ЛЮДМИЛА ШАРГА

НЕНАУЧНЫЙ ТРАКТАТ О ПОЛЬЗЕ ПУТЕШЕСТВИЙ

Преимущество авиаперелётов перед переездами, перебежками и переходами неоспоримо, и самым главным аргументом в нём является скорость. Но если нет никакой необходимости в срочности, мой вам совет – отправляйтесь в дорогу поездом. Тогда путешествие обеспечено вам не с момента приземления лайнера в аэропорту, а фактически, с того момента, как:

«…Скорый поезд номер тридцать четыре сообщением Одесса-Москва отправляется со второй платформы… нумерация вагонов с хвоста поезда…»

Там, на перроне, провожающие под мелодию, ставшую гимном нашего Города (текст этой песни утверждает, что несмотря ни на что «…есть Город, который я видел во сне…»), махнут вам рукой, некоторые – самые настойчивые – будут идти за плавно качающимся вагоном, ускоряя шаг, а вы… вы уже в пути, и за обустройством незатейливого своего, временного приюта, не заметите первую остановку: Раздельная. Название весьма и весьма символично, особенно для отправляющихся в путь с целью подлатать душевные пробоины, большие и малые. Советую раз-де-лить своё «до» и «после» именно этой станцией – не берите с собой в дорогу ничего лишнего – путешествовать надо налегке, а душевные пробоины, даже самые маленькие, весят немало.

После разделения можно смотреть в вагонное окно, слушать негромкую болтовню пассажиров в соседнем купе (моё совсем пустое: радоваться или огорчаться – пока не знаю), и писать, чем я, собственно, и занимаюсь.

Он уютен, плацкартный мой приют, и я, устраиваясь поудобнее, со стаканом крепко заваренного горячего чая (не берите чашку в дорогу – чай в поездах подают в стакане, а стакан этот – в подстаканнике! Где вы найдёте такое в современном мире пластиковых стаканчиков?).

Отношения между людьми прямо пропорциональны посуде – той, которая является неотъемлемой составляющей их быта. Так вот, одноразовая посуда не способствует длительным отношениям – ими не дорожат. Ведь их так легко выбросить на свалку – как и одноразовый пластиковый стаканчик. Но это тема для отдельного эссе, а сейчас я всё своё внимание уделяю чаю. В доме моей прабабушки серебряные подстаканники были предметом вполне обычным. В доме бабушки тоже, на редкость не претендующим, но всё-таки, – из стакана в подстаканнике пил чай только дед. Бабушка же наливала чай из пузатой пёстрой чашки в блюдце, брала кусочек колотого сахара…

Да, так я о том, что в моём доме, например, подстаканник есть. Один. Память о прабабушке.

Я разглядываю небольшой кирпичный дом – прямо у железнодорожного переезда – и представляю себе обитателей этого дома. А там, внутри – дымок-то из печной трубы вьётся, хозяин или хозяйка топят печь, и дрова потрескивают, и разливается настоящее живое тепло.

Взять да и сойти здесь, на неприметном разъезде и поселиться в таком вот доме, с печкой и колодцем во дворе (мне хорошо виден его потемневший от времени ворот), топить печь, слушать, как падают яблоки в саду в августе, а долгими зимними вечерами писать рассказ или повесть о падающих яблоках.

Впрочем, я настолько люблю свой город, что, вероятно, уже недели через две стану тосковать, грусть одолеет меня, и начатый рассказ я заброшу, а начну писать стихи о море, о солнце, о самом лучшем городе на свете.

Путь мой лежит в Калугу, а затем – в Тарусу.

Таруса: Слова. Люди. Странствия

Мне нравится знакомиться с самыми обыденными словами родного языка заново, разглядывая их более пристально. Каждое наделено особенным, неповторимым, только ему присущим характером. Есть слова холодные, и как ни странно, к ним не относится слово снег, оно мягкое, пушистое.

Да и слово мороз – тоже не из холодных; оно скорее острое, резковатое, чем-то сродни слову резеда – по ощущениям.

Холодно же мне становится от слова бездна.

А ещё от слова рыба. Поэтому я боюсь людей с «рыбьими» глазами. Есть такие глаза: выцветшие, водянистые, неприятные. Заглянешь в них и… неуютно.

Приходилось, о мой проницательный читатель, наверное, и тебе испытывать такой неприятный озноб, сырость, я бы даже сказала – могильный холод, несмотря на жаркий летний денёк.

А всё оттого, что рядом оказался такой человек. И как бы он ни старался скрыть своё нутро – глаза выдают. Рано или поздно, сырость эта, да что там сырость – гниль! – непременно проступит.

Как правило, они честолюбивы, тщеславны, наделены изрядной долей снобизма.

Но я – о словах, о том, что каждое имеет свой вкус и цвет, и текстуру… и аромат.

Вот скажешь Таруса, например, и словно по щеке кто-то погладит. Ласково так, будто рука эта – мамина.

А увидишь милый сердцу русский городок с нерусским (увы, так утверждают многие источники) названием, – и никогда уже не сможешь забыть о нём.

Места эти расположены вблизи от моей малой родины. Калужская область. Рессета, Жиздра, Велья… – реки – кровеносные сосуды моей родной земли, а Ока – аорта. Именно здесь в Оку впадает река Таруска, и на крутом берегу расположился уютный тихий, можно было бы написать «утопающий в зелени» (но где вы найдёте русский уездный город, не утопающий в зелени?). У нас два с половиной часа: автобус возвращается в Калугу, а следующий будет только вечером, и если бы сейчас было лето…

Но на дворе – декабрь. Темнеет здесь рано, к тому же, я постоянно забываю о сумерках – отвыкла.

На юге темнеет сразу – замечательного и тревожного порубежья, когда можно посумерничать, там почти нет. А здесь – есть.

Музей семьи Цветаевых находится недалеко от автостанции, на улице Розы Люксембург. Описывать его нет необходимости, сегодня можно «пройти» в небольшие, уютные комнаты « Дома Тьо» виртуально, и будьте уверены – вскоре вы совершите это путешествие в реальности.

Сотрудники музея рассказывают о судьбе некоторых экспонатов. Это не экскурсия – нет. С первых же слов понятно, что они одержимы творчеством Марины, Анастасии и всем, что связано с семьёй Цветаевых. Они делятся с нами радостью: вот ещё один уникальный экспонат. Она так и называется, эта экспозиция: экспозиция одной книги. На книге три автографа: один Марины Ивановны и два – Анастасии Ивановны, сделанные в разные годы;

– Загляните в зеркало, – улыбается Елена, – Марина Ивановна смотрелась в него!

Я касаюсь рукой туалетного столика и заглядываю. Зеркало старое, очень глубокое и… как бы это передать на словах… мягкое. Лицо, отражаясь в нём, становится другим, смягчается, в глазах появляется что-то неуловимое, загадочное, почти трагичное.

Без слёз не обойтись, мне, по крайней мере. Где-то там, в зазеркалье, моё отражение проплывёт мимо тысячи тысяч других, мимо отражения женщины с погибельным взглядом русалки по имени Марина.

Не люблю смешивать впечатления и никому не советую это делать. Вообще, эти места не терпят суеты и таких вот набегов, как наш сегодняшний. Посвятите Тарусе неделю, а лучше – две. Тогда вы всё увидите, везде побываете. Особенность Тарусы в том, что её нельзя «пить залпом» – не почувствуете вкуса. Постигайте её не торопясь, глоток за глотком, и до конца своих дней сохраните родниковую свежесть и чистоту этих мест.

…На набережную – где без пьедестала, босая, в длинном (холщовом? – имитация из бронзы выполнена потрясающе…) платье, стоит Марина. И хорошо, что нет никаких надписей на памятнике – дат, слов… только автограф у подножия: словно, только что оставила и… замерла.

А за плечами у неё Ока и небо над Окой серое облачное, но – высокое.

Теперь бегом – к Камню. Если берегом – минут за пятнадцать можно дойти. Ошую – причалы, лодки, уснувшие до весны. Река здесь нетороплива и тревожна, тёмные воды её кажутся неподвижными, и только посередине несколько небольших бурунчиков напоминают о течении и неровностях дна в этом месте. Одесную – склоны, в некоторых местах достаточно крутые. Ориентир – Храм Воскресения Христова. Камень находится почти на одной линии с ним: храм – наверху, как и подобает, а кенотаф – внизу и чуть правее – на пригорочке.

Если пройти ещё метров тридцать-сорок, то можно прийти к Дереву желаний. От Камня хорошо видно, как дрожат разноцветные лоскутки и ленты на разросшемся кусте черёмухи.

Кстати, в Тарусе есть ещё и Долина Грёз. Это длинный овраг на южной окраине города. Почуевская долина, – так, кажется. Говорят, что Долиной Грёз её впервые назвала именно Марина Цветаева. Но достоверно известно только то, что место это пользуется повышенным вниманием уфологов – слишком много всяческих аномалий, по нашим, земным представлениям, здесь наблюдается.

А если от Камня подняться вверх, то можно увидеть могилу художника Борисова-Мусатова – на старом маленьком кладбище. Отсюда хорошо виден пологий правый берег Оки и усадьба Поленово.

Но времени не осталось, и обратный путь к автостанции нам приходится проделывать бегом.

Впрочем, ленточку я всё-таки успела повязать на одну из молоденьких веток черёмухи. Если по весне не обломают с цветом – значит и моё желание сбудется.

Говорят, нельзя открывать своё желание до тех пор, пока оно не сбудется. Поэтому, завершу я свой ненаучный трактат о пользе путешествий словами Странника, приют которого находится здесь же, в Тарусе:

«Странствия – лучшее занятие в мире. Когда бродишь, – растёшь стремительно, и всё, что видел, откладывается даже на внешности. Людей, которые много ездили, я узнаю сразу из тысячи. Скитания очищают, переплетают встречи, века, книги и любовь. Они роднят нас с небом. Если мы получили ещё недоказанное счастье родиться, то надо хотя бы увидеть землю».

Таруса, первый снег, зимняя сказка...
Одесса; живу в сейчас

…Из Калуги утренней, неприветливой и сонной, румяной, морозно-первоснежной – в Тарусу, где в солнечном утре ещё невесомее кажется Никольский храм, что напротив автостанции.

Несколько шагов до Набережной, туда, где тонкой тёмной свечой на приокских ветрах стоит памятник. Она – Марина.

Сходство со свечой усиливают ступеньки-волны у босых ног, как оплывающий воск. Впрочем, вблизи у памятника, сходство это исчезает. Может, воображение моё сыграло со мной шутку? Уходя, оборачиваюсь. Нет – всё-таки сходство со свечой есть и очень сильное.

Теперь – вдоль Оки, к Камню-кенотафу – серому тарусскому доломиту. Мимо причалов, лодок, скамеек… Маршрут знакомый многим, кто бывал в этих местах.

Памятник на пути новый – появился летом этого года – памятник Константину Паустовскому. Сказать по правде, памятники я не люблю. Ставят их нынче где попало и кто попало. И кому попало. Да и за сами памятники порой бывает стыдно.

Но эти два – Цветаевой и Паустовскому – здесь в Тарусе, оправданы и уместны.

Как и Камень в месте, о котором она – Марина – просила.

«Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растёт самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: “Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева”» («Хлыстовки», 1934).

Прикоснуться, постоять молча, отпустив взгляд на простор, открывающийся отсюда, где синь небесная стекает в прохладную тревогу Оки, вдохнуть горьковатый осенний воздух и выдохнуть: хорошо…

И – наверх, мимо старого храма Воскресения Христова, что на Воскресенской горе.

Идти по тарусским улицам одно удовольствие – дома деревянные, окна в резных наличниках – как красны девицы в кокошниках, коты на завалинках.

В Доме Тьо, где всё давным-давно знакомо и привычно, чувствуешь себя как …дома.

Каждая фотография, каждая книга, каждый предмет мебели и интерьера изучены до мелочей, и тем не менее, всё волнует, как впервые.

И в зеркало туалетного столика Марины – тёмноватое, тяжёлое от неимоверного груза отражений, живущих в нём, я гляжусь с замиранием сердца – всё как в первый раз.

И – как в последний.

В третьем переулке от дома Тьо – в самом конце его, над речкой Таруской, стоит дом Паустовского, теперь это дом-музей, который открылся в мае этого года.

Сразу – за воротами – сад, осенний, всё ещё яркий: цветут астры, сентябринки, калина под окнами сочится капельками-кровинками, и всё это в золотом свечении листвы выглядит таким привычным, таким естественным и живым – не музейным, что кажется, вот-вот откроется дверь и в сад выйдет Странник, обретший свой приют здесь, в Тарусе.

И дверь открывается, но не он, а мы входим в дом, где всё просто и скромно; в рабочем кабинете две огромные чёрные печки – ещё помнят, как он растапливал их… книги, – их немного, но много света и воздуха. А в крохотных жилых комнатках та же самая простота – до аскезы. И неповторимый, особый дух витает здесь, в доме и в саду, дух, присущий тем местам, где жил этот удивительный человек.

В Старом Крыму, в Одессе, а теперь и здесь – в Тарусе – везде, где я бывала в музеях Паустовского, возникает ощущение огромного пространства, наполненного каким-то особенным, уникальным, присущим только этим местам светом; им пронизаны дома, сады, беседки, его источает земля, по которой шёл Странник – это и есть его светлый и добрый след, который живёт в его повестях и рассказах.

Они и сегодня учат жить, идущих по Земле, и любить эту Землю.

Возвращаемся.

Молчим – слишком много хочется осмыслить, запомнить, сохранить, – не расплескать, да и столько всего уже сказано и рассказано, что хочется просто помолчать.

Умолкаю и я.

В тёмной тишине ноябрьского утра небывалый снегопад обрушился на Калугу и пригород, и превратил посёлок в сосновом бору, где живёт моя сестра, где я жила, в зимнюю сказку.

Скорый поезд увозит меня в Одессу, из зимней сказки – в сказку осеннюю – в Одессе тепло и идёт дождь.

Смотрю в вагонное заоконье и уже не думаю о том, где я: в прошлом, настоящем, будущем.

Всё это уместилось в три октябрьские недели, смешалось, стало каким-то особым, только моим временем, которого мне теперь хватит надолго, его ни много – ни мало, в самый раз, чтобы осознать: мы живём в «сейчас».

Одесса – Калуга – Таруса – Калуга – Одесса. 2011-2014