа.
Петербург, Нижний Новгород, Миргород – так ли уж важно?
Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно.
Подгоняем неделю, эпоху – проклятое ралли.
Вся древлянская кровь устремилась к июню, к Ивану Купале.
Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзаже
и всё та же судьба, да и лужа вот эта всё та же?
Бросьте! Та, да не та. Я нагнулся, и – что в отраженье?
Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье.
А ведь в прошлом году отраженье моё мне явило
человека, в котором была невесёлая сила…
Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный.
Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной?
Всё невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.
Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно.

***

На хорошей машине в эту пургу – лафа!
Гастарбайтеры-дворники чисто метут стекло.
И машина летит, как изредка – лишь строфа,
предыдущей строфе и последующей назло.
Снег засыпал волчьи ямы наших дорог.
Это – благо, его не ценят лишь тормоза.
На волне савояр всё твердит, что его сурок
никогда никуда от него ни на полчаса.
Все формации отменила эта пурга.
И машины не ездят. И люди не ходят. Застой…
Эх, такого бы мне, такого бы мне сурка –
чтобы верность считал обязанностью святой.
Потому что неверно всё на этом пути:
старость шин и недальновидность передних фар,
недорезанный день – с двенадцати до пяти,
рознь племён и самоедство гражданских свар.
И этот дорожный знак в световом пятне –
что он значит: конец дороги? Конец всему?
Савояр со своим сурком, побудь на волне,
не спеши от меня в этой темени ни к кому.

***

Ну, вот, в лесу ли, в полюшке
держава собрала
разрозненные пёрышки
имперского орла.
И в мире взбаламученном
иной сосед следит
с тоской за грозным чучелом:
а ну, как и взлетит…

***

Нефть под землёй лежит неравномерно.
Её озёр хватает нам вполне.
Хозяева их: Озем и Сумерла –
беспочвенно щедры к моей стране.
В Европе, ни о чём не беспокоясь,
в кабак заходишь: Крез, ни дать, ни взять.
И в Азии мне кланяются в пояс,
хоть древним духам я ни сват, ни зять.

Но вот – Урал, чья речь проста и внятна.
Здесь трижды за день, хоть кого спроси,
из Азии в Европу и обратно
шныряет оренбургское такси.
Там, под мостом, июньскою, нагою
жизнь предстаёт. Какой-то местный хват,
чуть оттолкнувший Азию ногою,
коснулся лишь Европы и – назад.

Потом в пельменной «У царя Гороха»
нагреет на сто рубчиков меня
лакей, который сразу видит лоха,
хоть мы с ним по Сумерле и родня.
Пускай… Его законная зарплата
законное диктует воровство.
Иконы в тихих домиках Форштата
не возразят на это ничего.

Домашняя ленивая зевота
одолевает что-то, господа.
И никуда отсюда неохота:
ни в Токио, ни в Лондон – никуда.

НОЧЬ ПОСЛЕ КАРТОЧНОГО ПРОИГРЫША

Долги, безденежье, скандалы –
на всё на это просто плюнь.
Июнь вошёл в твои кварталы.
Каталы в отпуске – июнь!

Когда вакханки на Волхонке
летят со смехом босиком,
их ослепительные гонки –
за счет июня целиком.

Покуда лето на подъёме,
у жизни много козырей.
Всё, друг мой, бесконечно, кроме,
ну, разве жизни… Не старей!

Цени изгиб старинной стогны,
бегущей к нам, авось, не зря!
Люби трагические стоны
ревнующего сизаря.

Здесь всё – мираж. И всё здесь – драма.
И даль всего, – пусть ваш, не ваш, –
бассейн, не пожалевший храма,
и храм, встающий на реванш,

и путь по затенённым ямам,
и всхлип, – счастливый, извини, –
осточертевшим этим ямбом,
отговорившим в наши дни.