СТЕПАН ИЛЬЁВ

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1898-1899 ГОДОВ
В ОБЗОРЕ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА

Своему обзору русской литературы¹ Бальмонт предпослал общее рассуждение о состоянии русской прессы и текущей русской беллетристики. В рамках романтической антитезы «прежде и теперь» он отдаёт предпочтение «благородной древности» рукописных книг и старинных фолиантов перед современными романами, памфлетами и «всемогущими газетами». Говоря о «безрадостных» произведениях современной литературы, Бальмонт, в общем, объективно оценивает фон литературного развития: действительно, журналы той поры начинались бесцветными очерками, рассказами о жизни народа и романами о бесцельной жизни русской интеллигенции. Эту продукцию поставляли эпигоны реализма и революционного народничества – писатели с «либеральным устремлением». Это были последние годы «эпохи безвременья», означенные полемикой русских марксистов с либеральными народниками, полемикой, которую Бальмонт в своём обзоре несколько недооценивает, возможно, потому, что в то время она ещё продолжалась. Бальмонт правильно отметил её ожесточенный характер. Уже поэтому она не могла произвести только «пустой шум».

Приступая к обзору, Бальмонт обращается к русскому роману, в котором выделяет характерный для него этический критерий оценки действительности. По его словам, нравственные искания русской литературы иногда выступают как рычаг Архимеда, а порой обнажают её Ахиллесову пяту. Здесь констатируется, но не объясняется, почему «смешение двух совершенно разных областей литературного творчества» (этики и эстетики) в одних случаях даёт «Преступление и наказание» Достоевского, а в других – «заводит русскую литературу в невылазную трясину», примером чему служит, по мнению критика, последний роман Льва Толстого, давший, как известно, повод В. Ленину назвать писателя «зеркалом русской революции». Противопоставление Достоевского как «тайновидца духа» и Льва Толстого как «тайновидца плоти» именно в эти годы усиленно развивал Д.С. Мережковский в своём исследовании «Л. Толстой и Достоевский», доказывая неразрывную связь их творчества с религией. Но Бальмонт равнодушен к религиозным исканиям Толстого и Достоевского. К «Воскресению» он подходит исключительно с эстетической меркой и нападает на резко выраженную тенденциозность автора. «Преступление и наказание», не лишённое, как известно, нравственно-религиозной проблематики и тенденциозности, тем не менее, объявляется здесь «великолепным произведением». Однако Бальмонт противоречит себе лишь вербально, а не по существу. В своём последнем романе Лев Толстой действительно всё чаще открыто подчиняет художественное изображение современности усиленной проповеднической тенденции. В обстановке намечавшегося нового революционного подъёма романтическим ожиданиям Бальмонта толстовская проповедь непротивления злу насилием явно не отвечала, поэтому сатирические сцены романа он эстетически уравнивает с «беспристрастными картинами» психологических состояний героев и ставит их на высочайший пьедестал: «Эти потрясающие сцены навсегда останутся украшением русской литературы». Можно утверждать, что некоторые «кричащие противоречия» романа Льва Толстого по-своему отметил и Бальмонт. Тем не менее, он называет роман «главным русским произведением» и «одним из самых выдающихся произведений европейской литературы» обозреваемого периода. Эта высокая оценка «Воскресения» сохраняет свою справедливость и в наше время.

Русская либеральная критика поспешила взять роман под свою высокую руку и выразить недоверие поэту-декаденту, который имел смелость или дерзость явиться пред лицом английской читающей публики в довольно ответственной роли выразителя мнений русской литературной критики о новом произведении Л.Н. Толстого. Отзыву «российского критика-декадента» либеральная печать противопоставила отзыв о «Воскресении» Роберта Блэтчфорда (Robert Blatchford, 1851-1943), автора знаменитой книги «Merrie England» (1894). Английский публицист страстно защищал нравственный пафос романа и доказывал, что в нём «ложь, пороки и трусливое лицемерие общества раскрыты во имя Бога» и что «ни судья, ни присяжные, ни солдаты, ни чувственный купец, ни развращённые арестанты, ни содержатели публичных домов не вызывают его [Л. Толстого] злобы, не возбуждают они злобы и в нас». «Мы можем лишь скорбеть о них и… стыдиться за себя»², – патетически заканчивает свой отзыв Блэтчфорд.

Как раз высокой покаянной ноты, взятой Блэтчфордом, не хватало ни самой либеральной печати (она уже стыдилась таких нот в своём исполнении), ни отзыву Бальмонта. В критике романа Бальмонтом не было декадентского стремления принизить всемирный авторитет Толстого, который поэт всегда признавал и о котором сказал крылато и гордо: «Народ, создавший Льва Толстого, как орёл, смотрит на солнце прямо, не боясь ослепнуть»³.

Ущербной полноте Льва Толстого-художника Бальмонт полемически противопоставлял «безупречную полноту» ещё одного замолчанного критикой поэта – К.К. Случевского. Впрочем, полемические выпады адресованы не Толстому, а газетно-журнальной критике, лишённой способности оценить по достоинству оригинальный талант, если он в своём творчестве внешне проявил равнодушие к народной жизни. Правдивость психологического анализа в произведениях Случевского оценивается выше народности Некрасова. Но оказывается, что в поэзии Случевского Бальмонту импонирует «демониакальная дерзость» мистических прозрений! При всех тонкостях отдельных наблюдений субъективно-эстетический критерий мешает Бальмонту оценить объективно такие величины, как Лев Толстой и Некрасов, и такой действительно оригинальный, но несоизмеримый по значению талант, как Случевский. Не найдя аналогичного явления в русской литературе, он ставит его на один уровень с Бодлером и Ришпеном и снова вызывает протест в читателе, поскольку в нашем восприятии Бодлер (основоположник символизма) и Ришпен (один из французских неоромантиков) – поэты разных уровней и несоизмеримых значений как во французской, так и в мировой литературе.

Таким образом, в центр современной романистики Бальмонт поставил «Воскресение» Льва Толстого, а в центр современной поэзии – Случевского.

Интерес русских символистов к творчеству К. Случевского совпал с успехом его собрания сочинений в шести томах, изданного в 1898 г. Кружок Случевского («пятницы») посещали, среди прочих, москвичи Бальмонт и Брюсов. Дневниковая запись Брюсова от 17-22 марта 1899 г. отмечает увлечение молодых символистов поэзией их старшего современника: «У Бальмонта есть собрание стихотворений Случевского, там есть вещи удивительные и дерзновенные <…> На другой день на его вечере Бальмонт <…> подсел к нему и стал его восхвалять: “У вас есть великие вещи, вы сами не подозреваете, что вы создали”<...>»⁴. «Органическое родство» (И. Коневской) «новых» поэтов и «своеобразной академии» (В. Брюсов)⁵ Случевского современный исследователь объясняет тем, что «творчество Случевского, несомненно, новаторское по отношению к традициям лирики конца XIX века, во многом предвосхищало общие принципы и направление движения русской поэзии на рубеже столетия»⁶.

Переходя к младшим современникам, критик открывает ряд прозаиков не Чеховым, а Ясинским, что может озадачить читателя. «Даровитый» Ясинский выступил в литературе как автор повести, а «писатель большого дара» Чехов – автор рассказов и очерков. Правда, именно в течение 1898-1899 гг. Чехов создает и публикует рассказы «Ионыч», «Человек в футляре», «Душечка» и «Новая дача», вскоре ставшие классикой, тогда как повесть «Тараканий бунт» не упоминалась уже в 1903 г., когда вышло 5-е издание «Истории новейшей русской литературы 1848-1903 гг.» А.М. Скабичевского. Недооценка Бальмонтом рассказов Чехова, созданных в 1898 г., очевидна; она может быть объяснена и оправдана слишком короткой временной дистанцией между выходом их из печати и откликом на них в кратком обзоре для иностранных читателей. Живя за границей и постоянно кочуя, Бальмонт не всегда имел возможность систематически следить за текущим литературным процессом.

Обращаясь к творчеству Д.С. Мережковского, Бальмонт признаёт его критическое дарование и решительно отказывает ему в художественном таланте. Характеристика писателя дана лаконично и четко. «Вечные спутники» – это «серия живых литературных портретов», книга написана «прекрасным языком»; в романе «Воскресшие боги» «характеры бледны и надуманы», а «язык сух и бесцветен». Итак, портреты – живые, персонажи – мёртвые; в первом случае язык служит свидетельством изящного вкуса критика, во втором – выдаёт бесстильность романиста.

Внимание Бальмонта к творчеству Боборыкина можно попытаться объяснить тем, что в своих многочисленных произведениях всех родов и жанров писатель ставил и обсуждал злободневные общественные вопросы и в те годы, несмотря на скороспелость своей продукции, которую современники отлично сознавали, пользовался популярностью в прессе и читательской среде не только в России, а и в европейском масштабе. Кроме того, имя Боборыкина упоминалось в обзорах П. Милюкова и Л. Богдановича на протяжении 1890-х годов. В повести «Дома» Боборыкин выворачивает актуальную проблему эмансипации женщин, предлагая её освещение, так сказать, с другого конца, чем навлекает на себя подозрение в мизогинизме, которым попрекали Августа Стриндберга.

В конце XIX века имя В. Микулич (псевдоним Л.И. Веселитской) было хорошо известно среди читающих и пишущих благодаря её трилогии «Мимочка-невеста», «Мимочка на водах» и «Мимочка отравилась». В этих повестях В. Микулич создала тип легкомысленной и пустой светской барыньки. Образ Мимочки, иронически оттенённый автором, был признан художественной удачей В. Микулич как самой талантливой современной писательницы.

Бальмонт был одним из первых русских критиков, которые вынесли имя и творчество М. Горького на обсуждение в англоязычном мире⁷. Представив автора «Мальвы» в первом обзоре, он уже через год отмечает возросшее значение творчества молодого писателя, кратко характеризует особенности его художественного мира и стиля и замечает, что это явление «заслуживает пространной статьи».

Уместно задержаться на высокой оценке, данной Бальмонтом бунинскому переводу «Песни о Гайавате» Генри Лонгфелло. Первый неполный русский перевод американской поэмы осуществил поэт и переводчик Д.Л. Михайловский (вышел в 1868 и 1869 гг. в журнале «Отечественные записки», в 1879 г. – отдельным изданием). Бунин переводил поэму и совершенствовал свой перевод около 9 лет (1894-1903)⁸ и в течение этого периода неоднократно публиковал разные его варианты. Книга, упоминаемая в данном обзоре, вышла в Москве в 1899 г. в издательстве «Книжное дело» с иллюстрациями художника Ремингтона. «Знаниевское» издание 1903 г. повторило текст «Книжного дела» и стало окончательным вариантом⁹, который был удостоен Пушкинской премии и вошёл в сознание русских читателей как недосягаемый классический образец переводческого искусства. Таким образом, Бальмонт, к тому времени уже авторитетный профессиональный переводчик, задолго до официального признания безошибочно оценил первый полный русский перевод «Песни о Гайавате» и представил его английским читателям, хорошо знакомым с оригиналом, как «превосходный».

В обзоре впервые в журнале упомянуто имя Валерия Брюсова в связи с выходом в свет его эстетического трактата «Об искусстве». К тому времени Брюсов уже был автором двух поэтических книг. Бальмонт не счёл нужным назвать их в своём первом обзоре, где это было бы уместно, во всяком случае книгу «Me eum esse» (тем более, что её пропустил Л. Богданович в своём обзоре за 1897 г.), о выходе которой Брюсов писал Бальмонту в Париж 23 декабря 1896 г.: «…мне принесли первый экземпляр «Me eum» <…>»¹⁰. Трактат Брюсова не встретил сочувствия в кругу символистов и был замолчан в печати. Естественно, что отзыв о нём в зарубежном журнале взволновал автора, и осенью 1899 г. он запрашивает друга своей юности В.К. Станюковича: «Откуда узнал ты о статье Бальмонта в «Athenaeum»’e и о упоминании там моего имени?»¹¹. В данном случае Бальмонт ограничился комплиментарными фразами.

Значительное место, учитывая масштаб обзора, отведено историографическим трудам. Бальмонт подробно характеризует капитальный труд Н.К. Шильдера об Александре I, особенно выделяя психологический метод в историческом исследовании и художественность изложения. Известно, что Лев Толстой изучал это сочинение Шильдера и страницы о старце Фёдоре Кузьмиче натолкнули его на мысль начать повесть, оставшуюся незаконченной.

В конце XIX века русская историография подводила итоги колоссальному запасу эмпирического материала, накопленного в период позитивистского развития истории как науки. Бальмонт фиксирует поток капитальных трудов, разумеется, отбирая наиболее ценные, и, прежде всего, труды по истории древнерусской литературы и культуры переходного времени (от позднего средневековья к началу XVIII в.) Высшим достижением русской историографии рубежа веков и Бальмонт, и Брюсов (историк по образованию) справедливо считали концептуальные труды В.О. Ключевского и С.Ф. Платонова.

Если Бальмонт начал свой обзор характеристикой общего застойного состояния русской печати и литературы, то, подходя к концу, он указывает на ряд конкретных фактов социального пробуждения в России. Прекращение выхода «Северного вестника», давшего приют ранним символистам (в их числе и Бальмонту), и появление журнала «Мир искусства», издаваемого молодыми новаторами, а также двух марксистских журналов, продолжавших острую полемику с либеральным народничеством, – всё ясно знаменовало сдвиги в печати, литературе и общественной жизни России. Своё романтическое ожидание всеобщего обновления, близких перемен в скором будущем, которые Бальмонт, как и его современники, связывал с концом уходящего и началом нового века, он выразил в заключительных словах статьи. Говоря о 100-летии Пушкина, он в самом факте причастности великого поэта к истории России и её литературе увидел обетование «новой зари, нового счастья и новой юности».

Бальмонт настаивает на необходимости усвоения русской литературой богатого опыта западноевропейского искусства. В данном случае этот опыт представляется ему панацеей от засилья губительных, по его мнению, для русской литературы «нравоучительных тенденций». На этот раз в качестве образной называются английская драма Елизаветинского периода и испанская литература XVI и XVII вв., знакомые Бальмонту в оригинале и в ту пору им переводимые на русский язык.

Бальмонт отстаивает эстетическое отношение к искусству, абстрагированное от социальной обусловленности, которую, однако, не учитывать ему не всегда удается. Можно утверждать, что в эти годы абстрактный подход к состоянию русской литературы был пассивной формой протеста Бальмонта, как и Брюсова, против «неправой и некрасивой» (Брюсов) современной действительности.

В основном, «заметные явления» текущей литературы Бальмонт отметил прозорливо, – они остались в истории русской культуры. О тех авторах, которые ныне потребовали бы от филолога специальных разысканий, Бальмонт писал с мудрой ограничительностью выражений. Так, о «Гимне красоте» ныне забытого Аполлона Коринфского сказано, что в произведении «можно найти несколько прекрасных стихов», а по поводу второго издания книги Владимира Шуфа лишь замечено, что автор хорошо знает природу Крыма.

Во главе литературного движения ставит Бальмонт Льва Толстого и выдвигает на первый план, с одной стороны, М. Горького, а с другой стороны, символистов, предъявляя, однако, последним серьёзные претензии, в частности Мережковскому как романисту.

При всей вынужденной лаконичности обзора с его частыми перечислительными интонациями Бальмонту удалось представить связную картину интеллектуальной жизни России накануне нового века так, как она отразилась в печати, литературе и исторической науке, в её лучших проявлениях.

1992

____
Примечания:
¹ Balmont К. Russia // The Athenaeum,. 1900. July, 7. № 3793.
² Блэтчфорд Р. Толстой в Англии // Южное обозрение. Одесса, 1899. 2 авг. С. 2.
³ Бальмонт К. – Русский язык // Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. М., 1980. С. 642.
⁴ Брюсов В. Дневники, 1891 – 1910. М., 1927. С. 64.
⁵ Мирза-Авакян М. Л. Из неопубликованной переписки Я. Брюсова (90-900 годы) // Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973. С. 335, 333,.
⁶ Федоров А. Поэтическое творчество К.К. Случевского // Случевский К.К. Стихотворения и поэмы, М.; Л., 1962. С. 48.
⁷ В обзоре JI. А. Богдановича,, предшественника Бальмонта на поприще обозревателя, назван рассказ «Коновалов» М. Горького (The Athendeum. 1897. July, 3. № 3636. P. 28).
⁸ См.: Иван Бунин. М., 1973. С. 559-660. (Лит. наследство; Т. 84, кн. 1).
⁹ См.: Шаламов В. Работа Бунина над переводом «Песни о Гайвате» // Вопр. лит. 1963, № 1.
¹⁰ Брюсов В. Собрание сочинений: В 7 т. М„ 1973. Т. 1. С. 580.
¹¹ Валерий Брюсов М., 1976. С. 748. (Лит. наследство; Т. 85).
____

Степан Петрович Ильёв (1937-1994) – доктор филологических наук, профессор Одесского государственного университета, автор множества работ, посвящённых проблемам поэтики русского символизма, в частности символистского романа; один из тех, кто начал серьёзное изучение русской литературы Серебряного века в Украине. Его научные труды были по достоинству оценены на кафедрах истории русской литературы в СССР, позже в СНГ. Среди его благодарных учениц – известный поэт Вера Зубарева.