НИКИТА БРАГИН
Москва

МОСКОВСКОЕ РОЖДЕСТВО

Однажды, не в силах развеять беду,
на старую улицу я побреду
рыдая родными стихами,
и будет хрустеть под ногами хрусталь
случайной сосульки, и всхлипнет печаль,
в пещеру войдя за волхвами.

И будут шептаться с младенцем волы,
и ангелы встанут на кончик иглы,
и в бисере овцы возлягут,
и вырвется вздохом – прости, не могу,
и бусинкой спрячется в рыхлом снегу
слезы невесомая влага.

Уколы мороза, ожог мишуры,
блаженных и нищих ночные пиры,
да звезд одинокие крошки…
Москва, ты бела, словно лобная кость,
Москва, ты стихами прошита насквозь –
надёжной ахматовской стёжкой.

Ты примешь меня без объятий и слов,
ты скроешь неровные строчки следов
позёмкой, искристой и зыбкой,
и больше не надо ни ритмов, ни тем –
снежинка в ладони, в душе Вифлеем,
а в сердце – невинность улыбки.

***

Когда коснётся одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовётся только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты всё увидишь заново,
как в детском радужном стекле –
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешёвых сигарет –
ни муравы прохлада дивная,
ни тёмных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.

***

Поздняя осень, холодного ветра вино,
жизни предзимье, где старому сердцу темно,
где рассыпаются прахом труды и устои.
Время струится песком сквозь дырявый карман,
тихо подходит к концу надоевший роман,
глянешь, а там, впереди, только поле пустое.

Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
бьётся в уме безнадёжное слово «верни»,
но понимаешь и сам, что разумнее – молча
сосредоточиться, и на краю бытия
мысленно молвить – да сбудется воля Твоя
здесь, на виду у пирующих полчищ!

Понял теперь? Это поле – арена среди
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
Лучшие между собой разыграют призы,
жертвам придётся страдать до последней слезы,
ну, а тебе – становиться в шеренгу статистов.

Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
в душу вливая безумие, гордость и зависть.
Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
больно зерно из ладони ронять в пустоту,
и сознавать, что уже ничего не исправить.

Мужество делает выбор – уйти из игры,
просто уйти, не заметив котлы и костры,
слово и дело своё в тишине завершая.
И не спеши, даже если тебя позовут
к жирной похлёбке на несколько жарких минут –
недоедание ныне беда небольшая.

***

Изучение накипи в чайниках
продиктовано жаждой найти
в хаотической груде случайного
все начала, концы и пути,
процедить через сито статистики
воду мыслей и фактов песок,
и в бурьянах и плевелах мистики
увидать хоть один колосок.

Но из кранов течёт только жёсткая,
отдающая хлором вода;
лучший чай на подносике жостовском
подаёшь, а в стакане бурда,
и анализ крошащейся накипи,
как бы ни был он точен и скор,
никому не подарит ни капельки
с заповедных заснеженных гор.

***

Прикорнуть в сухой тени седой маслины,
посмотреть на циферблат – семнадцать сорок,
и расслышать издалека крик ослиный,
по соседству – юркой ящерицы шорох.

И припомнить всё до пригоршни последней –
хрупкий камень, осыпающийся прахом,
дальний колокол, сзывающий к обедне,
полный солнца апельсин из рук монаха.

И когда твоё предвечное настанет,
насладиться, как за кручами алеет,
и тропинка между колкими кустами
растворяется в покое Галилеи.

И не верить, что исчезнет это царство,
этот космос, огранённый в тихий вечер,
и не слушать про убогие мытарства,
но шагнуть – навстречу.