ОЛЬГА АНДРЕЕВА

В ДОИСТОРИЧЕСКОМ ДВУХТЫСЯЧНОМ ГОДУ

***

Каким языческим богам
молиться, чтобы солнце встало,
тумана мягкие кристаллы
осели вниз, к моим ногам?

Я не одна, когда пишу.
Мысль не нова – и слава богу.
Парадоксальную тревогу,
когда не пишется – ношу

на лгущем радостном лице,
не поднимаясь вверх из трюма,
зане поэты – это цех
избыточных, живых, угрюмых.

Не тесен мир – да узок круг,
прекрасен, да недолог праздник.
И выскользнет кольцо из рук –
потом свеча, дрожа, погаснет.

Но – утвердить стихом свой бред,
раздвинуть стиснувшие кольца
и нанести посильный вред
морально-неподъёмной пользе.

Глумится явь, блазнится даль –
будь пристальнее, соответствуй.
И надо всем плывёт миндаль
дрожащей горечью из детства.

***

Вот и дом мой становится домом,
а не временным стойбищем чукчи,
ожиданьем. Здесь даже уютно
разным пришлым, пришельцам,
поскольку
даже те, кто совсем за кордоном,
не упустят в лице моём случай
утвердить свои мантры прилюдно –
я ведь с ними не спорю, что толку.

Я купила в Косом переулке
или может быть, где-то скачала
увертюру воскресного утра, –
в этой музыке звуки Начала,
в шесть утра моя верная Букля
вносит почту посредством принтскрина.
Небольшая прополка в фейсбуке –
мой цветник, бастион и витрина.

Научилась спасаться работой –
отупение вылечит душу,
вечный сон – неплохой анальгетик,
только это уже переборхес.
Надо мною довлеет суббота,
время Ч, эти кошки-кликуши,
браконьерский нежнейший букетик,
частокол черенков вдоль заборов.

ДОРОГА В ОБХОД УКРАИНЫ

Я когда-то умела одна уходить в ноябри,
вот бы вновь научиться –
и пусть перемочат друг друга
все Дантесы, неважно, а значимо то, что внутри,
утро больше не просит пощады, срывается с круга,

власть фальшивит донельзя – наверное, будет война,
что ты, я ж пацифистка, я даже футбол не смотрела,
я когда-то могла, в ноябри уходила одна,
только как тут уйдёшь – отвлекает гипноз перестрелок…

Взять дорогу за шкирку и вытащить вдаль, за бугор –
это, в общем, несложно – но душу в объезд не направишь,
сквозь фантомную боль – неизбежный себе приговор
отовсюду – устами детей, и рассветов, и клавиш.

Пётр казнил бы меня – я всё время пишу, запершись,
а у нынешних хватка не та, комильфо – а туда же,
скрепы ищут – и степлером ржавым прошьют твою жизнь,
никуда не взлетишь – на обрезанных крыльях лебяжьих.

***

Не успевает вылиться слеза,
от глаз назад отторгнутая словом.
Жизнь коротка – и всё-таки нельзя
всё время в ней захлёбываться новым.

Я не успела надышаться тем,
предутренним, рассветным впечатленьем,
но наползли десятки новых тем,
и каждой срочно нужно разрешенье.

Уйдите все! Хочу наедине
с единым образом в себе остаться,
чтоб до конца, до чёртиков, вполне
наговориться или разрыдаться.

***

«Я птиця, птиця, птиця, птиця» –
меня разбудит в полшестого,
и невозможно притвориться,
что это щебет, а не слово,
что не слежу, как Луч на листья
льёт изначальное – «любите»
и не спеша, походкой лисьей,
уходит по своей орбите.

***

В доисторическом двухтысячном году,
когда ещё светили в небе звёзды,
я разглядела в нём свою звезду,
я разглядела, только было поздно.

Пришпилен новостройками простор,
орлы упали, обратились в решки,
отполыхал сиреневый костёр,
разобранный вчера на головешки.

Мне никогда не надоест рассвет.
Деревья – это истинные храмы,
в отличие от выстроенных нами,
в которых меркнет свет и Бога нет.

В один троллейбус дважды не войти –
но я уже ступила в эту реку,
и вам со мною вряд ли по пути,
вам, респектабельному человеку.

Меня здесь кто-то странно утешал
видением то ангела, то розы,
и трепетным дыханьем осушал
мои нереспектабельные слёзы…

В пустом саду двухтысячной весны
сирени куст свой реквием исполнил.
Мы невнимательно смотрели наши сны,
и вот, проснувшись, главного не помним…

***

Пора придумать кличку чемодану,
он, верный Бим, бежит со мной по полю,
по тротуарам, а на первозданной
траве за поводок тащу на волю.
Анри? Малыш? Дружок? А может, Ветер?
И – не одна, но рта не раскрываю.
Мой пёс послушно прыгает в трамваи,
потом – дорожки из тырсы, из карста…

…Здесь Лермонтов учился по-татарски,
спускался в бугроватый переулок,
попридержав коня. Дрожало утро,
Машук сиял…

Устану от прогулок,
начнётся тихих строк сокодвиженье,
опилки в голове дождутся искры,
и обрету права – не на вожденье –
на сыр адыгский, чистый понедельник,
на сетчатость воды озябшей быстрой,
на свет багряных листьев виноградных,
на долгий кофе, на мои тетради…

***

Я учусь не падать на ровном месте,
я учусь не взрываться от кислорода,
и не видеть цунами в уксусе с содой,
и не видеть хамства в повадках теста,

в бочку мёда не вбрасывать ложку мата,
не смеяться в самом гнилом болоте.
Я учусь адекватности автомата.
Научусь – и пойду на автопилоте.

***

Лекарство от тоски – стволы волнистые.
Там, где меня коснётся их прохлада,
я растворяюсь со своими мыслями,
здесь нет меня – и ладно, и не надо.

Лекарство от себя – кривые улицы,
их жаркие полдневные контрасты.
И – странно злиться, хмуриться, сутулиться,
и день даст хлеб, и ночь подарит счастье.

И гибкими заштопанные лозами
бесформенные дворики глухие,
И – гомеопатическими дозами –
поэзия и трудотерапия.