ОЛЕГ БАБИНОВ

НЕВЗРАЧ

НЕВЗРАЧ

Смылся смысла тёртый калач,
как настало рачье зимовье.
Чу! ползёт плечистый тягач
по полям, где вызрел невзрач.
Раздаётся поступь слоновья.
Клацает затворника клатч.
Здравствуй, славный век неудач!

Облачённый в непоплечу,
палачу перчу палачинки
и себе под нос бормочу,
бормочу себе бормочинки.

СЧИТАЛОЧКА

Винтер, винтер. Форест, форест.
Ин зе мидл оф зе форест
стэйз иван сусанин.

Из анекдота

Винтер, винтер. Форест, форест.
Ин зе мидл оф зе форест –
сами мы с усами,
сами, сами, сами то есть!
Нынче санитарный поезд
не пришлют за нами.

Точка, точка, запятая.
Строчка первая, вторая.
Песенка, считалка.
Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы.
Вышибалы. Выживалы.
Прыгалка, скакалка.

Форест, винтер, рельсы, шпалы.
Он ли едет обветшалый,
старенький, болезный,
бедный поезд санитарный,
точковатый, запятарный?
Не взлетит над бездной!

Палка, палка, огуречик.
Вот и вышел человечек,
а куда – не понял.
Нам его немного жалко.
Палка, палка, палка, палка,
палка, палка, помер.

МАЛЫЕ ГОЛЛАНДЦЫ

Отшуршали наши кисти по холсту –
малого голландца видно за версту.
Мёртвая природа, биты фазаны.
Вот и отстрелялись наши пацаны.

Малого голландца видно со спины
по стихам со вкусом вяленой слюны.
Приготовил повар муху из котлет –
книгу, череп, глобус. Пачку сигарет.

То ли в Самарканде, то ли в Бухаре,
то ли в точке входа тоненьким тире –
с русскою радисткой в зарослях седин
выжил я – полярник Покарительдин.

Здесь порой такая ледяная тишь.
Боже, я – Челюскин! Где же ты летишь?
А порой такая гробовая дрожь.
Спасе, Ляпидевский, как ты нас найдёшь?

На соседней льдине с трубками во рту
малые голландцы скрип да скрип по льду.

ФЛОТ

Когда нас вызовет на суд
прокрастинатор-крот
и скажет: «Там, и сям, и тут
вы виноваты вот и вот»,
нас четвертуют и запрут,
и наши имена сотрут
и с воздусей, и с вод –

тогда на выручку придёт
из жарких нулевых широт
волшебный русский флот.

Босой ногой, как зимний дым,
ощупывая лёд,
ощерясь Пушкиным седым,
в темницу он войдёт,
и нам, за Мезенской губой
непозванным к столу,
нам с нашей чувственной губой,
раскатанной к теплу,
он протрубит: «Проснись и пой,
и пой “Прощай, Лулу!”»

То не Вертинский нам поёт –
то вертится великий Пётр,
предательский наш дух.
Он виноват, он признаёт.
Он отнесёт наш Питербурх
на юх, на юх, на юх.

Там наши почва и судьба
под тёплою волной
голы до дна, вот стыдоба,
развяжутся с войной,
и мы, как птицы кораблей,
стрекозы субмарин,
наевшись соли и соплей,
над миром воспарим.

НИХТ ШИССЕН

Когда-нибудь я стану большим, как Илья Муромец,
и научусь говорить «Нет, спасибо!», «Спасибо, нет!»,
«Нихт шиссен!», «Не мой это уровень,
я больше, чем печь, больше, чем клетчатый плед,

шире оскала самодовольной причастности,
вездеходней хрустящей корочки Колобка!».
Увы, скоротечная сука сучасности
не разумеет взятого языка.

В узком зазоре между войной и мороком,
друзья мои мыши, когда бы вы ширь прогрызли!
Когда я вырасту, я стану врачом-некрологом
Несостоявшейся жизни.

ЖОНГЛЁРЫ АКРОБАТАМИ НА БАТУТЕ

Когда в поворот внезапный на перекрутье
не вывернуть наизнанку из-под полы,
жонглёры акробатами на батуте
махнут на тебя крылами – курлы-курлы.

Ах, жизнь коротка, но краткость – не повод сдаться.
На ярмарке ночь, и фокусник пьёт вино.
Он тоже устал. Устал от цилиндров, зайцев
и розовых баб, что пили-не пили – бревно.

Бед посчитать нам станет старик Банданыч.
Гитара его – из пыльной печной золы.
Он сядет на край. Споёт тебе нежно на ночь:
курлы да курлы. Курлы да курлы.

ГОЛЫЙ ВЕТЕР

Запирающий дверь, поднимающий взор
из-под ноющих каменных век!
Видишь, как незнакомый безбрежный простор
наплывает на берег, на брег?

Отпустивший себя, подошедший к Отцу
на один захлебнувшийся миг,
не тяни оробелые руки к лицу,
не ищи под щекой воротник.

Голым ветром своим хлестанёт по щекам,
и живое Его вороньё
загалдит: «Просыпайся платить по счетам,
о любимое горе моё!»

ЧЕЛОВЕЧЕВО

Человечево плотево
унижать его, пороть его
наказать его, наколоть его
на булавку английскую –
близкого, склизкого

Человечево плечево
подпереть ему нечего
покалечь его, изувечь его
как медведицу – на рогатину
всё одно пропадать ему

Человечево горево
полюбил топор головы
рубить полюбил –
пошёл порубил
глагола принёс горнего

Человечево платьево
приоденется – не узнать его
а узнаешь – погладь его
под нарядами – кожица
он размножится

Человечево духово
за столом он – и друг его
а над ними Бог и муха Его
то не муха Его – то ухо Его
радуется
тревожится

Человечево встречево…
между ними кава и печиво…
И сидит она, помеченная,
осторожно, как боль залеченная –
так доверчиво недоверчива…
в гардероб сданы щит и меч его,
но в руце его – речь его
человечево-калеченая

ПОЧИТАЙ МНЕ ПУШКИНА ПЕРЕД СНОМ

почитай мне Пушкина перед сном –
что-нибудь про няню и про кота
пожалей, что бьётся добро со злом –
да не добивается никогда

положи ладонь на больной висок
обещай любить на краю земли –
там, где наши жизни ушли в песок,
прошепчи мне спи и скомандуй пли