ЮЛИЯ ДОЛГАНОВСКИХ
Екатеринбург

ОФЕЛИЯ

Офелия лежала вниз лицом,
а я плыла – рекою и отцом
Офелии, отцом её ребёнка,
плыла и пела – жалобно и тонко,
и тонкой струйкой лёгкая вода
входила в лёгкие. Качались города –

дрожал размытый контур королевства,
как будто в мареве июля – только вместо
тягучих солнечных лучей текла вода,
входила в лёгкие. Качались города –

зеркальный шар катился по реке,
и волосы Офелии в руке
моей текли плакун-травой,
опутывали пальцы, за собой
тянули в омут, погружали в плоть,
качали, словно люльку, зыбкий плот,

но я плыла – а что мне оставалось? – плыть
Офелией, рекой, отцом, ребёнком,
зеркальным шаром – быть или не быть –
звучащим жалобно и тонко

всегда, везде, когда-то, где-то.
…Взорвался пурпуром разбуженный цветок –
персты покойницы впиваются в висок,
и я плыву – не заревом, но светом.

ПОЛДЕНЬ

Здесь каждый встречает полдень, стоя в дверях –
солнце скользит, как по льду, от порога к порогу.
Люди щурятся, запирают наглухо двери – благодаря
столь дерзкому способу люди попробовали

обмануть бег времени. Получилось. В этом селе
все бодры и румяны – мужчинам всегда по сорок,
женщинам – по тридцать пять бесконечных лет,
ночь тиха и длинна, словно смерть, день проворен и короток.

Если стойкое «здесь» не смыкает глаз в задремавшем «сейчас»,
если время становится жалким заложником места,
прорастает и зреет «однажды» – ядом сочась,
выжигает землю. Однажды садовник Темперс,

вырезая побеги омелы из яблоневых ветвей, –
и откуда нынче в наших краях птичье нашествие? –
позабыл о времени и у своих дверей
оказался минутой позже полудня. Шестеро

братьев Темперс дышали за шторой – и ни гугу!
Теряя перчатки и ножницы на бегу,
садовник стучит что есть силы в соседские двери.
Пастор шепчет в замочную скважину: – Сын мой, я верю…

Темперс плюёт на крыльцо, бежит напролом
через грядки святого отца, топчет клубнику.
Хлопает булочник дверью, шипит: – Поделом! –
прячет ключ. Портниха заходится в крике,

сапожник смеётся, аптекарь, сжав зубы, молчит,
учительша уши прикрыла ладонями белыми.
Садовник, седой как лунь, упал в наступившей ночи –
и умер. Наутро воскрес исполинским деревом.

Солнце встало в зените в положенный час,
заскользило привычным путём, зацепилось за ветки –
и уснуло. Всё погрузилось во тьму. При свечах
сельчане метались между трухлявыми вехами.

Двери хрипели, визжали и лаяли. Шло напрямик
освобождённое время, шатаясь спросонок.
В крайнем западном доме умер первый старик,
в крайнем восточном – родился последний ребёнок.

РЕКИ, РЕКА

Реки, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.
Твой берег, разнотравьем вышит,
колышет лёгких жеребят.

Нальются силою копыта,
придёт высокая вода –
дорогою подземной, скрытой
уйдёт, казалось, навсегда.

Молчит река – мелеют строки,
тускнеют гривы жеребцов,
но гераклитовы потоки
сквозь соломоново кольцо

смягчают берег, что колышет
новорождённых жеребят.
Реки, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.