Вторник, 01 декабря 2015 00:00
Оцените материал
(0 голосов)

АННА СТРЕМИНСКАЯ

«ОБЛАКА ГОВОРЯТ НА САНСКРИТЕ…»


ПАРИЖ

Что ты со мною делаешь,
что ты мне говоришь?
Слышишь, Париж?
Видишь, Париж?
Знаешь, Париж?

Все бродяги твои изысканно так просты,
словно есть у них дом где-то там неземной красоты.
О, как весело нам в нечистом твоём метро –
там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот…

Поднимусь на вечерний Монмартр и сяду под Сакре-Кёр,
чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор.
Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке
на французском, арабском, бенгальском своём языке!

Ароматы твои буду помнить я долго, до…
тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом.
Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»…
Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоём метро!

Буду помнить я площадь с весёлым названьем Пигаль,
и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл!
Там священные тени бродили – ты помнишь ли кто?
Кто стоял там в цилиндре и в сереньком летнем пальто?


***

Облака говорят на санскрите,
Облака говорят на латыни…
Говорите со мной, говорите!
Этот день был тяжёлый и длинный.

Облака надо мной проплывают
и словарь драгоценный роняют:
«агни», «веды», «поэта грекорум»
и рифмуют его с «романорум»…

Древний агни горит в наших жилах,
мимо стройная дэви проходит.
И в уме все слова колобродят:
Веды – ведьма, медведь, джива – живы…

Облака знают всё, всё видали:
древних ариев славу и горе,
древних греков дороги и дали,
древнеримских владений просторы.

Но к истокам припасть тянет снова,
что в санскрита живительной влаге.
Мама – мата, брат – братар, и слово
полыхает огнём на бумаге!


***

Он говорит: «Я давно одноклассников не видал,
мы так редко стали встречаться в последние 10 лет…»
Он говорит: «Я с Машкой ходил туда,
где “Гости из будущего” тогда давали концерт».
Я ему говорю, что рифм половодье меня
так захлёстывает, что только давай держись.
Творчество – это молитва, что жжёт посильней огня,
и это – моя стихия, мое проклятье и жизнь!
Он говорит: «Какие суки – вчера
вновь не пришли электрики, света в подъезде нет!».
Он говорит: «А предки мои с утра
желают бутылку водки и блок сигарет».
Я говорю: «Ведь этот роман, представь,
мне дали на пару дней, и я прочитала его.
И после него я стала верить в Христа,
и поняла, что есть на свете любовь!»
Он говорит: «Я жить без любви устал!»
И так ли мне важно, что ещё скажет он?
Но, Боже, как он целует в губы (или в уста)!
Таков мой самый странный роман… таков
мой вечерний звон!


***

За одну ночь все города очистили,
больше в них не было этих обрубков без рук и ног.
Нечего портить видом своим, воистину,
непогрешимость улиц, дворов, дорог!

На груди у многих были ордена и медали,
Но они так стучали своими тележками, что не было сил!
Вы их страшные орды на улицах наших видали?
Милостыню у вас кто-то из них просил?

Нет, не видали – обо всем позаботилась партия
и лично товарищ Жуков – пухом ему земля!
Боже праведный и Богородица, вы воздайте им
за подвиги ратные! Пусть им шелестят тополя…

Их погрузили однажды ночью в вагоны,
кто-то бросался на рельсы, не желая переезжать.
Кто-то добрался до Соловков под песни и стоны,
кто-то расстрелян был раньше – но сколько ж руки марать?!

Кто-то был сброшен с откоса (вокруг лесные угодия),
чтоб мог свободно пройти по городу пионер.
Спасибо тебе, мама ты наша, Родина!
Спасибо тебе, папа СССР!


БЕЖЕНЕЦ

Твое имя – это долгий и синий звук И
и мягкое р в конце.
И плывут по стенам твоим корабли,
лишь блики дрожат на лице.
Твой дом наполнен страною Крым,
которую бросил ты.
Лишь блики дрожат на лице и мосты
сгорают, дымят костры
пожарищ памяти – ты сидишь
и куришь, и пиво пьёшь.
Я выпью с тобою – мне радостно лишь
оттого, что на свете живёшь.
Разложишь ты камни, как царь Соломон,
расскажешь о каждом мне.
В тебе есть свет и тепло времён
киммерийских – на самом дне
души твоей детской, что так мудра.
А в ней Коктебель и Макс,
Марина, чьи лёгкие ноги в горах
не уставали, стремясь
всё выше забраться… Всё знаешь ты
о них, ничего о нас.
Ничего о себе, и шуршат листы
твоих книг о Крыме сейчас
в моих пальцах. Твоей Феодосии свет
будет вечно с тобою здесь…
В граде Киеве Феодосийская есть –
это родины горький след!


***

            Моему погибшему коту Мурчелло

Всё исчезает, Мурчелло, и мы исчезаем…
Все мы – лишь капли в огромной клепсидре вселенной.
Жил ты три года и был ты философ – слезами
тут не поможешь – ты мачо был первостепенный!

Рыжий комок, рыжий сгусток тепла, – не напрасно
было твоё появленье на грустной планете.
Ты хулиганил и прыгал, и дрался, и лаской
сердце моё согревал, словно память о лете…

Друг мой Мурчелло, смотри из кошачьего рая:
что-то не то с нами всеми давно происходит.
Лучшие люди стремительной искрой сгорают,
лучшие люди, сорвавшись, внезапно уходят.

И тектонических сдвигов зияют разломы
в судьбах и душах. Поэтому, зверь мой невинный,
ты и погиб, непонятною силой влекомый,
сгусток тепла – под машинною грязною шиной!


***

Ты для меня – лишь голос, лишивший меня покоя.
Твой голос в мобильной трубке пытаюсь согреть рукою!
Твой одинокий голос в руке держу, как награду,
и никакой другой музыки мне не надо –
лишь этот вкрадчиво-низкий, застенчивый, мягкий голос,
что вперемешку с ветром в мой проникает космос!
А журавли летят над куполами соборов,
улавливая обрывки наших ночных разговоров…
Твой голос, текущий плавно, в руке я держу синицей,
но верю: когда-нибудь приникну к его истокам, чтобы напиться!

Прочитано 3024 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что вы вводите (*) необходимую информацию, где нужно
HTML-коды запрещены



Top.Mail.Ru