ЕФИМ ГАММЕР

ИЕРУСАЛИМСКИЕ РАССКАЗЫ

СОЛОМОНОВЫ ПРУДЫ

На Соломоновых прудах в полночь появилась блестящая по всем внешним признакам пара – мужчина и женщина. Но кто из них мужчина, кто женщина – не понять. Волосы вразлёт, брюки навыпуск, душа в разворот Земного шара. А вокруг – голоса. Живые и, должно быть, сладкие. Живые потому что небо занавесили коршуны и обогатили его звуковое содержание клекотом. А сладкие… По той простой причине, что на разумной видимости под ними роились пчёлы, прибывшие к травам-муравам за мёдом.

Коршуны налетели на пчёл, поклевали их до сытости, верные животным потребностям своего организма, и удалились в неведомое пространство, зоопарком не забронированное. И тем самым снова перевели наше внимание на высвобожденных из забытья мужчину и женщину, блестящую по всем внешним признакам пару, появившуюся в полночь на Соломоновых прудах.

– Ты меня любишь? – спросил мужчина.

– Да, – ответила женщина.

– Тогда пойдём со мной.

И они пошли. Не по траве, не по асфальтированной дорожке. По воде.

Фантастика? Какая вода, когда Соломоновы пруды уже тысячу лет как высохли?

Согласен, пруды высохли, но вода была. Живая вода, которая натекает в древние бассейны всего раз в столетие, чтобы вернуть к жизни влюблённых былых времён, разлученных, как Ромео и Джульетта, по воле неподвластных им обстоятельств.

– Ты меня любишь? – повторил мужчина.

– Да, – повторила женщина.

Не будем им мешать. Пусть идут по живой воде и думают, что они ещё живы, и всё ещё впереди.

ХВОСТ

Наблюдая год за годом за тем, как ящерица отращивает свой хвост, доктор биологии Иерусалимского университета Яков Борисович Вельский любил приговаривать:

– А вот нам, евреям, слабо. Сколько поколений подряд у нас это самое отрезают, а нарастить новый кончик не получается.

– Не ящерицы, – хихикнула лаборантка Олечка.

– Малышка, не срами родную науку биологию. Мы крокодилы.

– Гены?

– Генные, крошка! Так точнее будет, – учёный муж усмехнулся, сознавая, что Израиль, помимо других свобод, даёт новым репатриантам законное право титульной нации: подтрунивать над своим еврейством, не боясь конкуренции со стороны природных антисемитов. – У нас в генах крокодильность: пасть большая да зубастая, мозгов много. Под водой не дышим, но живём. Над водой дышим, но не высовываемся. Только пуговка носа торчит, как приманка, для глупых тварей, годных на обед. И что делает? Правильно, привлекает! – Яков Борисович отстранился от стекла, за которым ящерица отращивала хвост, и внезапно спросил у девушки: – А ты знаешь, крошка, как выглядит закон обманного времени?

Олечка тут же вытащила из накладного кармана белого халатика маленькое зеркальце, тырк взглядом разок, тырк другой. Думала что-то с лицом, но обошлось – ничего.

Убедившись, что розыгрыша нет в наличие, вопросительно посмотрела на седовласого наставника.

– Мы про обманное время не проходили.

– Вот и лягушки не проходили, пока не оказались в пасти змеи.

– Как это?

– А так, Олечка, что, допустим, гремучая змея свернулась на травке сдобным бубликом и держит над собой соблазнительно подрагивающий хвост-погремушку. А он, хвост-погремушка, представляется в полумгле лягушке лакомым кусочком чего-то вкусненького, чем и закусить писклявых комариков в самый раз. От столь приятных мыслей в голове нашей лупоглазой красавицы колобродит в ажиотаже победительное время. Тут она и кидается в прыжок к сытной и здоровой пище. Однако – фигушки! В одно разящее мгновение победительное время оборачивается… Каким? Правильно, обманным! И по пути к лакомому кусочку мяса внезапно вырисовывается неаппетитная змеиная морда с оскаленными зубами. Щёлк – и поминай, как звали.

– А как звали? – машинально поинтересовалась Олечка. Ещё минуту назад её никак не волновала судьба вовсе незнакомой лягушки, родичами которой скармливали ящерицу, ту самую, что на её глазах регулярно отращивала хвост, аккуратно отрубаемый Яковом Борисовичем.

– Лягушку, допустим, звали Кваква. Но ведь нельзя сбрасывать со счетов, малышка, что она, допустим, могла быть царевной-лягушкой и, следовательно, сказочной невестой для Иванушки-дурачка.

– Что же теперь будет с Иванушкой-дурачком? – загоревала Олечка, услышав заветное слово «невеста».

– Женится на другой.

– На ком?

– Олечка! А ты согласилась бы выйти за него?

– Я? – растерялась девушка. – А… а где Иванушка-дурачок? У вас, Яков Борисович, есть адрес?

– Там, где и был прежде, Олечка! В сказке.

– Чего же разыгрываете?

– Я не разыгрываю, Олечка! Выходи за меня.

– А Иванушка-дурачок?

– Что Иванушка-дурачок?

– Он же…

– Стал царевичем? Это?

– Не то, доктор.

– А что?

– Закон обманного времени. Вот что!

Не понял.

Олечка снова вынула карманное зеркальце.

– А вы взгляните. И увидите ваш закон в действии.

Яков Борисович взглянул на себя, взглянул на Олечку и повернулся к стеклу, за которым ящерица, невзирая на собственный возраст, год за годом отращивала отрубленный во имя науки хвост.

ВСЯКИЙ-РАЗНЫЙ

Ищите смерть за мельницей, у речки. Каждый Всякий-Разный, кто хочет выжить, получит по зубам. Спешите видеть! До смерти четыре шага. А сколько до мельницы – ещё не сосчитано.

Всякий-Разный не хотел по зубам. Смерти не искал тоже. Но «спешите видеть!» убедило. И он поволокся на мельницу, зная – смерть за ней, у речки. Думал: пересидит смерть на мельнице, заодно и зубы сбережет. Для потомства.

Зубы у Всякого-Разного были замечательные. Золотые. Лишиться их – это как с жизнью расстаться. А из двух зол выбирают… Что? Жизнь, разумеется. В итоге Всякий-Разный выбрал жизнь, хотя при посторонних сделал вид, что пошёл за смертью.

Шёл он, шёл, считал шаги – сколько до мельницы? Не сосчитаны ведь! А он – ах, какой умный! – сосчитает. Внесёт, между прочим, вклад в науку матерь-матеку. Шёл он, шёл, каждую тысячу шагов отмечал вырванным вручную золотым зубом, дабы не ошибиться.

Не ошибся! Тридцать три тысячи шагов вышло – точь-в-точь! – если приплюсовать зуб мудрости.

С голым ртом Всякому-Разному стало на душе чуток легче. Он как бы с жизнью уже распростился, ибо всю сознательную часть оной, до паломничества на мельницу, собирал деньги на драгоценные зубы. Теперь, без золотого запаса во рту, ему и сам чёрт был не страшен.

Всякий-Разный как бы с жизнью уже распростился, но с умом – нет! – ни в коем разе. Потому всё и предусмотрел, размещая в чистом поле зубы. Станет назад возвращаться, соберёт своё золото. И в горстях принесёт домой: полюбуйтесь, соседи, что нашёл, когда искал смерть. Ну, и что? А то! Заберут соседей завидки, бросятся по его следу. Но найдут не клад, а… вострую косу в костлявых пальчиках. За мельницей, у речки.

Мельница была пуста, пахла мукой и сваренным в мундире солнцем. Жернова крутились сами по себе, заглушали журчание воды.

Всякий-Разный поискал глазами, куда сесть? И не усёк, что коль он ищет что-то глазами тут, в такой близи от речки, то, прежде всего, найдёт смерть.

Впрямь так и вышло. Всякий-Разный нашёл глазами смерть. И имей для разговора зубы, спросил бы: «Почему ты здесь, когда тебе положено быть по другому адресу – за мельницей, у речки?».

Смерть, умей говорить по-человечьи, ответила бы: «Мои рекламодатели специально для тебя постарались. Скажи тебе, ищи смерть на мельнице, так ты обязательно полезешь в речку. Я, если по-честному, всегда там, где нужно. И время угадываю без ошибки, и место».

Всякий-Разный, отыскав глазами смерть, понял: от неё не уйти. И с душевной тоской подумал о потраченной даром, всего лишь на зубы жизни.

Смерть уловила его бедные по внутреннему содержанию мысли и отпустила на волю. «Иди, нагуляй жирок, прибавь жизненного опыта, поразмышляй о смысле, истине, своём предназначении, а то тебя всего на один зуб», – будто сказала вслух, хотя говорить не умела.

Осознал Всякий-Разный, что даровано ему спасение, и бух-бух широким, как обух топора, лбом о каменный пол – мозги от усердия перемешал. А, перемешав мозги, спутал на обратной ходке пути-дороги к своим золотым припасам. Тырк – туда, тырк – сюда. Где зубы? Нет зубов! Только чистое поле – от мельницы до его избы.

Что делать?

Вернуться домой, и от своих ворот вновь пройти по знакомому пути?

Как скумекал, так и поступил.

Вернулся восвояси и отправился в изначальный поиск.

Ищет-ищет, год ищет, наконец, нашёл. Зуб нашёл, золотой, один-разъединственный на всем белом свете.

Один? Почему один? Их, кабы не спутать с ресницами, должно быть по науке, по матерь-матеке, ровно тридцать три штуки. Сколько же это получится в переводе на шаги? Стал загибать пальцы, морщить лоб, и сосчитал – не ошибся. Сосчитал-обрадовался и давай носом землю ковырять, выискивая в чистом поле свой клад.

Ковырял-ковырял. Изо дня в день. Из года в год. Тридцать три тысячи шагов ковырял, зубы отыскивал и по одиночке вставлял на кусачее место. Вот ведь рот полнится-полнится. И скоро, стоит лишь вновь добраться до мельницы, во всю красу заблистает.

Наконец срок пришёл – рот заблистал, как царский червонец! Только вот незадача, когда Всякий-Разный все зубы вставил по назначению и жизнь захотел прожить – не поле перейти – смерть тут как тут.

И где?

Точно по указанному адресу: за мельницей, у речки.

Здрасте вам, заходите в гости!