ИРИНА РЕМИЗОВА

ЗА ЦЕРКОВЬЮ АРХИСТРАТИГА

МАТУШКА-БУЗИНА

Не по колодам пней
считаны дни-рубли…
Нет никого сильней
сбросившей снег земли:
лебедь из рукава,
из табакерки чёрт –
выскочила листва
в тысячу разных морд.

Душки лесной ушко
с грубым продольным швом
слышит: забыть легко
мёртвому о живом –
если земля, то нет
ни пустоты, ни мги:
ходит по травам свет,
так, что слышны шаги…

Вывернувшись – гнедым
из воровской узды –
пьют забродивший дым
каиновы сады,
редкий пчелиный гуд
вьётся по миндалю…
Божьих коровок жгут
и листокоса-тлю.

Ветреный барабан
бьёт-не даёт забыть:
смётан и мой кафтан
на травяную нить.
Просто игла в руке
матушки-бузины
встала в одном стежке
до навсегда весны.

ПРО УГЛИ

отступает зной,
прячется в кусты.
шиты тишиной
туфли темноты.

лает наугад
время на цепи:
ангелы не спят –
вот и ты не спи,

ножницами правь
реку полотна,
надставляя явь
лоскутами сна.

на твою ли выть –
негасимый свет?
не тебе ли быть
там, где ночи нет?

не к тебе ль вот-вот,
загасив угли,
темнота взойдёт
из сухой земли?

КАБЛУКИ

за церковью Архистратига –
скамейка – крутые бока,
на ней – непочатая книга
про нас, нерождённых пока.

узорные тёмные речи –
укромные, словно ковчег –
откроются разве при встрече,
которой не будет вовек.

откуда-то сверху челеста
смеётся – что сыплет угли:
«тебе не достанется места
на палубе нашей земли:

гляди, как напевно и кротко,
покуда дороги свежи,
гуляет зима-тихоходка
в змеиных ботиночках лжи –

они сложены по-французски,
затейливы швы и узлы,
и можно привыкнуть, что узки –
да вот каблуки тяжелы».

ПЕРЕД ПРАЗДНИКОМ

Небесный мешок распорот –
вот-вот перешьют в шинели…

…А где-то построят город
из многоэтажных елей:
с песочницами, с грибами,
с мощением улиц хвоей,
янтарными погребами
и сторожевой секвойей.

Народ подберётся мелкий,
собьётся в картель тесовый:
одни подадутся в белки
другие поступят в совы –
и в сумерках, и при свете
все будут согреты-сыты,
и станут паучьи сети
единственной их защитой…

Мне это приснилось как-то
под стук подоконный слабый:
зима отбивала такты
сырой комковатой лапой,
в домах заселяли ели
игрушками и шарами,
метельные спицы пели
над снежными свитерами.

Неважной была портниха –
всё в иглах до поворота…

А с петель – покуда тихо –
снимает весна ворота.

РУСАЛЬНОЕ

столкнуло время двух
и разведёт навек –
я мимолетный дух,
ты вечный человек.

пока некошен луг,
цвети, трава-тирлич…
нет имени мне, друг, –
как хочешь, так и кличь.

меня сплели из душ
деревьев и зверей…
такая в мире глушь –
грозу бы поскорей:

не ту, что по весне, –
во всю земную грудь.
…тебе на суд, а мне
туда заказан путь.

по вывескам светил,
по картам волостей
найдёшь, кого любил –
животных и людей.

а я останусь тут –
тянуться ввысь, пока
однажды не сорвут
для нового венка.

ОРЕХ

Бывало, посадишь поближе к теплу, чтоб рос
высоким и сладким; под солнечный самый бок –
идёт себе к небу вразвалочку, как матрос,
и лист его кожист, и корень его глубок.

Лелеешь и холишь, нашёптываешь слова,
заводишь кукушку, считающую до ста, –
и не замечаешь: вокруг не растёт трава
и нет по соседству ни деревца, ни куста…

Внутри его море, и чувствуешь, как в груди
всё больше простора – какое гнездо ни вей:
обрюзглые тучи в кошёлках несут дожди,
и сорные бабочки вьются среди ветвей,
и весело так, будто в кровь подмешали свет,
и ласточки смотрят из-под голубых застрех…

…Приходит, садится за стол, говорит: привет!
и ты раскрываешь ладони: смотри, орех!
Две лёгкие лодки – неточёные борта,
сорвали по осени – будто бы век спустя:
внутри лишь иссохшая горькая чернота,
да полуистлевшее бабочкино дитя.

РАСЧЕЛОВЕЧЕНИЕ

1.

Иногда рабочих рук не хватает и там.

Тушу времени: шкуру, ошмётки жил,
кости, мясо, внутренности – по сортам,
как положено, служащий разложил.
Кто-то давится, кто-то визжит: «Еда!»,
кто-то впрок, не жуя, набивает рот…

Что ты будешь обгладывать в день, когда
Он табличку на клетке твоей прочтёт?

2.

В человеческой клетке твоей, как везде, бедлам:
сквозь решётку заброшенный мусор, объедки – хлам,
переросший тебя самого. Ты на всех рычишь,
кто к нему приближается, злая от страха мышь –
это жизнь твоя, пепла и ветоши полведра.

Он глядит в глаза, и ты узнаёшь – пора.

3.

Надевают ошейник, и щёлкает карабин.
Длинный сон поводка ненавязчив и невесом –
птичьи лапки по крыше и стук дождевых дробин
уговаривают – поработай немного псом.
Приучайся к свободе, разучивай по складам
немудрёные правила: место, барьер, ко мне,
потому что пугающее: «Аз воздам!» –
это просто ладонь на усталой твоей спине.
Скоро нитку отвяжут, и гелиевый прибой
понесёт тебя, Шарик воздушный, куда-то вспять
человеческому: любить – окружать собой…

Любить – вместо себя стать.

4.

Холоден и горяч,
не человек – трава,
лёгкий небесный мяч –
переступи-слова.

Под колокольный гуд
стражники – да не те –
бережно подведут
за руки к темноте,
и разомкнется свод,
грянет над головой –
под ноги упадёт
панцирь скудельный твой.
Вот ты дитя, потом –
просто детёныш, вот
белым бежишь мостом,
тыкаешься в живот,
падаешь и встаёшь –
ты и уже не ты –
выбравшись из мерёж,
сброшенных с высоты.

5.

Он берёт тебя за руку,
которой как будто нет,
поворачивает ладонью вверх,
дует на ранку –
и зажигает свет.