СЕРГЕЙ ПАГЫН
Единцы

СТРАШНОЙ ЧАСТИ ТРИПТИХА НЕ БУДЕТ

САД ЗЕМНЫХ НАСЛАЖДЕНИЙ

Босх показал нам современный пляж.
Здесь шум и гам, и окрики мамаш
под чудными грибами и цветами.
Вот юноша, приподнятый волной,
на рыбе восседает надувной,
гребя куда-то тонкими руками.

Вот в шар прозрачный дева забралась,
и в нём бежит и падает, смеясь,
и парни шар вдоль берега толкают.
Правее, у цветущего куста,
на горке детской ноги изо рта
раскрашенного чудища свисают.

У кромки водной вот малец идёт,
и держит мяч, как заповедный плод.
В бассейне круглом веселятся люди…

И верится: огромен и незрим,
в тени блаженной спит Иероним –
и страшной части триптиха не будет.

***

Мы снимся морю…
Мы уже легки,
почти что безымянны и мгновенны.
И только пламя счастья и тоски
покуда ходит по ветвистым венам.

Мы снимся морю…
Мы уже легки.
И мы почти нигде и ниоткуда…

Лишь на руке привстали волоски
в предчувствии стремительного чуда.

ГРОЗА

Высоко над нами валят лес –
в глубине разросшихся небес
падают огромные деревья.
И трещит прозрачная кора.
И летят куда-то со двора
светлые соломины и перья,

и соцветья липы, и листва…
Носятся по воздуху слова,
словно полегчавшие в значенье:
– Ты бельё сними с верёвки!
– Снял!

Ухает вверху лесоповал.
Падающей веточки свеченье.

ЗИМНИЙ ПРОХОЖИЙ

Он идёт подобно безумной Грете,
позабыв о тлеющей сигарете,
в летних туфлях, в куцых и рваных брюках
между псов, лежащих на тёплых люках.

Вдоль его дороги кричат деревья,
из глубин,
из тёмного из поверья
выползают чудища, все стозевны,
и пылают зданий окрестных стены.

Он глядит вперёд, не отводит взгляда,
ничего не нужно ему от ада.
Ни меча в его руке, ни сковородки –
беломора пачка и четверть водки.

Он идёт широким и твёрдым шагом,
и во мгле скрывается за оврагом.
И опять становится тихо в мире,
но теперь он тоньше,
теперь он шире,
и теперь страшнее он и чудесней…

Человек во тьме идёт, поёт песню.

ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

Поминовенье.
Ветреный погост.
Трепещет день как светлая тряпица.
Грунтовой тьме,
весне, пошедшей в рост,
дано сейчас взаимно просочиться.

И если можно зрением иным
проникнуть в мир, увидишь: у рябины
стоит умерший рядышком с живым,
одной слезы Господней – половины.

***

Вновь к зиме Господь на землю сыплет
инея сияющую соль.
Скоро снег начнётся неусыпный,
и людскую успокоит боль.

А пока лишь музыка над всеми,
и под нею в зыбкой тишине
словом ты вычерпываешь время,
и мерцает вечное на дне.

ЛЕЖУ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

Я не знаю, когда я умру,
и куда после смерти пойду.
Но листва тополей на ветру,
словно светлая рябь на пруду.

Сверху в лодочке кто-то плывёт,
бесконечно живой и родной.
И веслом пресный воздух гребёт,
не касаясь травы надо мной.

***

Ты говоришь – и смерти нет…
Есть осень, ветер, табурет
у мокрого порога.
Ещё есть тыква-голова,
в тазу опавшая листва
и капля-недотрога,

что на верёвке бельевой
висит, горит сама собой…
И шерсть дрожит овечья,
репьём уловлена сухим,
и надо всем домашний дым
беззвучной длится речью.

***

Оса на тёплой глиняной стене,
ореха лист, слетающий беззвучно…
К всеобщей подготовлен белизне,
осенний мир является поштучно.

И помнишь ты ещё наперечёт
и тыквину на лавочке, и грушу,
дымок костра, разлуки горький рот,
во сне твоём неясном промелькнувший.

И щуришься, и плачешь на свету,
и ничего о будущем не знаешь,
но словно впрок ты сада пустоту
слезою безголосой наполняешь.

***

                               Т.Н.

Свет, замедляясь, создаёт версту –
лесок и поле…
С бесполезным тщаньем
стремишься ты заполнить пустоту,
в которой бездна неба и прощанья,
своей душой, летящею с листвой
и отданной пространству на поруки,
но и она – не свет, не вещество,
а музыка печали и разлуки.

***

Зима в провинции огромна,
у края города, когда
в давно некрашеные окна
глазеет жадно высота.

Ещё не время снежной манны,
и рот чернеет пустоты.
Не затмевает свет фонарный
мерцанья близкого звезды

А утром – иней, птичья склока
среди сияющих ветвей.
Горят шипы чертополоха,
став за ночь толще и длинней.

И он как буквица – оттуда,
из книги стародавних зим…
И бытия земного чудо
дыханьем полнится твоим.