АЛЕКСАНДР ХИНТ

JAZZ

***

Беспросветная мышь видит лаборанта насквозь.
По средам Иосиф С. воскресает для мести.
В углу Вселенной собака грызёт не кость,
а некую вневременную идею места,
что старая пропасть – лишь участок пути,
и тот, изначальный свет, добывается трением.
Девочка держит не шарик, а его прототип,
но и он улетает от легчайшего дуновения времени

«МОЛИТЕСЬ!»

Держу в руках журнал: девятьсот семнадцатый год,
апрельский номер. Главный редактор Вал. Брюсовъ.
С тяжёлыми ятями, тусклый запах распада.

Внутри ещё не разрезанные страницы.

Судя по оглавлению, там есть статья
собственно Брюсова Вал., о дальнейшем поиске
литературной формы в новейших условиях,
а также большое эссе от Карла Каутского
о балансе силы в среде социал-демократов.

Можно увидеть эту деталь бесконечности.

Их вызывает начальник отдела Безвременья.
Не очень спокойно, но в меру доброжелательно,
он говорит: «Чтоб разрезать неразрезаемое,
чтобы найти безвременного читателя
времени мало, примерно девять месяцев.
А не найдём, так в апреле две тыщи семнадцатого
проект заморозят. Примерно и без содержания.
Лида! подай кипяток и три подстаканника».

Каутский курит. Он визуально избыточен,
трёт очки и, сутулясь, ходит по комнате,
роняет бумаги со сносками и цитатами.
Стекла дрожат, вода в графине колеблется.
Он убедителен: «Что я, рожу вам читателя?»

А Брюсовъ Вал., главный редактор журнала,
молчит, негромко поглаживая бородку,
он думает о дальнейшем поиске формы

***

Человек без года рождения, сминая флягу,
доходит до места, где из кресла торчит голова,
инвентарный одиннадцать дробь тридцать два,
достает из неё слова,
клеит их на бумагу.

В зеркало он наблюдает: бумага терпит,
её реквизиты и подписи в виде терний,
но силы уже на исходе,
она измята.

Человек по имени Годен
нарезает её металлическими руками.
Голова сообщает: «Снято».
Зеркало отвечает: «Камень»

***

…ну а так, говорил он, конечно,
если был бы он капитаном
и действительно вышел в отставку,
чуть седой, с гарцующей тростью,
с обожжённой бриаровой трубкой,
после ужина в топь кальвадоса
дольку свежей луны добавляя,
он бродил бы вдоль побережья,
вдоль сетей, перевернутых лодок,
деревянных смолистых причалов,
мимо пьяного увеселенья
или парочек уединённых
и малиновых аква-закатов,
что послойно впечатаны в лето.

Он имел бы цветастую птицу,
полметрового попугая,
или – нет! с ним бы жил броненосец
из Гаити или Суринама,
что получен за сломанный глобус
и бутылку рябиновой водки –
он назвал бы его Потёмкин
и выгуливал вдоль прибоя,
от бродячих псов охраняя;
он спускался бы с ним прямо к морю
по одной из прибрежных лестниц,
пропуская мамашу с коляской,
старичка, детей любопытных.

А уже перед сном, на террасе,
набивал бы последнюю трубку
и смотрел, как его напарник
молоко допивает из миски,
как всегда, над ней замирает,
вспоминая другое небо,
Суринама или Гаити,
и озёрные глади, и сельву,
или вязкие сны Амазонки,
и единственная цикада
разносила бы вдребезги сад

…ну а так, говорил он, конечно,
мы посмотрим, что можно сделать,
заходите с обеда во вторник,
или в среду с утра, или в полночь,
мы во всем не спеша разберёмся
осторожнее! низкий порожек

ОТСУТСТВИЕ ОСЕНИ

В роднике занавески от летнего света осталось
настроение отличать её запыленную слабость
к галогенному телу луча от прочих известий.

От карминного сада – звенящие простыни, оспины
листопада, осипшего яблока горечь помады
и отсутствие осени.

От зимы в платяном шкафу – голубая пыльца
на скелете гонца, у него есть вчерашний ответ
и другие, гораздо свежее, и все – неверные,
как забывшие тень шурави, спотыкаясь о время,
оползают на зебре бархана, ремни передвинуть,
огибая увязших в песке, стараясь в затылок.

От весны у весны – наваждение, скользкая рана
на разливе небесных полей,
оловянный припев журавля,
незнакомые птицы в пустом рукаве февраля,
закрывающий брод Водолей и его боковое зрение

JAZZ

Чтобы застримить сегодня распятие недостаёт удачного случая, твёрдого глаза, плавного профессионального жеста

Хочешь поиграть джаз? бери ложку джема и слушай, ибо есть совершенное как приговор совершенству, и в обрез здравомыслия просто бежать в узде, даже если на ипподроме всевышней милости ещё попадаешь, куда никому не снилось, без ЛСД, и не прекращается беспилотный пасьют, соколом из пращи, белой змеёй на всплывающий камень, а любовь возможна, мой славный, но лишь с плавниками, как вильнул пескарь заблудшему карасю

Но икра неуклонно уходит дальше от устья, где в прибрежных спорах рождается только порох и глаза виртуальных кукол бессмысленней снега на Боро-Боро, а пустой колчан – синоним немереной глупости, и пока двойники швыряют побитовый уголь в помещение, где вдохновенно блестит кочегар, серым клонам не уготовано разродиться искренней буквой, впрочем, чем черней оперенье, тем бодрее ритмичный кар

Да и что пенять подневольным, они созревали в свинцовой гари эстетических профанаций, заикаясь от информации, голосил двухметровый глашатай: «В своих же пробирках горите, твари!», а толпа, собирая дыхание, полировала солнце на бирках, в декабре холодней ставрида, зато прошлым летом дешевле лангеты, не живые кометы, не метеориты, поклон требушет от соседней планеты

И значит, не стойте на месте увечий, фланируйте по росе, я не буду сплетать языки в наречия, внятные только вам, как последний словарь из песка сотворяя слова у Реки, где приснилось крылу птерозавра оторваться на всё, и надежда даёт безошибочный курс запоздалым, как верней разбиваться о скалы у родных берегов, на чужих островах захлебываясь любовью, чтобы было кому сказать: «Возвращайтесь в Трою! сегодня не бьемся больше… приберите павших», где и смерть ещё не была барабанным боем в ушах петрашевца, а лишь непонятной игрой, и легко звенела на обочине соседней пашни, как побочное следствие плавного профессионального жеста

***

Тень травести говорит «воскресенье»
и одевается в порции света
медленно, как на чужом новоселье
не усидеть до конца уикенда.

И, вдоль партера снимая заслоны,
дрогнут ресницы, ощерятся щели,
чтобы вобрать мизансцену дословно.
Что понимает об этом пришелец?

Это тасуются древние роли.
Реплика хора прольётся на связки,
выдать Эсхилу эсхилово, сольно.

В ритме галеры есть нота развязки,
и Эврипид не узнает за ширмой,
что, чертыхая финальные звуки,
Бог появляется из-под машины
и вытирает ветошью руки

***

Сядем за длинный стол.
Достанем из-за пазухи камни.
Выложим на столешнице улицы и проспекты.
Затеплим огни и жерла действующих пепельниц.
Выбьем одним ударом пробки из водопадов.
Огарок луны возденем в первобытное небо
и, повторяя молитву, что усмиряла кометы,
в Доме Семи Галактик составим обычную гамму,
поскольку соседи за стенкой никак не уложат девочку.

Поскольку моря наполняются, будто словами песни,
пергамент ладони – зерном, и земными грехами трагедия.
Поскольку стрела и струна – аргументы обратного действия,
сущее всё доливает в бокалы сухое «намедни».

Оно ещё бродит по книгам, на чердаке поколений
канканы пылятся в обнимку с египетским божеством.
Соседка за стенкой всю ночь тихо молчит колыбельную,
и клянется в любви до гербария лабораторная фрезия,
которая знает, когда они сядут за длинный стол