АЛЕКСАНДР ЛЮСЫЙ

ВЫПРЯМЛЕНИЕ ЛАБИРИНТА
(Щац Эвелина. Песни клёну. – 
Милан: CaffeLadomir, 2015. Инсталляции Владимира Смоляра)

В очередной раз, в соответствии с ещё не разорванным природно-цивилизованным кругом, «клёны выкрасили город колдовским каким-то цветом». Теперь это было легитимизировано и в Одессе, где родилась автор этой книги.

Сейчас Эвелина Шац живёт между Миланом и Москвой. Двуязычный поэт, эссеист, искусствовед, философ, журналист. Художник и перформер, режиссёр и сценарист. Колдунья едва ли не всех искусств, напоминающая мне ту экранную колдунью, что была медийно и перспективно привита к русскому сюжету. В книге «Песни клёну» она выступила с обратным стихотворным циклом, обращённым к этому художнику-сотворцу, одному из самых прописанных в литературе и даже политике (герб Канады!) деревьев. Теперь можно говорить о своеобразном тексте клёна.

Первыми прообразами святых мест стали когда-то Лабиринты, Святилища Изначального, первые природные Храмы, где человек и Природа составляли единое и органическое целое. Придание Лабиринту вертикальной древоподобной структуры превращает Лабиринт в Храм. Лабиринт – первая Книга, неразгаданная каменная рукопись, начертанная природой в сотрудничестве с человеком. Её повествовательная ткань что-то непрестанно говорит нам, но что именно – мы не в состоянии расшифровать. Ясно, что это Узор Абсолюта, включающий в себя Круг, Крест (Свастику), Пентаграмму и Спираль – древнейшие сакральные знаки. Но одетая в переплёт Книга также становится храмом.

Посредством символа мирового Дерева в мировых культурах по вертикали осуществляется дифференциация трёх мировых зон (три шага Вишну: небо-крона как обитель богов, подземелье-корни как царство мёртвых и опосредующее их пространство людской жизни, символизируемое стволом), а по горизонтали, в тени Дерева – отграничение освоенного и упорядоченного Космоса от Хаоса. В поэзии Николая Клюева происходит отождествление избы, Вселенной, Мирового Древа и птицы. Навершия избы соотносились с птицами, а печной столб уподоблялся arbor mundi. Он так описывает своё сновидение, подобно стихотворению, озаглавленное «Пресветлое солнце»: «Будто лезу я на сарайную стену, а крыша крутая. Сам же сарай в лапу рублен, в углах столетья жухнут, сучья же в бревнах паточные липкие. И будто у самого шолома сосна вилавая в хвойной лапе икону держит, бережно так, как младенчика на воздусях баюкает. Приноровился я икону на руки приять, откуль ни возьмись, орава людская загалдела на меня… Порвал я на себе цепи и скоком-полётом полетел в луговую ясность, в Божий белый свет…».

Дерево – это образ мира, или точнее, корень – образ дерева-мира. Это классическая книга, подобная прекрасной органической внутренности (interiorite), означающая и субъектная (subjective) (страты книги). Книга имитирует мир так же, как искусство природу – с помощью процессов, которые ей свойственны, и которые успешно завершают то, что природа не может или уже больше не может делать. Закон книги – это закон рефлексии (отражения). Система-корешок – это второй образ книги, к которой можно отнести современную книгу. Здесь главный корень недоразвит или разрушен почти до основания: на нём-то и пробует привиться множественность и кое-какие вторичные корни. Подобной прививкой является и «книга клёна» Эвелины.

ты командуешь, о Муза
               но правлю я
и пока существует окно
за которым верно и преданно
стоит часовой моего Я
готового для полёта над
собственной катастрофой
– тихий задумчивый клён –
и я смотрю в окно
оно открывает мне мир
дарит ощущение свободы
которое люди пытаются
скомкать как страницу
злополучного варианта
скомкать и выкинуть в окно тот
смятый насильственно лист
               с только что
                   случившимися стихами
которые требуют
                      вариантов внимания
а лист летит как труп
очередного «я» или
полнится пространством
оно рвётся в окно
и разбежавшись мчится
туда, за макушки деревьев
в розовое небо
               а за его спиной –
пронзённый шпилем высотки
порой сокрытым серыми горестями
               – день насущный 

Слова Д. Джойса, известные как «слова с множественными корнями», на самом деле нарушают линейное единство слова или даже языка только тогда, когда они задают циклическое единство фразы, текста или знания. Афоризмы Ницше ломают линейное единство знания только тогда, когда они отсылают к циклическому единству вечного возвращения, присутствующему как не-узнаное (non-su) в мысли. Иначе говоря, пучкообразная система не порывает на деле с дуализмом, с комплиментарностью субъекта и объекта, с природной и духовной реальностями: единство постоянно нарушается и сталкивается с противодействием в объекте, тогда как в субъекте торжествует новый тип единства. Мир потерял свой стержень, субъект больше не составляет дихотомию, он получает доступ к единству более высокого уровня, амбивалентности и сверхдетерминации, в измерении, всегда дополнительном к измерению объекта. Мир превратился в хаос, но книга остаётся образом мира, хаосмос-корешок на месте космоса-корня.

В древе всегда есть что-то генеалогическое, это не популярный метод. Наоборот, метод по типу ризомы не может анализировать язык иначе, чем децентрируя его в других измерениях и регистрах. Язык стягивается сам на себя, становясь беспомощным.

«Древовидная схема предшествует индивиду, который включается в неё в строго определённом месте» (П. Розенталь, Ж. Петито), то, в противоположность этому, в нецентрированных системах, по словам Ж. Делеза и Ф. Гваттари, «коммуникации осуществляются от одного соседа к другому, где стебли или каналы не существуют заранее, где все индивиды… определяются исключительно по их состоянию в данный момент таким образом, что локальные действия не согласованы, и общий конечный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции». В рамках этого же подхода номадология осуществляет резкую критику психоанализа, который «подчиняет бессознательное древовидным структурам, иерархическим графикам, резюмирующей памяти, центральным органам, фаллосу, дереву-фаллосу», противопоставляя ему шизоаналитический метод моделирования динамики бессознательного.

Единицами измерения выступают сейчас только множества или разновидности меры, оформляемые в тексты культуры. Амстердам и Петербург – города, которые совсем не укоренены, города-ризома со своими каналами-стеблями, где утилитарность связана с самым большим безумием, с его отношением к коммерческой машине войны. Как пишет Н. Клюев, «Древо песни бурею разбито, – // Не Триодь, а Каутский в углу. // За окном расхлябанное сито // Сеет копоть, изморозь и мглу».

Из московского окна Эвелины Шац распахивается такой кленово объёмный пейзаж:

Но ветви сплелись в чёрные кружева
и качался весь сад на ночи качелях
так качаются вечности точно часы
только шпиль Украины спешно вдали
как комета рвёт высь на ветру
как игрушка забытая ёлочная
убаюкала память воронью
и качается чернь на ночи качелях
старого праздника бесцветная тень

Мысль больше не имеет формы дерева, мозг не является ни разветвлённой, ни укоренённой материей. Книга – не образ мира, согласно укоренившимся верованиям. Она образует с миром ризому, происходит непараллельная эволюция книги и мира, книга обеспечивает детерриториализацию мира, а мир способствует территориализации книги.

«С берёз, неслышен, невесом, // Слетает жёлтый лист».

Ризома способствует развитию, пирамида – поддержанию гармонии. Абсолютизация ризомы ведёт к распаду, абсолютизация пирамиды – к застою и, в конечном счёте, к тому же распаду.

За тех, что вянут, словно лист,
За весь родимый край…
Сыграй другую, гармонист,
Походную сыграй!

Неопавший текст клёна Эвелины не вянет:

клён – ждёт новый
необычный день мой дом
и праздник как проказник
проносится дождём

Прививка клёном состоялась. Текст клёна будет жить и распускать свои корни и крону.