АЛЕКСЕЙ РУБАН

НЕПОБЕДИМОЕ СОЛНЦЕ
повесть

Непобедимого солнца луч
Пал вдруг на морду катка,
Крушащего клумбы.

Каждую весну женщина из третьего подъезда сажала цветы. Она наполняла уродливые бетонные чаши землёй из полиэтиленовых кульков и потом изо дня в день долго колдовала над клумбами, расплёскивая по ветру полы неизменной шерстяной кофты. Отягощённые ворохом повседневных забот, люди несли свои тела мимо. Кто-то кивал спутнику в сторону согбенной фигуры, двое или трое расщедривались на ободряющие реплики, и женщина вновь оставалась наедине с саженцами. А потом одним утром, как-то внезапно, серый бетон расцветал сочными красками, и спешившие на работу отягощённые улыбались, замечая вдруг, каким прозрачным и тёплым стал воздух. Появившиеся цветы означали приход весны, и прохожие начинали оттаивать и замедлять шаг, чтобы оглядеться вокруг и посмотреть в отмытую синеву неба. Женщина, имя которой толком никто не знал, одна из шести сотен обитателей окольцевавших двор многоквартирных коробок, хотя и реже, но продолжала нести свою вахту, поливая, поправляя и ещё много чего, о чём мы не имели даже смутного представления. Дети с радостным визгом носились вокруг клумб, не думая о том, что разноцветье поблекнет и исчезнет с приходом осенних дождей. Счастье заключалось в двух «не» – неведении и невинности, и единственным, что могла противопоставить им зрелость, была вера в нужность твоего дела. Безымянная женщина в кофте верила в цветы, не ожидая награды, одинокая странница под порывами будничных ветров, маленький человек, вращающий жернова мира.

Я смотрел, как Маргоша шла между почти неразличимыми под слоем снега кусками бетона, с прямой спиной, непоколебимо ровно, будто бы с неба не хлестала обжигающе-колючая крупа, и думал об экзистенциальном катке. Громоздкий, первобытный, с дегенеративным рылом, он всей массой обрушивался на идеалистические клумбы, расплющивая надежды, ровняя с землёй мечты, эмиссар всепоглощающего хаоса. Хаос был безбрежным океаном. Мирок, домик из палочек, любовно выстроенный нами на крохотном островке, шалашик, в котором мы наивно полагали обрести рай, рассыпался после первого же шторма, и даже неведение не могло спасти от бездушной стихии. И всё же Маргоша шла между потерявших форму клумб и, бросая вызов хаосу, перед тем, как исчезнуть в провале арки, не оборачиваясь, коротким взмахом выбросила над головой руку. Она не сомневалась, что я увидел её жест, и в этом тоже была так необходимая миру вера.

Несколько минут я наблюдал, как снег поглощал утонувший в тишине двор, а потом вернулся к столу. Кофе в чашке почти остыл, и ноутбук продолжал бубнить о ситуации на валютном рынке. Утро для Маргоши всегда начиналось с новостей мировой экономики. За десять лет семейной жизни я так и не смог понять, почему все называли мою жену этим совершенно не вязавшимся с её поступками именем.

– Ты Рита, – говорил я ей, – может, Марго, Маргарита Константиновна, само собой, но какая из тебя Маргоша? Маргошам больше нравятся люди, а не эти ваши индексы и балансы, Маргоши по утрам по полчаса потягиваются в постели и ждут, чтобы их погладили, – говорил я каких-то полгода назад, целуя её в лоб.

– У людей всё неправильно, – фыркала она, морща нос, – всё, что только можно себе представить. Почему о любви к другому человеку молчат, а любить бога нужно, крича об этом на всех углах? Почему одни всю жизнь считают себя хуже, чем есть, а у других главное, чтоб как у людей, и доживают до старости без всяких сомнений? Почему вторые считают первых идиотами, и никто не может подойти и засунуть их самодовольство в их же дурную глотку? Ты, возможно, прав, жизнь – это хаос, но с ним можно бороться, упорядочивать его, для этого и придумали индексы и балансы. Я регулярно чищу свой почтовый ящик, это занимает пару минут, зато всё по местам и выглядит достойно. Когда я умру, он, конечно, обрастёт кучей спама, но пока я здесь, я буду его чистить.

– Но ведь твои любимые картины создавали тоже люди, – бросал я на амбразуру последний аргумент.

– Безусловно, и это были прекрасные люди, но их всё равно в тысячи раз меньше, чем всех остальных.

– И за одного из остальных тебя угораздило выйти замуж, – шипел я, и Маргоша снова фыркала. Мы расходились по своим делам, а перед сном, словно дотягиваясь до зудевшего места, я заходил в почту и удалял все ненужные письма.

На экране экономика уступила место политике. На главной площади столицы собрались отмечавшие День прав и свобод. Гремел оркестр, солдаты синхронно впечатывали в брусчатку снег, яркие пятна транспарантов чужеродно трепетали на белом фоне. Я знал, что на площадь пришли и те, кто верил в искренность стоявших на трибуне избранников нации. Человек не мог жить без иллюзий, тогда хаос мгновенно поглотил бы его, поэтому мы по-прежнему продолжали надрывать глотки о любви к богу, не понимая, какое бремя налагала эта самая любовь. Как и тысячелетия назад, мы хотели думать, что верхи заботятся о своих низах, хотя там, где одна подпись приводила в движение людские массы, не оставалось места для человечности. С уколом стыда за происходящее я закрыл окно на экране. Как знать, быть может, ущербным был я, тип с червоточиной, пытавшийся разглядеть обман за любыми, даже самыми светлыми инициативами? Книги, которые я читал, музыка, которую слушал, за ними тоже стояли люди с червоточиной. Передо мной встало фото Лукавого, лидера «Солнца», глаза в глаза, чёрный свитер с закатанными рукавами, татуировка «Тебе лгут» на запястье. Его звали Лукавым, но я верил ему больше, чем топтавшим все трибуны мира. Потом я вспомнил Маргошу и её «нет». Этим словом не стоило злоупотреблять, говорила она, в сущности, оно было роскошью, которую мог позволить себе только тщательно проанализировавший ситуацию человек. Но когда ты озвучивал его, это означало приговор. Я был менее категоричен, чем жена, и говорил «нет», не погружаясь в дебри анализа. Речь могла идти о чём угодно, предложении банкомата выдать чек или государственном празднестве, я должен был позволить себе это говорить, пусть не с высоты баррикад, в стенах своей квартиры, но должен был, иначе всё не имело смысла. Остатки кофе хлюпнули о дно раковины, и мысли об Ане снова начали раскручивать свой клубок, без всякой связи с происходившим вокруг.

***

И знанье, невинности враг,
Вошло в жизнь гостем непрошенным,
Предвестником смерти грядущей.

– Знаешь, почему он называет себя Лукавым?

– Нет, откуда?

– Его отец был в Сопротивлении, партизанил, они боролись за независимость. У них там совсем маленькая территория, сплошные горы и камни, дожди круглый год, но народ гордый, до сих пор не могут забыть, как их присоединяли пятьсот лет назад, сколько крови пролили. Отец погиб, они планировали теракт в столице, и что-то произошло со взрывчаткой, в общем, он подорвался. А когда через два года умерла мать, парня, ему двенадцать тогда было, отправили в одно место, забыла, как называется, типа нашего детдома, а там, сам понимаешь… У них всё на религии плотно замешано, священники приходят, уроки ведут, проповеди читают. И как-то один из них сказал, что все террористы горят в аду. Парень встаёт и говорит, что так не может быть, что это ложь. Священник ему, типа, как ты смеешь, слуги Господа никогда не лгут, это дело лукавого. Ну и он тогда: «На хер тогда такой бог, который не разбирает, кто герой, а кто падаль, лучше я там внизу буду, с отцом и его друзьями». Отхватил он, конечно, знатно, и дубасили, хотя официально это запрещено. А сейчас многие даже не знают, какое у него настоящее имя, так всё приросло.

– Где ты это узнала?

– Отец в последний рейс ходил на Континент, я его попросила привезти какие-нибудь музыкальные журналы. Он, конечно, не разбирается в этом ни разу, но честно притаранил здоровую стопку. Три четверти левака, само собой, попс всякий, но наша тема тоже есть. Короче, учи язык, а то пока наши всё это переводить начнут, постареешь и будешь ретро-эстраду слушать.

Они грустно посмеялись, увязшие в огромных кожаных креслах. Кресла тонули в темноте с запахом ароматических палочек, на столе сигареты и бокалы, её отец в очередном рейсе, а мать на даче, декадентский рай до рассвета. Жернова магнитофона старательно вращали кассету, новый альбом «Непобедимого солнца». На этот раз Лукавый спел дуэтом с Ундиной, меланхоличной фолк-соотечественницей, которая внезапно остригла свои роскошные волосы до щиколоток, остаток выкрасила в рыжий цвет и вместе с главным плохишом андерграунда стала выдавать тексты о смерти богов и закате мира. Глубокий баритон и сопрано, чудовище и пожелавшая им стать, они пели о глобальных движениях людских масс, где не оставалось места для человечности, и о сокрытом внутри. Ты больше всего боишься выпустить это из себя, выпустить в мир, который мгновенно растопчет бережно хранимое годами, и волны хаоса унесут остатки в океан. «Знаешь, почему мы так торчим на этом всём, на готике, мраке, всех этих упадочнических безысходняковых штуках? На самом деле, ты не такой, ты не хочешь спать в гробу и радоваться тогда, когда всё рушится. Просто то, что они нам предложили, это либо полная херь, в которую может поверить только олигофрен, либо стратегия. Они врут нам, даже когда говорят правду, потому что правда эта нужна им. Нас обокрали, рассказали, что старые идеалы труха, и не дали ничего взамен. И тебе просто приходится вытарчивать на тьме, упиваться ею, как единственной альтернативой. Пусть эти овцы блеют, мы им не нравимся, хотя они даже не пытаются разобраться, кто мы на самом деле. Но всё-таки есть шанс, небольшой, что кто-то задаст вопрос, что же его так раздражает, а там и начнёт копать глубже. Кроме этого у нас ничего больше нет».

Мы провели так всю ночь, и когда серый рассвет стал вползать в щель между тяжёлыми шторами, я сказал это, тихо, безжизненно:

– Ты же знаешь, я люблю тебя, – сказал я.

– Они все так говорят, – произнесла она, помолчав. – Их много, выбирай не хочу, но все они одинаковые и ничего обо мне не знают. Ничего, понимаешь? А если бы узнали… Интересно было бы на это посмотреть. Я ведь тоже тебя люблю, по-настоящему, ты, пожалуй, единственный, кто до чего-то во мне докопался, кому я могу всё это рассказать. И именно поэтому мы никогда с тобой не будем вместе, и знать о тех, с кем я общаюсь, с кем сплю и буду спать, тебе тоже не нужно. Допивай и сворачиваемся, скоро мама возвращается.

Мы допили и разошлись, и тем утром я впервые задумался о блаженстве неведения.

***

Отказ от иллюзий стирает навеки
Улыбку с лица, а взамен
Обретёшь лишь свободу.

И я, с этой раной, зудящей внутри червоточиной, сделал так, как она сказала. Не ведать, не задавать вопросов, видясь почти ежедневно, как знать, надолго ли меня бы хватило, если бы через полгода после той ночи в креслах Аня не покинула наш город. Я понимал, что она уезжала в другую жизнь не одна, и честно довёл игру до конца. Мы простились за два дня до её отъезда, в маленькой кофейне, где за столиками можно было только стоять, обойдясь минимумом слов, обогнув пустобрёхство расставания. Всё, что нужно, было уже сказано во мраке с запахом ароматических палочек. Через пару недель я получил от неё письмо без обратного адреса на конверте, один единственный листок. «Добралась. Спасибо тебе. И помни – они всегда лгут», – две строчки, которые я раз за разом прокручивал в голове, накачиваясь в кофейне пронесённым за пазухой коньяком.

Я часто спрашивал себя, не было ли моё чувство к Ане иллюзией, одной из сотен, тысяч картинок, которые испокон веков рисуют себе люди, пытаясь раскрасить неприглядность серого бетона бытия. Один из альбомов «Непобедимого солнца» был полностью посвящён этим самым картинкам, и музыка, и тексты холодным душем обрушивались на слушателя, раздражая, гвоздями загоняя в череп мысли о том, что придуманный нами мир на самом деле не имел ничего общего с реальностью. Отказ от иллюзий давался через страдания, мир тянул тебя назад, в свои убаюкивающие объятия, и, даже преодолев все соблазны, выдержав боль, взамен ты получал всего лишь свободу. Свободу быть собой, горькое спокойствие человека, не видящего смысла в ежедневных жизненных забегах, не желающего чем-либо мериться с другими, навязывать им себя. В этой новой ипостаси было только одно неоспоримое достоинство – живя с ощущением конечности всего и вся, ты лучше многих был подготовлен к ударам судьбы. На обложке того самого альбома «Солнца» Лукавый на фоне бетонной стены смотрел в никуда, с выбеленным лицом, перечёркнутым чёрными прутьями грима. В буклете диска я прочитал, откуда появилась эта идея. В одном из городов, где «Непобедимые» играли очередной концерт, проходил ежегодный карнавал. Некий молодой человек, жизнерадостный разработчик программного обеспечения, без каких-либо эмоциональных и физиологических проблем, появился на празднестве голым, заключённым в запертую на замок клетку, ключ от которой он бросил в толпу. Затем мужчина начал бросаться на прутья, калеча себя, ломая кости и не произнося при этом ни звука. Затем он потерял сознание. Несчастного удалось спасти, и на все вопросы он отвечал только, что пытался показать людям, в какой клетке они все живут. По официальным сведениям мужчину отправили на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу, и после этого никаких больше сведений о нём в СМИ не появлялось. Лукавый переосмыслил ужасную историю, спев о том, как мы гниём за прутьями собственных иллюзий.

Да, я часто задавал себе этот вопрос и каждый раз понимал, что моё чувство, корявое, как шрам, оставшийся на плече, после того как я порезал себя ножом и с забинтованной рукой явился к Ане, рассказав о стычке со шпаной, было всё же искренним. После нашего расставания я больше не калечил себя, не уходил в запои, просто жил, продираясь сквозь глухие будни. Потом появилась Маргоша и спасла меня, первый человек, которому я рассказал всё, и ответом мне было молчание и пожатие руки, и ни в тот день, ни позже она не позволила себе анализировать мою историю. Мы прожили в браке десять лет до того момента, как полгода назад мне в Сети пришло сообщение от пользователя под именем Ундина. На фото профиля была та самая меланхоличная фолк-певица, пожелавшая стать чудовищем, и я, с кувалдой сердца в груди, сразу понял, кто был той русалкой. Как оказалось, родители Ани перебрались за границу, оставив квартиру единственной дочери, и та собиралась на несколько дней приехать в город, чтобы уладить связанные с продажей жилья формальности. Она не предлагала мне встретиться, это следовало из самого сообщения. Я плохо спал несколько ночей, а потом, ничего не сказав Маргоше, терзаясь угрызениями совести, написал, что хотел бы увидеться.

Как и пятнадцать лет тому назад, мы вновь сидели в той самой комнате. Всё было иначе, при свете дня, без дыма палочек и объятий кресел, и вместо вина из бокалов мы стопками глотали коричневую маслянистость коньяка. И всё же передо мной сидела Ундина, без макияжа, который мог бы скрыть подступавшие к глазам морщины, утомлённая и хриплоголосая, но волосы её, короткие, ярко-рыжие, бросали вызов всем лгунам мира. Мы проговорили до позднего вечера, и мне пришлось позвонить Маргоше и сказать, что я задерживаюсь на переговорах. Аня почти не рассказывала о себе, я узнал лишь, что она жила во втором браке и воспитывала дочь Дину. Мы говорили о музыке и книгах, о том, как менялся наш родной город, о появлении Сети, искоренившей информационный голод и поработившей многих и многих, о том, что нам всё так же лгут. «Я рада, что ты не сдаёшься», – сказала она на прощание, я обнял её, и мы постояли так в коридоре, впитывая тепло друг друга. Она написала мне своё «Добралась», теперь уже в Сети, и я ответил ей, отправив фото татуировки Лукавого. Тогда я услышал шум первой океанской волны, накатывавшей на мой замок из песка.

Крупа за окном продолжала сечь двор, не усиливаясь и не утихая. Я вошёл в Сеть, пробежался по ссылкам, без надежды что-либо обнаружить, как страдающий синдромом навязчивых состояний перемещает предметы, стараясь придать миру вокруг подобие порядка и одновременно осознавая бессмысленность своих действий. Изо всех сетевых щелей лезли праздничные цвета, поздравления и уверенность в сытом счастливом будущем. «Он лгут тебе, а чем занимаешься ты?» – подумал вдруг я при мысли о вечернем визите. Внезапно мне стало невыносимо находиться одному в тишине квартиры. Я оделся, сграбастал сумку и шагнул из тепла наружу.

По тропинке, протоптанной шедшими с утра на работу, я дошёл до скамейки возле когда-то называвшихся клумбами снежных чудищ, смёл перчаткой снег с холодного дерева и, так и не рискнув на него опуститься, закурил. Первая за день порция дыма бросилась в голову, меня слегка повело. Я вряд ли мог бы назвать себя зависимым от никотина, в курении мне важен был эффект, легчайшая, почти невесомая изменённость сознания, длившаяся пару минут и исчезавшая на третьей-четвёртой сигарете. Я глубоко затягивался, думая о вечере, думая о завтрашнем дне, и прозвучавший за спиной голос заставил меня вздрогнуть.

– Прошу прощения, у вас не найдётся зажигалки?

Я обернулся. Он был смутно знаком мне, этот худой высокий человек в куртке с капюшоном, с длинным лицом и какими-то детскими глазами, один из шести сотен безымянных обитателей оцепивших двор бетонных коробок. Я протянул ему брикет, он щёлкнул колёсиком, выпустил струю дыма, поблагодарил и вернул мне зажигалку. Мужчина уже сделал шаг в сторону, когда я, сам не зная, откуда это пришло ко мне, разлепил губы.

– И ведь никто даже не знает, как её зовут, – бросил я в сторону бывших клумб.

Мужчина обернулся, проследил мой взгляд и улыбнулся.

– Почему же, я знаю. Это Ольга Андреевна, она живёт двумя этажами выше меня, помню, жена как-то помогала ей с покупкой саженцев.

– Надо же… А я только сегодня утром думал о том, что вот живёт человек, делает что-то для других, красоту создаёт, а другие эти даже не интересуются, кто он да зачем.

– Вы по-своему правы. Не будь мы соседями, не уверен, что знал бы о ней. Она одна здесь, муж умер, дети разъехались, и получается, что цветы для неё как отдушина, лекарство, она, кстати, до пенсии биологию в Университете преподавала, так что в этом деле разбирается.

– И где, спрашивается, справедливость? – я почувствовал, что начинаю горячиться, сказывалось напряжение последних дней, – в конце концов, человек заслуживает внимания, пускай не награды, но хотя бы интереса к себе со стороны других, а мы… Да что мы, я ведь и сам мимо неё молча прохожу.

– Так и есть, – длиннолицый мужчина задумчиво посмотрел на дымившуюся в пальцах сигарету, – только, к сожалению, чаще всего нет даже интереса. Большинству людей непросто смотреть в это окно, из себя на других, выглянут ненадолго и захлопывают. Так мы устроены. А Ольга Андреевна, между прочим, ни от кого ничего не ждёт. Знаете, она мне как-то сказала, что красоту надо создавать, максимально дистанцируясь от себя, потом можно и даже нужно порадоваться, но пока ты в процессе, забудь про свои амбиции, свою роль, просто отдавайся этой красоте, и тогда, возможно, у тебя что-нибудь выйдет.

– Вы, подозреваю, тоже имеете отношение к прекрасному, так проникновенно об этом говорите.

– Аркадий, меня зовут Аркадий, – он протянул мне ладонь, и я, сняв перчатку, пожал её, представившись. – Пожалуй, что да, имею. Я работаю в одной маленькой фирме, мы реставрируем старинные здания в городе. Просто оглядитесь вокруг себя, когда весной, после всех снегопадов, будете идти по улицам. Все эти облупившиеся фасады, потерявшие вид скульптуры… Мне жалко на это смотреть, вот мы и стараемся, как можем, хотя доходов это больших не приносит, в подавляющем большинстве госзаказы, а там, сами понимаете. По сути, фирма в ноль функционирует, зарплату выдали, и ничего не осталось. Но оно того стоит. Я вот жену свою упоминал, которая Ольге Андреевне помогала, а ведь с ней я уже полтора года в разводе. Так вышло, она с индустрией красоты связана, хотела, чтобы я ей с бизнесом помогал, а я никак, пытался-пытался себя убедить работу оставить и не смог. И вот в тот день, когда она уходила, тихо так, печально, я вышел на улицу за сосиской в тесте. Пить я не могу, организм категорически не принимает, а чем-то забить эту растерянность, тоску эту, просто жизненно необходимо было. И вот устроился я на скамейке, начал есть, и тут бабочка рядом со мной села, красивая до невозможности, посидела немного, потом поднялась и улетела. Ничего особенного, вы скажете, но я в этом знак увидел, встал и пошёл домой, в новую жизнь встраиваться. Понимаете, это я не самовосхвалением занимаюсь, просто если действительно что-то любишь, нельзя рассчитывать, что другие это с тобой разделят, оделят тебя вниманием.

– Путь одиночества… – обронил я, вспомнив про иллюзии и свободу, вспомнив о сегодняшнем вечере и завтрашнем дне. – Но ведь это такое тяжёлое бремя, в сущности, все, с кем я работаю, отягощены именно им.

– А вы, простите?..

– Я переговорщик.

– Вы имеете в виду парней из фильмов, которые уговаривают самоубийц и террористов не бросаться с крыши и не активировать взрывчатку? – в глазах Аркадия проступило удивление.

– Нет, конечно, – я рассмеялся, – это наш профессиональный жаргон. – На самом деле, вы вряд ли о таком слышали, по сути, это эксперимент, ещё даже не в финальной стадии, и не факт, что в итоге его не прикроют. Если вкратце, ещё два года назад я сидел дома и занимался сетевым дизайном, никого не трогал, и вдруг мне позвонил старый, университетских времён товарищ, и предложил авантюру. Эксперимент, кстати, тоже на государственном уровне, правда, оплачивается пристойно, по крайней мере, поменяв сферу деятельности, я остался в выигрыше. Грубо говоря, это что-то вроде службы психологической помощи, только перед тобой сидит не профессиональный психолог, а обычный человек, не сказать даже, чтобы великий эмпат, просто… Короче говоря, я и сам толком не понимаю, какими критериями они руководствуются при отборе нас, переговорщиков, как нас находят. К тебе приходят люди, не больше трёх в день, откуда они о нашей службе узнают, тоже непонятно, и ты с ними разговариваешь на любые темы. Они тебе о своих проблемах рассказывают, бывает, каются в чём-то, а иногда так вообще спорт обсуждаем или музыку. Профессионалом во всех этих вопросах ты быть, естественно, не можешь, да и не должен, сидишь, слушаешь, сам говоришь. До сих пор не понимаю, как я на это согласился, но зацепило меня быстро, хотя и непросто бывает, выматывает. Товарищ мой, кстати, как-то обмолвился, что уровень доверия к психологам резко упал в последнее время, людям хочется простого человеческого общения, а оно сейчас как раз и в дефиците. Плюс какие-то исследования показали, что люди определённого склада могут легче абстрагироваться от чужих проблем, чем подготовленные специалисты, которые, пускай и редко, но всё же трогаются после отслушивания нескольких сотен историй. Видимо, это мой случай. Так вот, повторюсь, девяносто пять из ста приходящих ко мне страдают от одиночества, страдают так, что никакие противовесы в виде служения красоте не облегчат эти страдания. Взять хотя бы… Послушайте, – я вдруг опомнился, резко выдернутый из колодца своих мыслей в заснеженную реальность, – вам, наверное, нужно идти, а я со своими…

– Я с удовольствием послушаю, – Аркадий ткнул пальцем в свинцовое небо, в такую погоду, как вы понимаете, работа у нас встаёт намертво. – Можно ещё раз вашу зажигалку?

Я вновь протянул брикет мужчину, о котором ничего не знал ещё десять минут тому назад, и рассказал ему историю, потрясшую мой мир.

***

У бога либо нет на нас никаких планов,
Либо недоступны они пониманию нашему.
И в том, и в другом случае это кромешный нутряной ужас.

Человек, сидевший за столом, выглядел плохо. Иссёкшие белки кровавые прожилки, осунувшееся лицо, нездорового цвета кожа – дело было не только в этом. От мужчины, назвавшимся Арсением, исходили едва ли не физически ощутимые волны. Растерянность и отчаяние, вот что источал человек за столом, втиравший подушечки пальцев в виски, ожесточённо, словно пытаясь выдавить наружу забившиеся в поры микроскопические зёрна горя. Несколько минут прошли в молчании, а затем Арсений опустил рук на столешницу и поднял глаза, мутные зерцала над тёмными полукружиями.

– Я вряд ли пришёл бы к вам, если бы не отъезд, – он говорил тихо, и слова почти сразу же растворялись в пространстве между нами. – Делиться с другими можно, наверное, даже нужно, просто есть вещи, которые невозможно донести. Если ты переживаешь что-то подобное, возникает барьер, фильтр между тобой и окружающими. Ты можешь говорить и говорить, тебе всё понятно, даже если на твой вопрос нет ответа, ты всё равно осознаёшь его важность, содержание, суть. А что услышат они? Слова, да, логично связанные между собой, никакой шизофазии, но ведь это не математика, если ты сложишь все слова, в итоге цифра получится намного больше, потому что есть ещё содержание. Даже не так, есть содержание, а есть то, откуда оно растёт, корни. Человек понимает, что ты говоришь, но оно его никак не трогает, для него оно бесконечно чуждо, как, например, геометрия другого измерения. По этой причине я не рассчитывал, что кто-то ещё узнает обо всём этом, кто-то, кроме причастных, да и они, в сущности, видели только оболочку… Но около года назад я осознал, что больше не могу здесь жить, не в квартире, даже не в городе, в стране, где всё произошло. Один мой товарищ, ещё со школы, давно живёт… в общем, это на другом континенте, там у них жарища, сушит круглый год, народа немного, короче говоря, нужны и рабочие руки, и те, кто головой работает. Я долго думал и пришёл к выводу, что, оставаясь здесь, сойду с ума. Вены порезать или из окна выпрыгнуть, – при этих словах кадык мужчины дёрнулся, – у меня вряд ли духу хватило бы, никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей, а вот мозгами тронуться реально. Списался с товарищем, оказалось, там требуются учителя иностранных языков, а у меня филологическое образование, много лет в редакции одного журнала проработал, товарищ обещал словечко замолвить. Надеюсь, слабо, конечно, но хоть что-то, работа с детьми отвлечёт, плюс обстановка другая, менталитет. Собственно, сижу на чемоданах, через десять дней самолёт. А недавно, долго объяснять, откуда, да и не суть, узнал о вашей службе, и внезапно прострелило – я ведь сжигаю мосты, квартиру продаю, буду стараться всеми силами там зацепиться, на могилу к Глебу больше не попаду, видимо, но если останусь, так вообще некому ходить будет, а Лера позаботится, так вот, нужно хотя бы попробовать кому-то рассказать. Такой себе финальный финт, а дальше пусть горит себе, тлеет, всё равно всё рухнуло. Вам, наверное, нельзя чужими историями с людьми делиться, так вот, если захотите, мою можете пересказывать. Не в качестве предостережения, не от чего там предостерегать, да я ведь и сам не знаю, что это на самом деле было, обезумел ли один человек, или же весь мир, вся наша реальность изначально безумна, а мы просто старательно ничего не замечаем.

Я и сам ничего не замечал, жизни прожил половину, а то и большую, и прожил, сейчас я понимаю, счастливо. Банально, сами знаете, осознаёшь, что был счастлив, только когда всё проходит. Я эту банальность пропустил через себя, да так, что внутри всё повыжигало. С Лерой, женой моей, в одну сторону смотрели, в редакции мне нравилось, народ подобрался занятный, на жизнь хватало. Ну и Глеб, сын наш, умница большая. Я субъективен, конечно, как любой отец, но парень действительно был сказочный. Никаких тебе соплей, капризов, неприхотливый, ел всё, не привередничая, хотя Лерка готовила здорово, с учёбой никаких проблем. Он в двенадцать лет врубался, по крайней мере, старался, в такие вопросы, о которых люди после тридцати начинают задумываться, и при этом не зануда, и в футбол с друзьями гонял, не оттянешь, и за компом, опять же. И вот как-то, ему двенадцать было, начало каникул, лето, Лера мне говорит, мол, Глеб в последнее время утомлённым выглядит и будто в напряге всё время, да и спит, похоже, плохо. Пытались списать на авитаминоз, влюблённость, в итоге я с ним поговорил, и он рассказал мне жуткие вещи. Несколько месяцев ему снились сны, к нему приходил ангел и говорил, что Глеб – новый Мессия, только функция у него совсем другая, чем у предыдущего. В него заложен Апокалипсис, он должен жить, наблюдать всю дрянь, которая нас окружает, от хамства придурка-одноклассника до террористов, маньяков, всей этой сетевой грязи, и не ожесточиться, контролировать свою бомбу, не выпустить наружу гибель мира. И он верил в это, верил искренне, маленький мой несчастный мальчик, он плакал у меня на руках, говорил, что не может так жить. Мы, конечно, ходили к психиатру, и тот не нашёл никаких отклонений. Знаете, что он нам сказал? Дело в слишком развитой фантазии ребёнка. Но я ведь видел, я видел его записи. Он называл это Новейшим Заветом. Ангел диктовал ему текст, а Глеб, просыпаясь, записывал. Поверьте, двенадцатилетний ребёнок, какой бы фантазией он ни обладал, не сможет написать такое. И тогда я решил, что мы должны поехать в отпуск, через океан, ну, вы знаете, где священные коровы и перерождения. Я думал, это ему поможет, поможет всем нам, совершенно иная культура, подход к вещам, картина мира, в конце концов. Объявил я это семье и уснул, спокойно так, в первый раз с того момента, как сын мне всё рассказал. А на рассвете меня шум разбудил. Забегаю я в комнату Глеба, а там, – голос мужчины сорвался, и глаза набрякли слезами, – открытое окно, и занавеску ветром носит. Мы выбежали во двор, вызвали скорую, он жив ещё был, сказал мне: «Прости, папочка, так лучше будет». До больницы его не довезли, врачи сказали – вообще без шансов.

Мужчина рыдал, трясся всем телом, размазывал слёзы по лицу, тихо подвывая, трясущимися руками хватал графин и глотал воду прямо из горлышка. Потом Арсений достал из заднего кармана джинсов платок и долго вытирал лицо, оставляя на нём грязные разводы.

– Простите, сорвался. Сейчас это уже значительно реже, первое время истерил по несколько раз на дню. Дальше всё покатилось в пропасть. С Лерой мы развелись, просто не смогли находиться вместе, он всё время стоял между нами, укором, мол, проглядели, не те меры принимали… Чушь, конечно, что там можно было сделать, не препаратами же его обкалывать, ведь и врач сказал, что без отклонений. Но это всё логика, а на деле… Она к родителям вернулась, списываемся изредка, сухо, по делу, приходится себя контролировать, я же люблю её до сих пор, думаю, и она… Такая, в общем, диалектика. Я пить пробовал, не помогало, только хуже становилось, бессонница обострялась, а это вообще край, днём хоть на что-то отвлекаешься, а ночью просто на грудь наваливается, так что дышать невозможно. Квартира мне осталась, Лера почти ничего забирать не стала, я тут же к первому попавшемуся риэлтору пошёл и через три недели уже на новом месте обретался. Не мог я в тех стенах находиться, объяснять не нужно. Лера опять же от денег отказалась, и я проживал их потихоньку, с работы ведь ушёл, сил не было взгляды эти терпеть сочувственные, вопросы. Люди не виноваты, наоборот, переживали, но мне только хуже от этого становилось. А самое страшное, мне стали в голову лезть мысли, а вдруг всё действительно так и было, как Глеб рассказывал? И ангел, и конец света, и был мой сын Мессией, который мир спас. А если так, тогда что же это за злодейский бог воцарился над нами, какие он эксперименты над своими творениями ставит, как он нас должен ненавидеть, если навесил судьбу мира на плечи маленького мальчика? Я понимаю, неисповедимы пути, но ведь это же ужасно. Говорят, после смерти мы там встретимся, только когда начинаешь обо всём плотно задумываться, такой ужас кромешный берёт… Представляете, если бог здесь всё так выкручивает, что нас ждёт там? А даже если он всё-таки всеблаг, это же совершенно иная форма существования, и это тоже ужас, дикий, прямо из нутра.

– Я как-то вычитал фразу, – сказал мужчина, уже стоя у двери. – «И умираешь так медленно, что кажется, будто живёшь». Она по другому поводу, но в итоге про меня. Знаете, чего я хочу? Устать так, чтобы усыпить этот инстинкт, и когда придёт смерть, торопить я её не собираюсь, я говорил уже, встретить её с радостью. Первый раз после смерти Глеба испытать это чувство и уйти отсюда. Если там ничего нет, будет покой, а если есть… Теплится ещё надежда, малюсенькая, что он всё же всеблаг, – совсем тихо произнёс Арсений и закрыл за собой дверь.

***

И всё, что ты можешь сделать, –
Остаться собой до конца,
Собою самим.

– Он ушёл, и больше мы никогда с ним не виделись, – вторая сигарета дотлевала в моих пальцах. – Я не мог успокоиться после его рассказа, всё время думал об этом. Он не был похож на сумасшедшего, к тому же, не думаю, что человека с отклонениями допустили бы до нашего эксперимента. В конце концов, я полез в Сеть и действительно обнаружил кучу информации, удивительно, что это мимо меня прошло, хотя я новостями не особо интересуюсь. Двенадцатилетний мальчик выбросился из окна, было следствие, дело, видимо, замяли, слишком мутно там всё было, списали на не выявленное вовремя психическое заболевание. Арсений, конечно, мог выдать чужую историю за свою, назваться чужим именем, но мне так не кажется. Я даже пошёл по адресу, указанному в Сети, потолкался там во дворе, удалось с парой соседей познакомиться, мы с ними, кстати, до сих пор какой-никакой контакт поддерживаем. Всё, что они мне рассказали, разговор, между прочим, сам собой пошёл, я их не подталкивал, согласуется с его рассказом, никаких противоречий. И вот я уже много времени думаю над его словами, о всеблагости и кромешном ужасе на другом конце, и об одиночестве человека между двумя полюсами… Ну вот опять, извините меня, – внезапно спохватился я, – мы тут уже столько времени торчим под снегом, а я никак не остановлюсь.

– О чём вы говорите, – Аркадий замахал руками, – меня самого всё это зацепило. Знаете, если вам приходила в голову мысль, что вы в чём-то виноваты, нужно было объяснить человеку какие-то вещи, попытаться помочь – выбросьте её из головы. Он не за этим приходил. Я вообще не представляю, что можно сказать человеку в подобной ситуации. Читал как-то биографию одного музыканта, и меня там поразили строчки, типа того, что его одиночество – это не от того, что он людей не любил, или они его не любили. Просто бывает так, что видишь то, чего другие увидеть не могут, и поэтому между вами возникает непреодолимый барьер.

– Ещё одна клетка из многих, – тихо сказал я и рассказал Арсению о Лукавом и безымянном парне, бившемся о прутья клетки. Это было важно, важнее холода и снега, на несколько минут важнее даже сегодняшнего вечера и завтрашнего утра. Я достал из кармана телефон, зашёл в Сеть и прочитал человеку с длинным лицом один из своих любимых текстов. Мы стояли под снегопадом, и мне хотелось, чтобы где-то в далёкой стране Лукавый улыбнулся, почувствовав, что кто-то в эту минуту бросает в мир его слова.

Когда мы с моим другом напиваемся
(Это происходит чаще, чем следует,
Но реже, чем хотелось бы),
Он всегда задаёт мне один и тот же вопрос.
Вроде, дань традиции, но я знаю:
Ему действительно важно услышать ответ.
«Что тебе нужно?» – спрашивает меня друг,
И тогда я начинаю говорить,
Долго и, в сущности, давно известные нам вещи,
Меняется разве что форма.
Я говорю ему про клетку, о которой написал песню,
Мы все заперты в ней с самого рождения,
В клетке плоти, которая смердит, болит и требует,
В клетке ума, мешающего видеть истину,
В клетке привязанности к вещам, людям,
Погремушкам славы, привязанности к себе.
И я так хотел бы из неё вырваться,
Бросить всё, раздать нищим что в загашнике,
Свалить отсюда, стать садху, носить оранжевое,
Питаться подношениями, спать на земле, выпрыгивать из сансары,
И всё бы хорошо, но ум жаждет гарантий,
Мол, а вдруг там ничего нет? И душа покорно
Возвращается к погремушкам в загашнике.
Ещё можно бить поклоны под образами,
Но это совсем не моё, вот и не будем об этом.
И поэтому я продолжаю идти своим кривым путём,
Что-то делать, вроде как для других,
Но на деле так ты покупаешь
У пустоты иллюзию того, что в её пасти
Не растворишься, останешься хотя бы в виде
Написанных текстов, неровно сыгранных песен,
Воспоминаний других, короче, ещё одна иллюзия,
Ещё одна клетка из многих.
Мы пьём, и я говорю, что нет кайфа в этом:
Мечтать о святости, так и оставаясь собою,
А потом мой друг вспоминает анекдот про человека,
У него было два гуся, чёрный и белый,
Он не знал, какого зарезать к празднику,
Обоих же не мог, остался бы ни с чем.
Местный мудрец не помог, но посоветовал
Обратиться к попу, сведущему в мирских делах.
«Режь белого», – безапелляционно изрёк поп.
«Но чёрный же будет скучать», – привычно заявил человек.
«Ну и хрен с ним», – был ему ответ.
В оригинале там другое слово,
Полнее раскрывающее суть, но я не буду
Его приводить здесь. Все вы его знаете,
К тому же среди нас могут оказаться дети.
Говорят, дети понимают лучше…
Впрочем, я отвлёкся. «И хрен с ним, – говорит мой друг, –
«С клеткой, сансарой и образами,
Я сам такой же придурок, сам варюсь в бытия трагизме,
Но давай хоть сегодня не будем об этом,
Завтра всё равно с похмелья накроет».
И мы пьём, слушаем музыку, играем в видеоигры,
Потом неизбежно приходит утро,
Серое, и накрывает так, как никогда до этого.
А где-то там, далеко, садху в оранжевом
Ходят с поднятой рукой, курят свои травы,
Где-то под образами женщины в платках рыдают,
Чадят свечи, звенят цепи кадила,
И на это откуда-то сверху с прищуром
Смотрит бог, смотрит сквозь прутья клетки.

– И это написал человек, называющий себя Лукавым.

Аркадий помолчал.

– Это очень сильно, – он говорил размеренно, словно определяя невидимыми приборами ценность каждого слова. – Мне кажется, богоборчество – это зачастую обратная сторона богоискательства. Бунтари, настоящие, я имею в виду, борются ведь не с богом, а с людьми, до неузнаваемости исказившими всё прекрасное. Люди берут самое важное, что у нас есть, – веру в то, что всё не зря, мы не исчезаем после физической кончины, и дела наши, поступки, все они ложатся в нужные детали глобальной мозаики… Так вот, люди берут эту веру и ставят её себе на службу, манипулируют другими с её помощью. Вряд ли есть что-либо отвратительнее этого. Осознавая это, так легко разувериться. Но знаете, я где-то слышал, что у дельфинов верхний слой кожи обновляется каждые два часа. Каждые два часа, представляете? Страшные раны зарастают, не говоря уже о том, что они умеют преодолевать боль, вопреки ей продолжают двигаться, кормить детёнышей, а если умирают, то, наверное, даже не замечают этого. По-моему, лучшего доказательства того, что всё не зря, не придумаешь. Не могут, понимаете, не могут подобные вещи появиться просто так, без замысла, без цели. А что до вашей клетки, так оно и есть, и, видимо, единственное, что мы можем сделать, это пытаться остаться собой, не предать себя, и тогда, может быть, выйдем наружу, сами не заметив, как.

Мы ещё помолчали, пожали друг другу руки и без слов разошлись. Каждый пошёл своей дорогой, а снег продолжал падать со свинцового неба.

***

Легенды вы пишете, будто
Бросаете в жизненный сор семена
Цветов, которых нет в мире.

Я уже приближался, к подъезду, когда в кармане завибрировал телефон. «Купи, пожалуйста, хлеба, пачку масла, самый высокий процент, ты в курсе, и яиц на утро», – как и всегда, Маргоша была предельно лаконична. Меняя курс, я порадовался возможности отвлечься от мыслей о предстоящем. Быт с его ежедневными повинностями раздражал, загонял в манеж, где ты изо дня в день наматывал круги перед пустыми рядами, но порой он становился буфером между человеком и экзистенциальным ужасом, океанскими каплями просачивавшимся сквозь прорехи бытия. Сейчас, находясь в своём первом в жизни отпуске на новой работе, я понимал это как нельзя лучше. Общение с людьми порой выматывало, время от времени возвращались вопросы по поводу того, чем я занимался. Камеры, записывавшие наши беседы, вряд ли могли навести на мысли об антигуманных опытах правительства, этот факт никто не скрывал, и ни разу во время бесед с моим куратором, симпатичным толстячком лет пятидесяти, у меня не возникла мысль о каких-либо манипуляциях с сознанием. Мне, уставшему от лжи поклоннику Лукавого, так хотелось верить в человечность, которой всё же есть хоть немного места там наверху. Длилась третья неделя моего оплачиваемого безделья, и оставалось всё меньше и меньше ниш, в которых я мог бы спрятаться от самого себя.

Я шёл по заснеженным улицам, и со стен домов бились на ветру многоцветные флаги, пёстрые полотнища лозунгов, неуёмный пульс зимы. Я представил Аркадия, сидящего на скамейке, размышляющего о том, как он будет заново собирать покосившуюся жизнь, «Только не сегодня, я начну завтра, а сегодня дай мне возможность ни о чём не думать», – просил он у кого-то. Возле человека с длинным лицом на спинке скамейки сидела бабочка. Пёстрая, переливающаяся в солнечных лучах, она олицетворяла другую жизнь, противоположную той, которую утверждали окрашенные куски ткани на ветру. Ещё в мире были дельфины, кожа их обновлялась каждые два часа, и кто-то видел в этом смысл и противовес плакатности лжи. Я дошёл до ближайшего магазина, сложил в пластиковую корзинку покупки, расплатился на кассе и вышел наружу. Мне предстоял недолгий путь до дома и несколько часов ожидания, мучительный зуд бездействия. Я полез в карман за сигаретами, и в это время кто-то ухватил меня за плечо.

– Розик, глянь, какие люди в наших краях объявились!

Не опознать эти интонации было невозможно. Передо мной стояли Гарик и Розенбом, две местные легенды андерграунда, те самые соседи, с которыми я разговорился, пытаясь навести справки о несчастном отце мальчика Глеба. Музыканты в прошлом, в своё время они уверенно подбирались к самому краю алкобездны и не собирались снижать темп. Скорее всего, парочка пополнила бы ряды бесчисленных солдат рок-н-ролла, до срока накрытых волнами хаоса, если бы за дело не взялся противоположный пол. Лишь благодаря железной хватке подруг жизни Гарик и Розик затормозили почти у самого конца жёлоба, и вот уже с десяток лет алкогольные напитки в их жизни присутствовали почти исключительно в виде воспоминаний. Почти, потому что летом благоверные постаревших солдат совместно отправлялись заниматься дачным хозяйством, и для героев андерграунда наступал недельный рай. С утра до ночи они потребляли, сыпя бесконечными историями о боевой молодости. Жёны, естественно, были в курсе происходившего, однако не вмешивались, что, по видимости, было частью однажды заключённого семейного пакта. Впрочем, судя по пышущим жаром лицам друзей, послабление также распространялось на некоторые празднества. Я познакомился с ними как раз в период того самого недолгого упоения, по достоинству оценил тонкость встретившихся на моём пути натур, и с тех пор мы время от времени общались в сети на музыкально-ностальгические темы.

– Чуваки, не думал, что вы отмечаете государственные праздники, – провозгласил я, не скрывая удовольствие лицезреть одиозную парочку.

– Дружище, да ни четверть раза, – от избытка чувств Гарик приплясывал на месте, похлопывая себя по дутой куртке, – сам знаешь, мы на их государство клали и класть будем, но тут такое дело… Короче, наших дам, они ж вместе работают, ты же знаешь, вот как раз по поводу этих их праздников пропихнули в какой-то там санаторий или дом отдыха, как там это у них сейчас называется…

– На девять, прикинь, на девять дней, – провозгласил Розенбом, и оба залились счастливым детским смехом. Я не успел поздравить солдат со сказочной удачей, как меня уже тащили за руки по направлению к ближайшему пивбару. Доверившись судьбе, я не сопротивлялся, отдавшись на волю волн, не имевших ничего общего с теми, что катил на нас хаос.

В маленьком помещении, несмотря на праздничный день, было пусто. Телевизор над барной стойкой мелькал кадрами с центральной площади, где, по всей видимости, и собрались все сознательные граждане города. Спустя пару минут перед нами появились три массивные кружки тёмного – теперь оба бойца отдавали предпочтение пиву, позволявшему дольше оставаться в сознании, дабы делиться с окружающими накопленным опытом. Я отхлебнул горьковатую жидкость, и хмель почти сразу бросился в голову. Мы нечасто употребляли с Маргошей, и обычно дело не шло дальше двух-трёх бокалов вина. Воспоминания об алкобессоннице юности, ночных страхах и треморе так до конца и не стёрлись из памяти. Одним глотком осушив половину кружки, Гарик принял позу сделавшего стойку пса.

– И не начинай даже парить, что у тебя дела, сегодня выходной, так что глотай побольше и слушай, что тебе умные люди расскажут.

Я попытался возразить, что многие частные фирмы сегодня работали, и Маргоша с утра тоже отправилась к своим экономическим изысканиям, однако был безжалостно оборван на полуслове выразительным комментарием Розенбома.

– …и вот приезжаем мы на фест, со спальниками, палатками, всё по фирме. Чувак, кричу тебе, кайф полнейший, природа, воздух, горы метров триста от сцены. Заправились плотно, вылазим, и, прикинь, на первой же вещи рвётся у Розика струна. Ну, хрен там, пока он меняет, мы гоцалки рок-н-ролльные запустили, там и на одной гитарке прокатит. Волаю я, волаю, и тут, хренась, у меня первая тоже летит, норм, да? Хорошо, пацаны, бас с барабанами, не обломались, продолжили качать, вытянули, короче, как-то. Отлабали, накатили ещё и решили на гору влезть. Не рассчитали, правда, малёхо, там оно как – смотришь, кажется невысоко, а начинаешь карабкаться и понимаешь, что лажа. Не доползли мы до верха, короче, но суть не в этом. Увязался за нами тип, все дела байкерские, кожа, цепи, значки, а сам чёрный. Не совсем чёрный, оттуда, в общем, ты понял, коровы у них священные, перерождения. У него, оказывается, отец в посольстве в столице работал, а сынок по другой дороге пошёл. Всё мы с ним обсудили плотно, законы все, что ты делал и кем потом рождаешься, прямо на землю садились, по полтосику опрокидывали и дальше. Занятный такой тип оказался, забыл, как звали его. Я его спрашиваю, типа, как ты тут очутился, что тебя привело сюда, а он улыбается так, а вроде и серьёзно, и говорит: «Судьба». Офигенно, скажи?

– Да там вообще людишки пособирались как на подбор, – подхватил спич Розенбом, – Яник-клавишник, например. Он в каком-то оркестре работал, при филармонии, кажется, год в завязке, зарплата какая-никакая, халтуры жирные, жить можно вполне. А потом как-то репетируют они, перерыв объявляют, он на ближайший рынок решил мотнуться, овощей для салата купить, инструмент даже не выключил, а вернулся месяц спустя, без овощей и с диким перегаром…

– А Витёк, Яника кореш. Он, помимо бухла, ещё и на аптеке сидел, так если к нему приходил кто, он просил бутылки в авоську класть. Матушка смотрит в глазок, видит – люди с авоськами, значит, можно пускать, нормальные типы, алкаши, не наркоманы какие-нибудь.

Я не очень хорошо помню, как вырвался из цепких объятий солдат после двух часов времени и трёх кружек пива. В какой-то момент бармен прибавил звук телевизора, и столпы андерграунда на минуту отвлеклись от меня, костеря происходившее на площади. Бормоча что-то маловразумительное, я вскочил, стремительно пожал обоим руки и вылетел в живительный холод улицы. По дороге домой, немного отойдя от словесного шквала, я думал об одном из благословенных «не». Гарик и Розенбом умудрились протащить свою невинность через препоны, и не снившиеся их трезвенникам-согражданам, и я невольно улыбался при этой мысли, благословляя неразлучную пару.

***

Стиснутый меж двух вагонов,
Вновь на полу я лежу
Под перестук колёс вечный.

У входа в подъезд человек в лёгком пальто и вязаной шапочке лопатой разгребал снег. Мы поздоровались, пожали друг другу руки. Никита воткнул лопату в сугроб и с видимым удовольствием потянулся всем телом.

– Что, никак на площади тусовался?

– Не смешно, – я улыбнулся, – Маргоша в магазин послала, эксплуатирует супруга, пользуясь законным отпуском. А у тебя сегодня физический труд на свежем воздухе?

– Да вот, решил разгрести по возможности. Кира после обеда прогуляться пойдёт, ей тяжело через завалы пробираться, сам понимаешь, да и вообще, люди же ходят. А мне в кайф, на самом деле, разогрелся, кровь побежала, а дома чаю горячего выпьешь – и умиротворяет, аж не передать.

– Тебе помочь? – я ощутил импульс совести, сигнал из глубины сознания, всё больше и больше замыкавшегося на самом себе.

– Нет, чувак, спасибо, тут работы не так много, да и лопаты второй нет.

– Как Кира?

– Достойно, ничего не скажешь. Непросто бывает, само собой, но держится умницей, ты знаешь, стоицизма ей не занимать, жизнь заставила. Я, по-моему, больше напрягаюсь в каких-то ситуациях, чем она.

– Сколько вам осталось?

– Неполных три месяца, если всё по плану. Понимаешь, я на нервах внутри, ей не показываю, хотя чувствует, наверное. Знаю же, мы всё, что надо, делаем, сверх этого не прыгнешь, да и не нужно, но дёргает постоянно: а как, а что, а вдруг… Первый опыт у обоих, как никак, да и возраст… Но ничего, фигня, выгребем, иначе нельзя просто.

– Всё будет, Ник, не сомневайся. Если что, обращайся, мы рядом.

– Я знаю, спасибо, привет Маргоше.

Мы стукнулись кулаками в перчатках. Никита вернулся к сугробам. Я зашёл в подъезд, подошёл к лифту и опустился на корточки, привалившись спиной к стене. Два года назад Никита и Кира переехали в квартиру на одной лестничной клетке с нами. Вначале мы просто здоровались при встрече, а потом, как-то незаметно, начали общаться, периодически устраивая тихие вечерние посиделки то у них, то у нас. На тот моментом мы с Никитой были коллегами по фрилансу, что ещё больше способствовало сближению. Именно Ник познакомил меня с Бумажным Слоном, таинственным сетевым музыкантом, начитывавшим свои тексты поверх тягучих электронных подкладов. Уверен, они сразу нашли бы общий язык, Лукавый из далёкой страны и толстяк с печальным взглядом, не больше десятка фотографий которого хранила паутина. В треке «Два вагона» Слон рассказывал историю много лет ехавшего в поезде человека. В составе было всего два вагона, а наглухо задраенная дверь не позволяла попасть в локомотив. В первом вагоне царили тишь и порядок, человек сидел у окна и неспешно размышлял о жизни, анализируя, раскладывая по полочкам бытие, противостоя хаосу, глядя на пейзаж за стеклом. Потом он вставал и проходил через тамбур в соседний вагон. Там, в пьяном угаре и клубах дыма, с эйфоричными друзьями и распалёнными похотью женщинами, он проводил несколько дней. Потом одним утром все исчезали. Человек доползал до тамбура, какое-то время пластом лежал на холодном полу, «считая мутантов-овец и двухголовых уток», пока, наконец, не находил в себе силы добраться до первого вагона. Там человек отсыпался и вновь садился у окна созерцать.

«Два вагона» стали лейтмотивом знакомства Ника и Киры. Они сошлись одним дождливым осенним днём, против обыкновения напились и совершили безумный трип в другой конец города, закончившийся в её квартире. Они были разными, только внешне, но контраст этот сразу же привлекал внимание. Спортивная, с прекрасной фигурой, которую не портил даже шестой месяц беременности, Кира всю жизнь страдала из-за своей внешности, вытянутого лица с низким лбом и почти квадратным подбородком. О, как же я ненавидел перехваченные на улице взгляды мужчин, с ног до головы сканировавших красивых женщин, их ухмылки при виде некрасивых. Глядя и на тех, и на других, я всегда тут же прятал глаза, не желая быть выданным с поличным. В детстве Киру третировала бабушка, утверждая, что внучка никогда не найдёт себе пару. Девушка получила два образования, устроилась в жизни и день за днём тащила на себе груз одиночества и безысходности. Никита в прошлом был женат, недолго изменял жене, подсознательно чувствуя, что жил не с тем человеком, развёлся, и это, по его словам, ускорило смерть обожаемой им матери. Он наложил на себя епитимью, дистанцировался от мира, не общался с женщинами. Встреча с Кирой изменила всё. Они поженились, переехали в новую квартиру, оставив прошлую жизнь за спиной, потом Кира забеременела. В который раз я подумал, что они заслужили своё счастье, выстрадали его, и внезапно глухая тоска вдавила меня в стену. Я слышал, как бьются о берег волны хаоса, подбираясь к шалашику, где маленькие люди пытались найти укрытие от жестокости мироздания, крупица к крупице лепили маленькое счастье, каким-то краем души осознавая, что первый же шквал смоет всё. Кричащие в глухие уши Вселенной, мелькающие перед её слепыми глазами, они заслуживали радость, хотя бы и недолгую, но заслуживали своим ежедневным подвигом. Я тяжело поднялся на ноги, вызвал лифт и шагнул в его тесную клеть.

***

И вновь за столом я,
Хоть чувствую, что проиграл,
Игру не начав даже.

В квартире я переоделся в домашнее, отправил покупки в холодильник, включил ноутбук и упёрся невидящим взглядом в заставку. От выпитого пива побаливала голова. Превозмогая себя, я заварил крепкого чая с лимоном, испортив благородный напиток двумя ложками сахара, в очередной раз пробежался по страницам, ссылки на которые всегда удалял из памяти компьютера, очищая историю посещения Сети. Снег за окном всё так же стремился с небес на утомлённую землю. Я положил голову на скрещённые на столешнице руки, и сон тут же забрал меня из трещавшей под натиском хаоса реальности.

Говорят, что глаза – это зеркало души. Давным-давно один мой знакомый, слегка перебрав, сказал, что эссе является отражением работы ума. Наверное, поэтому я никогда в жизни не писал эссе. Мне не нравится иметь дело с проявлениями ума. Способность мыслить – сомнительный дар природы. К примеру, днём ты трудишься в лаборатории над созданием какого-нибудь льда-девять, маленький кусочек которого может заморозить все водоёмы в мире, а вечером… Ну, хорошо, не будем впадать в крайности. Итак, днём ты изобретаешь идеальное лекарство против насморка, потом едешь к любовнице, проводишь у неё пару часов, возвращаешься домой, садишься за стол и воздаёшь должное приготовленной супругой солянке. В кухню входит дочь, ты улыбаешься, треплешь её по голове и интересуешься оценкой за недавнюю контрольную по алгебре. Возможно, перед сном вы займётесь с женой любовью, и всё это время мозг твой будет исправно работать, в зародыше уничтожая малейшие противоречия, возникающие в сознании, успокаивая совесть, оправдывая совершённые поступки. Впрочем, смотреть людям в глаза я люблю не больше, чем анализировать чужие мыслительные процессы. Не то чтобы мне было неприятно выдерживать чей-то взгляд, я просто не надеюсь увидеть в зрачках ближнего своего ни искренней любви, ни сострадания, ни творческого голода. Деятели от искусства часто повторяют, что творец должен оставаться голодным. Что ж, если говорить о пище телесной, я вряд ли могу претендовать на более-менее достойное место в литературном пантеоне. Денег на моём счету в швейцарском банке хватило бы, чтобы обеспечить и праправнуков (конечно, только в том варианте, в котором я удосужился бы обзавестись потомством). Такое положение вещей, правда, существовало не всегда. Хорошо помню, как однажды мы с мамой пошли погулять в центр на День Города. Мне тогда было лет одиннадцать-двенадцать. Всё вокруг сверкало красками, в стеклянных колбах пузырилась газировка, шарики мороженого на вафельных рожках обещали облегчение пересохшему от жары горлу, а мы шли сквозь толпу веселящихся людей, стараясь не смотреть по сторонам. Того, что позвякивало в мамином кошельке, хватило лишь на пачку апельсиновой жвачки. Нет, мы не были нищими. В доме нашем всегда царили идеальные чистота и порядок, никто не вставал из-за стола не насытившись, в шкафу висела одежда, позволявшая не мёрзнуть холодными зимами. Сложно представить, на какие ухищрения приходилось идти для этого моей маме, скромной учительнице географии, но даже её усилий не хватало, чтобы подарить мне нехитрые детские радости. Какой-нибудь доморощенный психоаналитик, несомненно, увидел бы корень моей успешности в том, что ребёнком я не мог получить игрушек, о которых мечтал. Хорошо, что я не психоаналитик. Иногда мне кажется, что духовный голод вообще не имеет никакого отношения к акту творчества. Ты просто просыпаешься в четыре утра, ворочаешься с боку на бок в тщетных попытках снова уснуть, злишься, понимая, что к середине дня начнёшь дремать прямо за рабочим столом. А потом это просто входит в тебя, непонятно откуда, без малейших логических и ассоциативных привязок, и слова начинают сплетаться сами собой. Так получаются стихи, рассказы, повести, а порой и нечто, определение чему вы не найдёте ни в одном литературном справочнике. Именно из этих нечто я и склеил свой «премиальный» роман. Многие маститые авторы утверждали, что не писали сами свои произведения, а лишь служили проводниками идей для каких-то таинственных сил. Я не верю ни в бога, ни в чёрта, но всё же творчество – это единственная вещь, которую я готов признать доказательством существования сверхъестественного. Интересно, по какому признаку эти «кто-то там» выбирают проводников? Из биографий следует, что немало заслуженных писателей в быту были изрядными сволочами и эгоистами. Я и сам явно не вписываюсь в образ ежеминутно болеющего душой за людские судьбы гуманиста. С другой стороны, если без остатка выплёскивать весь свой талант на бумагу, что останется для общения с родными и друзьями? Возникает вопрос, а честно ли это, когда над твоими книгами плачут от восторга, а сам ты при этом регулярно нажираешься в хлам, да ещё и руку на жену поднимаешь? Ну, про гений и злодейство написали задолго до моего рождения, так что проблема не нова.

Есть, правда, у меня и положительные стороны, отбросим ложную скромность, раз уж пошёл такой разговор. Так я совершенно не умею торчать от себя, создавать пафос вокруг собственной персоны. Это всегда обламывало меня в других. Некоторые из них, к слову, так растарчиваются, что теряют весь талант. Сидят они теперь дома на кухне, а то и по кабакам, и гальванизируют своё славное прошлое. А ещё есть те, у кого «ни дня без строчки». А кто тебе, чувак, сказал, что строчки эти хорошие? Ладно, пусть их, особенно учитывая, сколько времени я уже не общался в больших количествах с людьми. С утра садишься за клавиатуру и не замечаешь, как на улице начинают зажигать фонари. Хорошо, что теперь не нужно ходить на работу.

Был у меня один товарищ, мы играли с ним вместе в студенческие годы. Он уже тогда прилично владел гитарой, куда там мне с моим басом, да и в ноты попадал регулярно. Музыки у нас, откровенно говоря, было не особо много, а вот слова… Сплошной негатив и одиночество, но девчонки на концертах оглушительно вопили от восторга, так что проблем с личной жизнью мы не испытывали. Поиграл я так года два, а потом взял и продал бас. С женским полом тоже пришлось подзавязать – хочешь хорошо писать, учись не размениваться на мелочи. А недавно, сам не знаю почему, нашёл я последние записи моего бывшего товарища в Сети. Жирком оброс товарищ, волосы поредели, поёт по-прежнему здорово, а не качает. Свои тексты я ему всегда давать стеснялся, даже и не думал о том, чтобы тягаться с таким мастодонтом. А сейчас слушаю и понимаю, что он бы с радостью отвалил кучу денег за разрешение использовать мои стихи, ну хотя бы из последнего сборника.

Уверен, давай я интервью, меня бы обязательно спрашивали о «секрете успеха» моего романа. А всё ведь до безобразия просто. Проснулся я как-то в четыре утра (это уже было время, когда книжки мои стали понемногу продаваться), лежу и думаю. Накануне вечером я часа три кряду просматривал в Сети читательские отзывы на свою последнюю повесть, даже затошнило слегка. Превозносят до небес, тут же дерьмом обливают, и во всём этом ни проблеска понимания. И вдруг я осознаю, что писать нужно не для людей, писательство важно само по себе, а чтобы оставаться объективным, необходимо до минимума ограничить свои контакты с окружающим миром. Сказано – сделано. С работы я уволился, денег от продаж книг на жизнь хватало с лихвой. Близкими друзьями я не обзавёлся, знакомые на общении особо не настаивали. Отец мой бросил нас, когда мне было два года, с тех пор я видел его от силы раз двадцать. Мама вот уже много лет живёт в другом городе, для астматиков климат там самый подходящий. Раз в неделю мы разговариваем по телефону. Захочешь узнать, что в мире творится – посмотри телевизор или в Сеть залезь, а лучше почитай классиков, до конца жизни не перечитаешь. Так прошло четыре года. Книги мои народ при всём нашем духовном оскудении раскупал всё лучше и лучше, даже сборники стихов (вот уж никогда бы не подумал). А потом раздался звонок. Вежливый голос, тяжёлый акцент, номинация на Нобелевскую премию. Каюсь, разволновался я тогда немного, даже коньяку выпил, потом отпустило. На вручение я не поехал, сослался на состояние здоровья. Все документы мне отправили почтой, деньги перевели на указанный счёт. Да здравствует эпоха дистанционного общения!

Я сижу в своей квартире возле окна, смотрю на проезжающие машины и ощущаю пустоту внутри. Она не настолько страшна, чтобы травиться газом, резать вены или прикладываться к бутылке. Я просто пытаюсь понять, зачем всё это, зачем выжимать сознание и насиловать фантазию, ради чего обрекать себя на одиночество? И стоит ли страдать только для того, чтобы ещё на одну страницу легла тень этих страданий? Ладно, не в первый раз, пройдёт. «Это было и раньше, мой приступ не нов», – так, кажется, поётся в одной хорошей песне. Я ещё немного посижу у окна, а потом вернусь за свой стол, включу экран и положу пальцы на клавиатуру, потому что в мире для меня нет ничего любимей, притягательней и страшней, чем творчество.

Изуверские телефонные трели вырвали меня из забытья, заставив осоловело шарить руками по столу в поисках трубки. Кое-как отрапортовав Маргоше о выполнении задания, я отправил пластмассовый прямоугольник в воздушное путешествие, закончившееся на диване. Несколько горстей холодной воды в лицо завершили процесс возвращения в реальность. Для меня алкоголь всегда был лучшим седативным средством, хотя именно тогда, после отъезда Ани, я познакомился и с противоположным его эффектом. Превозмогая тошноту, нещадно насилуя организм, я вливал в себя пойло в течение недели, дешёвую дрянь, не приносившую желанного забвения. За этот эксперимент мне пришлось заплатить полной бессонницей на двое суток, и прошло ещё несколько ночей, пока сон не восстановился полностью. Лёжа в темноте, в аду мыслей и воспоминаний, в самом сердце океана, я задумал историю о человеке, пожертвовавшем всем миром ради возможности творить. Рассказ этот так никогда и не был написан. Я не питал иллюзий по поводу собственных литературных талантов и благоразумно избавил себя от бесплодных мук графомании. Тем не менее, сюжет этот с различными вариациями не раз всплывал в моих снах, слепок жизни придуманного, но от того не менее одинокого человека. Утонуть в одиночестве не составляло труда, и я был далеко не последним в очереди у омута, от которого меня спасла Маргоша.

Обозначивший себя учёным словом «агностик», я ничего не знал о судьбе, но не стал бы отрицать, что она приложила руку к нашей встрече. Мы сошлись в студенческой столовой, где я отпаивал чаем свой ослабленный любовью и зелёным змием организм. Всё происходило донельзя уныло, сказали бы вы, никаких драм, ревности к бывшим и несбывшимся, широченных жестов, призванных заставить осаждаемую твердыню пасть. Ей не нужно было, чтобы её добивались, я не жаждал заполучить любовницу или кухарку. Мы оба хотели понимания, вместе строить свой шалашик, надеясь, что волны не смоют его раньше срока. Да, Маргоша спасла меня, и я полюбил её, её прямую спину, непоколебимую логику и человечность. С ней мы смотрели в одну сторону, вспоминал я слова несчастного Арсения о его жене, нередко под разными углами, но в одну. Когда выяснилось, что она не могла забеременеть, Маргоша спросила, как мы будем жить дальше. Тёмное дело, вероятно, какие-то генетические сбои, врачи не могли поставить точный диагноз, однако предупредили, что рассчитывать на потомство нам не стоило. Я ответил, что всё будет по-прежнему, что любил её, а после, заглянув в одиночестве в омут души, с гадливым чувством осознал, что испытывал нечто вроде облегчения. Дети были для меня абсолютно таинственными существами, пришельцами из параллельных миров. Мне казалось, большинство мужчин по-настоящему сближаются со своими чадами, лишь разглядев в них признаки личности. Розовокожее новое создание, кричащее ли, спящее, не могло вызвать чувств у тех, кто исходил в первую очередь от ума, это был удел женщин, инстинкт, не дававший человеческому роду кануть в бездну. Многое изменилось с тех времён. Слова Ника у подъезда, то, как он говорил о будущем ребёнке, заставили что-то во мне откликнуться, ненадолго покинуть свой внутренний кокон. Как чувствовала себя Маргоша, спрашивал я себя, и не находил ответ. Моя жена была сокровенным человеком, тот самый барьер, о котором говорил Аркадий. Ты видишь то, что не могут увидеть другие, и в то же время твой самый близкий человек остаётся для тебя загадкой. Страдала ли она, смирилась ли за все прошедшие годы, подозревала ли о том, как отозвался я тогда на известие? Я не знал.

Зато я знал другое, знал, что, несмотря на потаённые уголки Маргошиной микровселенной, мы могли быть уверенными друг в друге. Как-то на пастбищах Сети я наткнулся на одну глубоко впечатлившую меня историю. Бездетная семейная пара, хотя никогда и не бедствовавшая, тем не менее, жила в постоянном напряжении из-за того, что муж, школьный учитель на подмене, мог лишиться заработка. К тому же, мужчина внезапно открыл в себе талант писателя, получил лестные отзывы от нескольких издателей, однако из-за необходимости работать не имел времени закончить книгу. Однажды пожилой священник, за которым ухаживала жена, сделал ей предложение. «Я знаю, что вас беспокоит, и могу оказать помощь, – сказал он. – За жизнь я изрядно приумножил состояние, доставшееся от родителей, не будучи склонным ни к прелюбодеянию, ни к пьянству, равно как и к обжорству, и прочим, связанным с затратами порокам. Теперь, на старости лет, я хочу узнать, что же такое совершить грех, всего один, думаю, с Богом мы договоримся, недаром же я прожил праведником долгие годы. Проблема в том, что здоровье не позволяет мне сделать это. Согрешите за меня и вы получите сумму, которая позволит вашему мужу не работать столько времени, сколько ему нужно, чтобы дописать книгу». Женщина возмущается, такова же реакция и мужа, а потом они всё же идут в местный парк. Там она бьёт по лицу незнакомого ребёнка, не слишком сильно, но так, чтобы потекла кровь, он всё снимает на видеокамеру. Священник получает плёнку, пара – деньги, затем всё рушится. Семейный секс превращается в акты насилия, реакция издателей на книгу оказывается значительно сдержанней устных авансов, он пьёт, она приводит домой любовников. Следует закономерный развод. Я показал рассказ Маргоше, она прочитала его и задумчиво сказала: «Так случается, но это не про нас». Я знал, что она права до тех пор, пока в мою жизнь снова не вторглась Аня. Рыжеволосая ундина всплыла наверх со дна омута, и волны хлынули на берег.

Как мне было бороться с этим, как упорядочить письма в почте, хотя бы на то время, пока ещё сыпался песок моей жизни? Песчинка среди песчинок, я остро ощущал свою ничтожность, как человек перед божьим ликом. Заключать сделки с людьми было подчас непросто, с богом почти невозможно, хотя пожилой священник и утверждал обратное, мне же нужно было договориться с собой, раз и навсегда определить место для Маргоши и Ани, и задача эта казалась невыполнимой. Ненавидящий других, тех, что раздевали глазами женщин на улице, теперь я ненавидел себя за сны. В них мы на исходе жизни, после того как Маргоша мирно уйдёт от старости, будем гулять с Аней по осенним аллеям, держась за руки. Стиснув в руке пачку, я рванул на себя дверь балкона, впустив морозный воздух в комнату, навалился на перила и стал жадно вдыхать горький дым. «Какжеогосподизачтоже, – молча кричал я в свинцовое небо, – есть ты там или нет, за что мне эта раздвоённость, зачем ты опять толкаешь меня к столу? Однажды я уже сел играть в эту игру, ты выделил мне расклад хуже некуда, разве же я виноват, что проиграл? Я думал, всё в прошлом, но оно здесь, и я опять беру в руки карты, заранее зная, чем всё закончится. Никто не виноват, я просто плохо играл, вот и всё», – шептал я, пока сумерки сгущались над городом.

***

Мой пилигрим прошерстил целый город
И листья нашёл он, и канул
Вместе с ними в хаоса топку.

Сумерки сгущались над городом, и мне пора было собираться. Я вернулся в комнату, обесточил ноутбук, подумал о невозможности договориться с богом, смирении, миллиардах сказанных слов в оправдание собственных поступков, и тогда мой пластмассовый прямоугольник вновь пожелал ожить, распластанный на диванных подушках. Я привычно ткнул пальцем в нужное место и прижал к уху холодный пластик.

– Здравствуйте, не знаю, помните ли меня, хотел просто сказать…

Я помнил его, Костю-пилигрима, одного из своих первых, пусть будет, клиентов, хотя слово это настойчиво вставало у меня поперёк горла. Недаром прозванный паломником, исследователь родного города, мальчик терялся среди улиц, очарованный архитектурными ликами прошлого, углублялся во мрак переулков и безжалостную тоску тупиков. Костик, обломок дней, что никогда не вернутся, мог часами бродить извилистыми тропами мегаполиса, изучая, анализируя, всё дальше и дальше удаляясь от повседневности. Его мать, старшая медсестра в поликлинике, понимая хрупкость сына перед лицом неизбежной реальности, изломала себя, получила необходимую визу и обихаживала некоего Джованни в далёкой стране за океаном. Деньгами этого окопавшегося в старческой безысходности деятеля Лариса Алексеевна оплачивала контракт сына-филолога, остальное шло на пресловутые коммунальные услуги и еду-питьё. Внезапно Костя влюбился, крепко и безнадёжно, так, как может очароваться лишь мальчик в семнадцать лет. Он полюбил её жадно и на всю жизнь, она говорила «да», потом было «прости». Долги по коммуналке, тем временем, предвещали отключение всего и вся в случае неуплаты. Костя ревновал, рыдал и в последний отпущенный ему день, едва не опоздав в банк, где должен был получить перевод из-за океана и сразу же погасить задолженность, обнаружил, что оставил дома паспорт. Он явился ко мне, встрёпанный, заявил, что не хочет жить, тем более ходить по инстанциям, и я, вынужденный что-то говорить, вдруг рассказал ему про Маргошу и Аню, историю из прошлого, не ведая, как придётся мне вскоре сдерживать хрипы по ночам. Пилигрим помолчал, а потом озвучил.

– И вот, я же до сих пор люблю её.

– Попробуй хоть на чём-то закайфовать, чем больше у тебя в тылу, тем легче найти опору, – кинул я тогда, и Костя мгновенно отозвался. – Вы понимаете, я столько раз уже пытался, но нет. Не знаю даже, как из всего этого выгребать, она казалась мне ангелом, девочкой из другого мира, и все мы её недостойны, и мне такая честь с неба спустилась быть рядом с ней…

И что мог сказать ему я, столкнувшемуся с хаосом, решившему отправиться в плаванье по волнам родом из бездны, я, которому он осмелился доверить хрупкость своего мира?

 – Костя, помню, конечно, привет. Давай, рассказывай.

 – Нет, собственно, ничего особенного, просто вдруг вспомнил о вас, ваши слова, спасибо вам большое. Излечился, не излечился, не знаю, но встретил недавно девочку, даже и не думал, что такое возможно, и вдруг… Короче, доктор, вы как-то сказали – всё дело в радости, но не только же в физиологии, я так думаю, можно же любить кого-то совсем не в образе, и с лицом не тем, и с телом… Я вот теперь её и не оцениваю, а она же такая красота у меня… Спасибо вам, доктор, вы ведь спасли меня.

И я, «доктор», долго говорил что-то Косте и был искренен, и знал, как неверно стелилась дорога пилигрима под расшарканными ботинками, и два человека могли идти по ней долгие годы, чтобы в один момент навсегда разойтись по сторонам. «Спасибо и тебе», – сказал я и прижал зелёность кнопки. Мир, так сильно изменившийся за последнее время, ощетинившийся экранами, вооружившийся новизной лозунгов и лжи, он играл с нами, маленькими людьми на бесконечном поле. И всё же иногда измученный маленький человек вскидывал своё «я», и калиф на час становился Лукавым, игравшим на свирели под неумолчный рокот океанских волн.

***

И радость отцветает, будто
Епитимьи ты горло сдобрил
Пластмассовым надёжным фильтром.

Под свинцовыми небесами, решившими обрушиться на землю, но не сразу, растягивавшими наслаждение покорения, под колючими струями я вминал снег в терпеливые бока планеты. Крупа сверху уравнивала всех, и мне оставалось только грезить под её неспешный план захватить планету, обернуть всё сонным коконом, в котором утонет ложь, и волны хаоса прекратят свой вечный бег. Идя проторенной Никитой дорожкой, двумя десяткам метрами в снежную бесконечность, я думал о его епитимье, думал с горьким чувством родства. Маргоша, глыба логики, женщина, с которой я прожил десять лет, с которой хотел быть, любила живопись. Мы лежали во тьме, со сплетёнными руками, и она говорила мне о пятнах на холсте, о проступавших на чистоте доски лицах, характерах, поступках. Я верил ей, разделявшей со мной разложенное пространство дивана, верил до тех пор, пока в мою жизнь, насилуя и сминая, не вторгся каток. Холодная оценщица, ночами, с головой у меня на груди, она кидала слова во тьму, и я видел топчущих траву удивительных животных на золотых пастбищах, царапающих закопчённую поверхность икон мадонн. Мой сокровенный человек, моя Маргоша на свинцовости будней, я предавал её, лгал ей, становясь теми самыми, о ком, презрительно кривя губы, пел Лукавый. Аня уехала в свою жизнь, которую выстраивала годами, без оглядки на кого-либо, учитывая интересы тех, о ком мне не следовало знать, но не более того. Русалка махнула хвостом, смазав водное зерцало, и всё посыпалось перед глазами, обнажая холодный блеск реальности, от которой так неумело бежал. Мы никогда не соприкасались губами, ненавидимый Лукавым святоша не заклеймил бы это изменой, но я знал, что предал Маргошу, лгал ей, умолчав о коричневой маслянистости на кухне, о том, куда собирался этим свинцовым вечером, пусть из лучших побуждений, по ведущим в ад булыжникам. Ундина уплыла, надеюсь, в этот раз навсегда, но звук накатывавших на стенки колодца водных масс по-прежнему стоял в ушах. Одним утром я проснулся с мыслью об искуплении, попытке поправить покосившуюся реальность, эгоистичной самоепитимье, вокруг которой в итоге завернулись все мои мысли и устремления. Ложь во спасение, всё то, что я так ненавидел, стало моей вечерней повседневностью, пресловутая задержка на работе, когда я поднимал старые сетевые контакты, хватался за любые халтуры, чтобы заработать на ту самую поездку. Мы должны были отправиться в город с брусчаткой тротуаров под водой, где Маргоша наконец-то воочию увидит свои любимые картины, а за окнами галерей будет неумолчно биться воспетая поэтами капель. Никаких кредитов, грабительских и не очень займов, на путешествие я должен был заработать своим трудом, и судьба благоволила мне в лице заказчика, готового щедро рассчитаться за согбенный дизайнерский труд. Я сделал всё, отбрёхиваясь перед женой временной рабочей загруженностью, получил положенное, устроил тугой обналиченный конверт в чёрном нутре сумки, зашёл в магазин за неизбежным хлебом с маслом, и хаос у кассы плеснул мне в лицо своего неизбежного дёгтя. Мальчик с голым черепом, одна из тысяч фотографий, выстроившихся возле тысяч молохов-аппаратов, вдруг заставил меня задуматься, запустил неумолчное битьё внутри. Спустя несколько ночей без сна, с искромсанным, воспалённым предчувствием неизбежного сознанием, я явился в банк и перечислил всё заработанное на халтурах, стоимость недельного пребывания в городе ливней и галерей, на счёт угасавшего ребёнка. Мальчик выжил и даже стал обрастать волосами, об этом я, сам того не желая, узнал из случайно выпрыгнувших на глаза сетевых новостей. Не осознавая суть происходящего, с просачивавшимся сквозь пальцы песком бытия, отягощённый ложью Маргоше, ироничной ухмылкой Лукавого, мой герой ответил на звонок с незнакомого номера. Мать спасённого, каким-то образом выяснившая по номеру карточки необходимую личную информацию, настойчиво приглашала меня отпраздновать надвигавшийся на нас год в узком семейном кругу. Я обречённо согласился. Не чувствовавший ничего, катарсиса или хотя бы тени радости от спасения ребёнка, герой моей повести повторил озвученный адрес, тут же лихорадочно бросившись в тенета сети, без надежды ухватиться за хоть какую-то работу, успеть сграбастать хвост исчезавшего на горизонте поезда в страну галерей и ливней. С того дня я не знал покоя, в котле лжи любимой женщине, с чувством к той, с кем никогда не буду, с епитимьёй, когтистой обезьяной на спине, наложенной на самого себя. Этим вечером я шёл туда, где не хотел быть, завтрашним утром заканчивался срок акции в турагентстве, значительная скидка на поездку в город мечты Маргоши. Предстоящую ночь я рассчитывал провести без сна, а на рассвете, с опустошённым бдением телом, рассказать всё жене, возможно, подписывая себе приговор, ногой размётывая по песку бывшее шалашиком у берега, но другого выбора у меня не было.

***

Добрые люди, странные люди,
Знать я хочу,
Отчего вы такие.

Всё было именно так, как я и предчувствовал, и пропахший дешёвой кухней пополам с котами подъезд, и дерматиновая дверь, за которой столпилась вся семья, усердно разглядывавшая ими же приглашённого. Я пожал руку здоровяку в свежей, вероятно, полчаса тому назад обновлённой рубашке со стоячим воротом, его отцу, сонному старику с порезом на до синевы выбритой щеке, протянул купленный по дороге букет и шуршащий магазинный пакет хозяйке с тугими кучеряшками родом из моего детства. Маленькая старушка, жена порезавшегося при бритье, обняла меня, обдав запахом готовки, заставив содрогнуться внутри от неловкости. В комнате с нелепыми бежевыми обоями был накрыт стол, работал телевизор. Девочка лет восьми заворожено уставилась в экран, где на снежном площадном фоне трепетали пёстрые куски ткани, не обращая на меня никакого внимания, чему я искренне порадовался. Мы сели за стол, я налил себе вина, вынужденный пить, обречённо думая о предстоящей ночи. Хозяйка с бокалом в руке поднялась, покрасневшая, утюжащая пальцами крахмальность скатерти.

 – Мы так рады, если бы вы только знали, – женщина сбивалась и ещё больше краснела, наливаясь пунцовыми пятнами. – Вы такое для нас сделали, мы просто обязаны были, простите, я что-то такое говорю, сама не понимаю, но ведь и вы понять должны…

 – Сядь уже, не суетись, – оборвала хозяйку обнявшая меня в прихожей старушка. – Вы извините нас, говорить при других мы не очень привыкли, а вам спасибо человеческое, поклон низкий. Побольше бы таких людей, и всё бы в стране наладилось. Жалко только, Серёженьки нет сейчас, посмотрел на спасителя бы. Он в больнице, процедуры восстанавливающие, я говорила вам по телефону.

Мы выпили. Алкоголь не давал желанной теплоты, лишь запульсировала боль у висков. Разговор вяло катился под гору, пробуксовывая на выбоинах. Здоровяк в рубашке работал шофёром на каком-то заводе, жена его торговала цветами в павильоне возле вокзала, старик с порезом, значительно больше интересовавшийся происходившим на экране, чем спасителем-гостем, с женой коротал век на пенсии. Кроме находившегося в больнице Серёжи, в семье росла Валя, перешедшая осенью во второй класс.

– Валечка у нас талант, – охотно делилась старушка из прихожей, – стихи так любит, во всех утренниках и конкурсах участвует. Валюша, прочитай что-нибудь гостю, – обратилась она к девочке. Валя оторвала глаза от экрана и без паузы заговорила.

Привези мне, тятя, аленький цветочек,
Обойди преграды, путь найди меж кочек,
Как-то больно сжалось сердце вдруг в комочек,
Привози скорее аленький цветочек.

Привози под вечер или на рассвете,
Брагу пьют большие, балуются дети,
Жадно бьётся сердце в этой тесной клети,
Стонет всё под вечер, стонет на рассвете.

Аленький цветочек, чудище лесное,
Может, замечталась, может, наносное,
Забродило сердце пьяною весною,
Аленький цветочек, чудище лесное…

Это было удивительное действо, маленькая девочка на фоне нелепых обоев, бросавшая в нас слова, смысл которых ей ещё предстоит когда-то понять, и взрослые, благоговейно внимавшие ей, даже старик с порезом, отвлёкшийся от площадных дел и содержимого тарелки, с полуоткрытым ртом не сводивший глаз с внучки. Валя закончила, и тогда я поднялся, опрокинул в себя бокал и громко зааплодировал. Плотину прорвало, все загалдели, засмеялись, и тепло, которое я так ждал, волной разлилось внутри. Мы сидели допоздна, что-то обсуждали, даже пели песни из моего детства, планировали следующую встречу, всё благодаря ребёнку, который мог рассказать нам, взрослым, какое счастье хранила в себе невинность. И, выходя туда, где снег всё так же упорно создавал свою архитектуру, я не помнил о дешёвой кухне и нелепости обоев.

***

Непобедимое солнце сияет,
И океан свои волны под ним
Всё катит на берег.

Выйдя под снег, всё так же равномерно накатывавший на драные бока планеты, я потянулся за телефоном. Мне нужно было в последний раз солгать Маргоше, рассказать, что после встречи с куратором я возвращался домой, последняя ненавистная мне, неизбежная ложь. Завтра всё должно было измениться, и телефон завибрировал в ответ на эту иллюзию голосом опередившей меня жены.

– Привет. В дороге?

– Да, вышел уже, сейчас на маршрутку, если всё по плану, через полчаса дома буду.

– Тут такое дело, – Маргоша непривычно замялась, – думала, придёшь – озвучу, но не дотерпела. Несколько дней крутилась-вертелась, тебе не хотела говорить, пока не удостоверюсь, сегодня врач подтвердил. В общем… Ребёнок у нас будет.

– Как? – растерянно уронил я руку на черноту куртки.

– Бывает, говорят. Приходи, расскажу, папа.

Я что-то говорил, обещал быть как можно скорее, проклинал себя и смеялся от счастья. На остановке, оттягивая приезд бокастой маршрутки, мой герой достал из пачки сигарету и жадно затянулся. Я вспомнил Аркадия, длиннолицего мужчину на скамейке, с цилиндриком мяса в тесте, схлёстнутого с неизбежностью, вынужденного отныне выстраивать свою жизнь по-иному. «Я расскажу тебе всё, не завтра, нет, ты сильная, но кто знает, это может поломать тебя», – шептал я, выпуская дымные кольца под светом одинокой луны. Ничто не возмущало воду на поверхности колодца. Бокастая маршрутка издалека возвещала себя на заснеженной дороге, и где-то за непроницаемыми небесами сияло непобедимое солнце, и океанские волны как всегда катили под ним свои неизбежные горбы.

***

Идея повести, где выпрыгнут герои некоторых моих предыдущих историй, расскажут, как жили всё это время, очаровала меня, и вот она готова. Как и всегда, здесь нет географических названий, этот мир похож на наш, но всё же слегка иной, в нём есть профессия переговорщика, и герои разговаривают так, как никогда не стали бы в жизни. Впрочем, точно так же они изъясняются в любом другом написанном людьми художественном произведении.
Тексты, на которые я ссылался: «Клетка», «Бабочка над городом», «Мессия», «Два вагона», «Путь пилигрима».
Все трёхстишия курсивом, собственно, «Непобедимое солнце» – аллюзии на бесконечно чтимый мной неофолк-проект Тони Уэйкфорда Sol Invictus, за что чуваку нижайший человеческий поклон.
Татуировка «You are being lied to» гнездится на руке Кристофера Ригга, лидера норвежской музыкальной формации Ulver.
Рыжеволосая Ундина – отсылка к моей любимице, французской певице Милен Фармер.
Океанские волны и песочный замок на берегу – отсылка к моей повести «Замок из песка».
«И умираешь так медленно, что кажется, будто живёшь», – Бернард Бесигье, норвежец, однажды процитированный мне папой.
Про непреодолимый барьер, когда видишь то, что не видят другие, я прочитал в статье об Александре Башлачёве.
Гарик и Розик – частично истории, рассказанные мне отцом, частично происходившее со мной.
Лёд 9 – Курт Воннегут, «Колыбель для кошки».
История семейной пары – рассказ «Мораль» Стивена Кинга.
Я плохо играл – группа «Агаты Кристи».
«Снежная архитектура» – Дэвид Моррелл, «Напиваемся» и «Аленький цветочек» – я, «с горьким чувство родства» – Чайф, «драные бока» – ДДТ. Всем спасибо.