ГАЛИНА МАРКЕЛОВА

ОСОБЫЕ СОЦВЕТИЯ

Светлой памяти бабушки Екатерины

ПОКАЯННОЕ

Прости, Господь, что по дороге к храму
согбенная тяжёлыми грехами,
одна лишь тень плетётся за моей спиной,
бредёт, но тщится поскорее улизнуть.
Прости, приемли покаянье и позднее раскаяние моё
за то, что столько заповедей нарушая,
я скурвила, растлила тень свою…
Но было… было…

дорогой той же, но
далёкой раннею весною, на страсти,
в стране, где верующему человеку,
страданий кроме, нечего пасти,
такие же вот тени – с бабкой мы –
тайком по спящим улицам позли…
Нет, не ползли,
над дрёмой города,
над жизнью кроны оголенной,
безвестные парили наши тени,
соизмиряя мир упёртостью своей
и удивилась я тогда и чёткости, и прямизне их,
а бабушку давно сгибает рок…
Прости, что я забыла тот урок
и горя натворила себе и тем,
кто был мне мил,
что я гордыню выбирала и самовольств вертеп,
не почитая заповедей…
Боже! Сил дай и, претерпев,
прошу, Тебя, Всемилостивый, всё же
дай время и благословение Твоё,
чтобы смогла я привести в Твой Храм,
не только стыд свой и постыдный срам,
а чад,
со светлой тишиной на лицах,
ведь Ты велел нам родом длиться.

ЛАЗАРЕВА СУББОТА

23-25 –о5 (на проповеди Владыки)

«О, Равви, Равви, брат мой там
лежит четвёртый день… он бездыханный…
а как любил тебя и ждал!
нам
не велел его касаться, до времени пока Ты сам»…
Он деве говорит: «Веди,
быть безутешной,
сокрушаться не стоит, что нарушила обряд,
но выполнила, что велел твой брат,
пусть сплетничают и рабы, и фарисеи,
да что им подаваться,
неважно, что тяжёлый смрад стоит в его опочивальне,
что выступает трупный яд на плоти немощной страдальца,
веди скорей, дай с ним мне повидаться»…
И Он увидел Лазаря,
в жару и влажность месяца нисана,
четырёхдневная, цветная побежалость
уже покрыла, словно ствол его…
Осанкою
при жизни Лазарь напоминал ливанский кедр,
а как бывал и мудр, и прост, и щедр,
в беседах не брала усталость…
Плоть тленная – вот, что теперь осталось…
…Заплакал Назарей, и, говорят, впервые:
слёзы – две –
мужские, человечьи две, скупые,
но горечи и глубины вселенской
на лике Божьем
засветились скорби блеском…
Как беззаветно, Лазарь, ты любил
и верил в торжество явления Мессии,
вот здесь и вот сейчас,
живого,
в Кесари…
Народу своему ещё раз послужи, не смрадом будь,
но доказательством стань верным,
что Божество
единым с вами дышит воздухом …беспорно,
и ходит, и живёт меж вами,
в жизнь вечную показывая путь.
И Равви наклонился, что б шепнуть:
«Вставай же и иди!»…
И!!!
Четырёхдневный Лазарь встал, поднялся, вышел…
враз онемели сёстры, челядь, ученики оторопели,
и ропот: «Чудо!
Четырёхдневный Лазарь – жив!» – лазутчик фарисеев мерковал:
«Суббота всё-таки…» – качали головою сановитые евреи,
но люд, то бишь, народ,
уже в другом понятии живёт
и утра с вожделеньем ждёт,
когда
Их царь в столицу победителем войдёт.

ГЕФСИМАНСКИЙ САД

О сад, твой аромат был сложно зашифрован
и месяцем нисан, и рдяною луной,
беспамятством грядущих поколений,
и Господа кровавою слезой
последней, третьею, нетленной,
что Авва Отче в чаше нам дарован.
Слеза Любви – бессмертная слеза –
И Духа, и Отца, и Сына в человеке
любовь и кротость – новый твой завет,
который объявил Ты на вечере.
Пока Ты Гефсиманский пьёшь настой
нерасшифрованный доселе,
где горькой нотой будущих страстей,
не ведая того, ученики сомлели,
Ты ж видишь, что Отец – с Тобой,
Тебя любя, готовит на закланье,
сейчас придут…
…Иуды целованье,
бряцанье укороченных мечей,
ах, римляне, вот в чём коварство Анны!
Вдруг дерево он вспомнил, что его
поблизости, как бы обняв, не отпускало,
как ветви удивили разным строем –
певк, кипарис и кедр ливанский – надо же такое,
в едином ужились стволе благоуханном,
и промелькнуло: «Триедина суть!
Срослись все три в одно – не разомкнуть…».
Теперь он услыхал, как в тишине ночной,
солдаты римские орудуют пилой,
и древо наполняет всю округу чуть
жгучею основой смоляной…

ГЕФСИМАНСКИЙ САД – 2

Давай представим, что же в том саду
благоухало, и цвело, звенело
и складывалось в тот настой ночной,
что Господа окутывал волной
и губ касался, и волос, и плеч,
и осушал Его кровавый плач
в тот душный вечер под Иерусалимом.
Бывают запахи несовместимы
с Господним замыслом – той чистотой,
которая заложена в Его творение,
они как ложный звук в стихотворении,
Как диссонанс клаксона поутру,
как всё, что производная прогресса,
как дихлофоса вкус в капусте, запах прессы,
гостиниц звёздных душный ореол,
что тел немало в искушенье ввёл.
Тогда их не могло быть – мы откинем
модификации последних линий
генетики, и кое-что попроще,
там всякие Е-337 и прочее…
Давай представим, что же в том саду
кормило прыткую библейскую пчелу,
что в дни цветенья буйного могло
её внимание привлечь. Иглой
благоуханной тонкий кипарис
достать пытался тучу, что нависла,
а ниже расцветал пылающий гранат,
прославивший разрушенный Герат,
акаций белопенная волна
кружила головы летучим насекомым,
а роз багрянец драгоценным комом
на лапках шестиногих налипал,
но думаю, ни флёр д‘оранжа, ни табака,
и ни цветущих мандарин
в сей композиции никто не находил,
ведь не рождён ещё моряк Фернандо
и дон Веспуччи именем своим
далёкий материк не окрестил.
Что ж было там ещё? Ах, я забыла,
что горе-сторожиха сторожила,
да виноградник прозевала свой,
покрытый первой, девственной росой…
Вот только вряд ли быть могли –
адониса целительная охра,
фиалок нежные сиреневые крохи –
скорей отсутствовала эллинская флора,
но то предмет другого разговора…

2

И были там особые соцветия,
которых имена не донеслись,
но вот пыльца, что разбазарил ветер
предгрозовой, осела в складках платья
учеников, потом на погребальный плат,
который иудейский требовал обряд,
свидетельством, реалией распятия.
А далее истории дороги заплелись
на перепутье к осаждённой Палестине,
чтоб снова вынырнуть в Турине
обескураживающим фактом – век двадцатый
на сгибах обретённой плащаницы,
нашёл таки пыльцу пшеницы,
и кипариса, певка, кедра,
цветов, что расцветали на границе эр,
из Иудейских, опалённых недр…
Давай надеяться, что двадцать первый
поставит точку ароматом в прениях
об истинности той реликвии Туринской,
собрав настой такой же, как в тот час
вдыхал Господь, страдающий за нас…
Я думаю, найдут и тамариск,
что вытоптали весь в час храма разрушенья
и код под Каневом ещё не вырубленных вишен,
любого (Павла и Петра), ввергающий в томленье…
С любовью, тщательно собрал
в сад Гефсиманский красоту Всевышний.
Ах, истина оправдывает риск!

***

Шуми, тайга, шуми,
шурши палитрой страхов обугленных,
сметай и боль, и гарь в осенний ржавый шорох…
О! Шамань, тайга, шамань
на тайных тропах
в грядущее змеящихся Кремля…
Страх – он не стерх!
Его не переселишь…
Он угнездится в плешах, в душах,
кублом играючи гадючьим…
Ты с ним уже! И с этим пребывать! Ты – узник неизвестности…
когда?!
Тревога плоти, перекосы мнений
и невозможность нам предугадать…
тогда…
Ах! Как бы эту неизвестность перевести в прозрачный ритм числа!
А то малейший шелест, шорох, шепот
и
палец, что на красной кнопке,
уже блистает липким потом,
но
не о нашей будущей судьбе твой трепет в страхе,
не о том собрались пальцы кулаком…
Так что – шуми, тайга, шурши, шамань
и шелестом страниц, и шорохом видений
веди свой дух, одетый хлипкой плотью
страдальца-воина…
Тремти же, Кремль, гремучей краснотой…
Шаман грядёт!
Грядёт шаман за дьявольскою плешью!

В.О.

Сколько лет? Ворох! Десятков целых сбор!
Обнялись…
Вот он – знакомый рот.
Тех же губ мотыльковое мерцание
(бархат невинности, однако, поистёрт.)
Силюсь вспомнить соблазнов порхающие слова,
от которых вскружилась тогда голова,
вертелись же роем в ритуальном танце
ритмом касаний, пульсом лобзаний
заводя, заморачивая, завлекая…
Близость –
это, как в океане купание:
манит, и манит волнистой далью
и ты плывёшь,
подразумевая рядом плечо,
доверяя,
как вдруг на пути скала, на ней ёж
да идёт игривый косяк, то же пространство обживая,
а ты, оказывается,
одна
и полуживая,
и так нестерпимо тянет на дно…
А там хороводят скаты с улыбкой мурен
над артефактами крушений в иле надежд,
там трясёт трезубом хмельной властитель морей
на дискотеке безбашенных невежд,
где тритоны – посейдоновы трубадуры –
втереть хотят муть неземную,
от которой атмосферы мутируют подчистую…
Знали бы, что сердцу милее бандура
либо косая сажень Садко…
Со дна то под струнные переливы
выныривать привычнее, легко…
А то!
Когда волна отступает
и рокот сворачивает отлив,
сколько оставленных на песке русалочек замирает…
Хорошо бы в бронзе
и где-нибудь в Мисхоре,
человеческое дитя прижимая…
Или на датской набережной
дрогнущей у балтийского бельма,
сканируя скуки ради сельдей путину,
тоскуя о бреднях сказочника
про роль языка, про боль, когда ступаешь по тине…
Боль любовная – универсальный клей… Дабы собрать осколки в целое,
снова и снова
клей и клей
пока не обнулиться боли производная… вот тогда и сделано дело,
тогда и взлетает облаком душа над равнодушием тела.
Ну держись! Пока! Пока?
И вновь волна, откат…
до…
окончательных дат.

***

О, время фотошопа да три-де!
Куда не бросишь взгляд – обман везде!
Реклама изощрённо врёт и брешут всем с экрана,
чтоб подобраться к нашему карману,
а чтобы в души по уши залезть,
аэрозолят патоки убийственную лесть…
Народ-освободитель? Миссию несущий?
Глубинный обитатель или как там, бишь,
как кличет вас верховная блистательная плешь?
А-а! народ глубинный! Тот…
сизифов труд забрызганный в вине
всё тщится выкатить на светлую дорогу,
то матерясь, то обращаясь к богу.
А та дорога – задник в кинозале
парткома бывшего, что впопыхах не сняли…