ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

НАД ГОЛОВОЮ БЛАГОДАТЬ

ПРОГУЛКА ВДОЛЬ ОБМОРОКА

Не получается. Ускользаю. Опадаю. Вот: слышу вас, Фа и Ли, ещё слышу. Но незачем говорить.

Хорошо исчезать в книжном магазине, с Бахтиным в руках, с Померанцем в сумочке, с Ли и Фа за спиной.

Впереди дорога между Небом и Землёй. Я уже немножко не я, а «чистый разум». И в нём отражаются звезды и тайны. И я отражаюсь, и слышу, как бьют по щекам. Пальцами веки раздвигают, вовнутрь заглядывают. Что видят?

Всё залито молоком из чашки, перевёрнутой в детстве. Мышка бежала, хвостиком махнула, мама подолом лужу промокнула. С тех пор в голове молоко плещется, через край проливается в жизнь, где вопросов немерено: «Ты слышишь нас? Глаза открой! Как часто в обморок впадаешь? Где ты так долго пропадаешь? Да отвечай же…».

– Боже мой!

Всё тише голоса, всё больше молока – это кровь моя белеет, из неё уходит жизнь. Лишь сгущённый сладкий смысл остаётся.

– Здравствуйте, милые, ясноглазые. Какое вольное дыхание у времени. Дихотомия смерти и жизни отпустила, и свет настольной лампы согревает ладонь, на которой лежит стеклянный шарик Мира.

Хочется конкретного.

Поэт Миролава в шерстяном свитере захлопывает дверь такси, вновь открывает, сосредоточенно целует мою руку, рука белее молока.

Мороз семь градусов, машина уплывает, поэт красив, и, отдаляясь, тает.

Мы едем мимо Александр – Хаоса, я вижу, что тебя в нём нет. Воскресенье. Ночь.

Мне жаль, что у тебя есть более серьёзные и интересные вещи, чем я.

Как интересно это!

Я боюсь, что отнимаю у тебя время, когда говорю.

Я в замешательстве из-за утрачиваемых привычек быть среди агрессивной среды, к которой надоело приспосабливаться.

Я в замешательстве из-за разворачивающейся жизни, сияние огней ночной Москвы говорит о том, что мрак у меня в голове, раз вокруг блестит и ослепляет.

Но в голове моей плещется детство крови, разбавленной молоком.

Не хочу я пить этот напиток, с каждым невыпитым глотком детство моё продолжается.

О, как ты недоступен слуху, взгляду, ты словно собака на поводке, таком длинном, что я всегда за углом, а ты далеко, около свободы.

Я держусь за поводок крепко, а разожму, и мы умрём.

Не берегись, родной, не берегись. От свободы поступать не так, а иначе – не уберечься!

Но так ли, иначе – везде есть я, и на юге, и на юго-западе, по левую руку, и по правую, и в небе, и под землей – взгляд мой исподлобья вопрошает: «Где и когда? Когда и где?».

Отвечаешь: «Всегда».

Отвечаешь: «Везде».

О чём шепчет вода в реке, леденея?

Чешуя чешется от мороза, – пожаловалась рыба, высовывая голову из-под глыбы, плывущей по Нескучному саду, где я по тебе не скучаю, потому что, став гордой, набираю воздуха в грудь и взлетаю – к свободе твоего поступка.

Там, где окажешься ты – встречу тебя!

Фа, я не хочу их больше видеть, я жить их жизнью не хочу. Я памятью могу обидеть.

Завтра наступит сегодня, и Ли теребит: «Ты позвонила доктору?».

– О, да, я ему позвоню, через тридцать минут. Он скажет, что время не ждёт. И вколет иглу, и моё молоко по иголке из крови уйдёт. Это будет под вечер – красное на белом, румянец на щеках.

Я улыбнусь и всем скажу: «Привет»! Я вновь не только слышу – отвечаю! – И, значит, долго буду быть».

О чём продолжить – чтобы не без смысла? – Продолжить надо начатую фразу про чистый разум. В нём горит печаль.

Утраченная память не сомнется, она висит на плечиках в шкафу, ты выпьешь водки, и она заткнётся. Как плохо разговаривать стихами, а понимать и думать что хочу.

Возможно, в нашем мире нет ничего, что быть хотело б нами.

«Упрямо буду я мочить в сортире

врагов любви, всех тех, кто любит TV,

кто за стеклом…».

Соседа по квартире мотив ворвался в мой прохладный дом. Ритм и размер – всё было черт-те как, вновь мне хромать, и фыркать раздражённо, газетой вытирать те зеркала, что отражают загрязнённый разум.

Произношу ненужные слова, по библии читаю про разлуку, и напеваю «Пам – парам, пам – пам».

Скука… заполонила всю… до чердака…

Я протяну стареющую руку и свет включу. Ты помолчи, пока я раздвигаю медлительные губы, чтобы ребёнка в мир впустить, и вновь тебя спросить:

– Что с нами завтра будет?

Ведь завтра дети станут с потолка всей твоей жизни – в мир, срываясь, падать. Вместо того, чтобы спускаться лифтом…

Моя радость…

О, не бывает лучше, чем решили.

Жизнь так проста, что некуда в ней думать.

P.S.

А лучше взять билет на самолёт.

И вместе встретить Старый Новый год.

ОСТАНОВИ СПОКОЙНЫМ ВЗГЛЯДОМ

1

Если скажу, что «Жизнь всегда права»,
останови спокойным взглядом.
Но ты не здесь, где шелестит трава,
и я не там, где «вместе» или «рядом».

Я далеко. Здесь очень злые ветры.
Ты ещё дальше. Связывают метры
пространство, где служу…
Былых служивых – рать.
А у тебя просторов километры.
Нам смысла нет цифирь соизмерять.

Кто ты, что охранять меня посмел –
как будто я просила одолженья.
Пообещал развеивать сомненья.
Пообещал беречь мои права.
О чём и кто? На что мне снисхожденье
того, кого не вижу и не жду?
Прости, мой враг, пишу без сожаленья.
Пространству, не простору я служу…

И не прошу у смерти снисхожденья.

2

Пока душа в неведомом парит –
лежишь и стынешь. Тьма шершава.
И колокол сконфуженно звонит,
за горизонт не дотянув октаву.
…Что, хорошо ль? – во сне и наяву,
как в домовине!.. жаловаться дню…
Что, страшно падать вверх до рубежа,
где жар и свет – и есть жива душа?
Где всё пожар!
Где только и прохлады
мороз вопроса: «Господи, ужель?».
А на рассвете, постучавши в дверь,
душа из полымя смущённо, неумело,
в щеку, словно в подушку, жарко ткнувшись,
тебя окстит, чтобы восстал, очнувшись.

3
… но я люблю. Теряя с каждым днём
мгновения, что не прожить вдвоём…

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ

Отец на кладбище лежит.
Я позвонила. Он не спит.
Мы говорим о постороннем.
Я поздравляю с Рождеством.
Он, усмехаясь: «Ты о чём?».
Люстдорфской* долгою дорогой
не еду – кладбище стоит там,
где лежит дорога к Богу:
легла – и сорок лет лежит!
…Теперь возьму чернил.
И – плакать…
Я стану долго жить. И ждать.
Он позвонит. В Одессе слякоть.
Над головою благодать.
_____
* По Люстдорфской дороге расположено Второе Христианское кладбище Одессы.

СЕКРЕТ РУСАЛКИ

1

Над голым пляжем протянулись
и невода, и провода,
и электрические лужи горят,
не ведая стыда.
Здесь совершенно невесомы
коньки морские.
И чистят стрелы ледяные
рыбы стальные.

2

Тебе будет трудно обнять меня.
Если успеешь догнать.
Я смогу быстро бежать, и когда
ветер очнётся, и с неба вода
брызнет внезапно, я острою рыбой
врежусь в твои невода…
Ты мой рыбак, успокоенный ночью.
Свет мой внезапный в кромешном дыму.
Тёмный пожар, разъедающий очи.
Если догонишь – я обману.

3

Стану русалкой на скалах слепых.
Чёрной жемчужиной в тайных объятьях.
Ты мне подаришь вину и распятье.
Я развяжу войну.
Жизнь не прольётся из рыбьего брюха.
Жабры не высохнут до октября –
зло и отчаянно брошенный мальчик,
преданный зря.
Если остынут жестокие губы.
Если заучено слово навек.
Выйди навстречу,
как море чужое,
ты.
Не чужой человек.

4

Время развеет капризные тучи,
выпростав руку из рукава.
Мы разломаем горячие пальцы
и оборвём провода.
Мягкий рассвет подкрадётся внезапно.
Свет электрический нас не найдёт.
Чем ты повяжешь, когда на рассвете
Солнце рассвет разольёт?
Луж электрический сух прибой.
Всё, что случилось со мной и тобой,
станет слезами русалки:
слоёной – солёной – морскою – водой.