Роман Казимирский

МАЛЫШ

Ты тоже полюбишь искусственный лес,
карманных собак и антенны на крышах –
карьерные выступы офисных лестниц
ты тоже полюбишь, малыш.

Ты тоже захочешь читать между строк
и жить между дел и душить тех, кто дышит.
Идти со звенящими золотом в ногу
ты тоже захочешь, малыш.

Ты тоже захочешь увидеть себя
на стене
в орденах
с волевым подбородком –
и чтобы служивые мира сего
тебе поклонялись погонами с водкой
и думали вслух благородную зависть
и дружно клялись воспитать поколение
точно с такими же вот подбородками –
и чтобы на стену,
и чтоб с орденами.

Ты тоже получишь однажды поддых
и станешь с тех пор генеральствовать тише.
И тише. И тише. И тише. Так тихо,
что станешь неслышным, малыш.

МНЕ

Что воля мне, что неволя – мне
спороть с себя инородное.
Стереть с лица неприглядное.
Боли, моенеболимое.
Молчать бы криками скрытыми,
корить себя за ущербное.
Что мило мне, что не мило – мне
служить с желудями верными.
И что свое, и что чуждое –
в единый колос сплетенное
родимое что-то почудится.
Что воля – мне. Что неволя – мне.

РЕФЛЕКСЫ

Этот ротный рефлекс – вера в правду ревущей толпы.
Накладными глазами ощупывать воздух – вполне.
Чтобы выплыть и выжить, старайся не жить и не плыть –
даже если сидишь на весле.
Каждой спичке родной коробок – королевский дворец.
Это нужно кому-то – сжигать тех, кто любит тебя.
Что застранная блажь – растаскать на поленницы лес,
чтоб назавтра о нем горевать.
И в руках не синица – прозрачная тень журавля.
И ты видишь того, кто мечтает украсть эту тень.
Эта высшая радость – уметь убивать и прощать
за убийство себя и в себе.

С КОРАБЛЯ

Что легче воздуха – внутри.
Так – свысока на птиц.
Пружиной что ли распрямиться.
В огне углем сплясать.
Мне небо – мать
и мачеха – земля.
Я – капитан. Последним с корабля.
В капкане дня я не состарюсь ни на день.
И тени прошлого останутся в тени.
Я заглотил наживку, Бог. Тяни!

ВЗРЫВАТЬ ПЕСОК

Зубами обнять рукоять земли.
На мели корнями взрывать песок.
Пятка-носок – кто-то не устоит
и оплавится вплавь и впрок.
В консервной банке до края стола,
где мечты сбываются о паркет. 
Каретный хозяин соскребет в пакет
обломки пиратского корабля -
для своих ли повозок в шляпах
с лапами, как у перчаточных палачей,
или из чьей-то безгвоздевой души
новую палубу крестиком выжить,
чтоб рыжая дрянь потекла из ран
на лица пришедших зевать
                                                  глазами
обнять рукоять земли.
На мели корнями взрывать песок.

 
ТВОЙ

Морскими милями грусть.
Кто ты сегодня?
Сегодня ты что?
Я боюсь о тебя.
Я тебя боюсь.
Ты – моя соль. Я – твое нечто.
Твое вскрытие.
Последняя капля в ладонь.
Твоя гончая, несущая в пасти труп.
Твое зрение мимо меня и сквозь.
Твой согнувшийся в низком поклоне гвоздь.

БОСИКОМ

Напечатанной где-то
в восточной Европе монетой
искрится день.
Небо пенится
маковым цветом и падает на мое лицо.
Лавина голодных лоснящихся тел 
извергается гноем из вспоротых вен. 
Веришь – 
перед смертью Авель целовал Каина взасос. 
Хватал за волосы и говорил о своей любви. 
Наши битые стекла покрыты лепестками кровавых роз. 
Ни одного пореза. Ни одной капли крови. 
Но небо 
стекает грязным песком. 
Забивает душу. Выедает глаза.
Последний свой собственный мальчик 
говорит о своих ожогах,
но не разобрать слов. 
В смятых кроватями лицах – крошки сна. 
Сонные крошки, живущие в морщинах. 
Ты думаешь, что эта картина на стене страшна,
но на стене нет картин – там одни зеркала. 
Милая моя,
маленькая моя страна, которой нет. 
Мне бы ломоть тебя – чтобы поместилась нога. 
Ты бы сама по себе была, знаешь.
Никаких тебе соседей, никаких друзей, никаких врагов. 
Только радость моя. 
Только горе мое. 
Только ты. 
Только я. 
И глубокий окружающий нас ров. 


КОРАБЛИК

круги радости никак не свернутся в спираль
черная точка все так же вполне одинока
маль
чик
с
паль
чик
чинит мизинцем рассыпавшийсяграаль
Бенджамина Спока
что-то никак не выходит соединить черепки
складывает благодать, но выходит череп
на
су
ку
сук
суку
ни с той, ни с другой – ни с какой руки
не верит
и завтра сто лет назад будто только что
заснувший на море кораблик-призрак
борт
о
ре
ше
то
в муку мукой перемолотый молоток
всхлипнет


МУСОР И НЕ МУСОР

Каждый первый луч резким движением выдергивает из-под тебя простыню.
И ты вроде бы еще там, где был, но уже немного другой.
И сложно понять  – то ли ты со своего края, то ли на чьем-то краю,
то ли ты слегка приоткрыл глаза,
то ли тебя со всем, что тебя окружает, согнуло дугой.
И вот ты плюешь через плечо и идешь ногами
по какой-то поверхности на связки 
очень 
важных 
встреч.
В твоей голове таймер набросков ближайшего дня работает не хуже швейцарских часов.
Планируя предстоящий вечер, ты пытаешься вспомнить прошедший вечер.
Но вдруг кто-то выдергивает из-под тебя подошвы твоих купленных 
всего
неделю
назад – 
и ты врезаешься лицом в свое совершенно новое.
Каждый последний луч оборачивается на твои крики о том,
что понимаешь только ты и та, которая рядом с тобой.
И ты не знаешь – то ли это ты сам удачно сломался где-то внутри,
то ли это кто-то из жалости починил тебя.
И ты вроде бы такой же, каким был вчера, но немного другой.
Связки 
очень 
важных 
встреч 
в мусорной корзине горят.

ЧЕРНО-БЕЛЫЙ КВН

умирает родной человек
жаль
хотя, может быть
да чего уж там
петь
сто лет не получится
жнец соберет урожай вен
навяжет узлов на руках
жизнь сгребет в глаза
выдохом прокричит свое

господи
господи
что остается –
малиновый чай
фотографии юной
рассада на грядках
какие-то вещи:
на черный
на всякий
на свадьбу
на завтра
на может быть, снова
на скоро на вырост – 
на будто ненужное, полузабытое,
но прикипевшее к телу мозаикой

И будет сад
И будет дом
И в нем все дома,
как всегда
Герань цветет
Экран смеется
КВНом
черно-белым


ПЕРЕВАРИВ МЕНЯ

Согнать с себя пачку сигарет за ночь.
Еще один никотиновый поцелуй – дарю.
На мочках ушей – каплей алкалоида заводь.
Тебе – росу твою.
Корить себя за пропавшую вещь в себе.
Мусором себя мимо стражей порядка тратить.
Куриной ногой находить свое место в общей избе.
Тебе хватит.
Рукой в руке рукавом лукавым швырять.
Мама, ты сегодня была опять до чертей пьяна.
Мама, сегодня ты родила мне брата, прожевав меня.
Переварив меня.


ОТЕЦ

Накануне победы
флажками и шариками отмечается канун войны.
Ребенок дарит своей долгожданной маме
изгрызенный карандаш
и нацарапанную им на обоях спираль.
Хороший человек мама,
хоть и умиляется,
однако остается верной принципу «баш на баш»
и с улыбкой стягивает с ребенка штаны.
И хоть перед ремнем все равны,
ребенку все равно – 
у мамы нет ремня,
мама не носит штанов.


МУЗЕЙ

Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
В этом сыре полно дыр.
Ну, а в дырах ничего нет.
Вот и славно…
Но пошел слух,
будто в сыре ничего нет.
Будто сыр – это лишь сон.
Межправительственный комплот.
Вот стоит стол.
На столе как есть – дыра.
А дыра та – черней золы
коридор в параллельный мир.
Параллельно там всё и всем,
не в пример поперечным нам.
И пошел неспокойный слух,
будто все мы – контр-параллель.
Будто мы – зеркала себя.
Приукрашенные вещи в себе.
Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
Только стол уже не тот.
Да и сыр – под колпаком.
Вокруг колпака – толпа.
Вокруг колпака – музей.


ШУТОВСКАЯ ПРОЦЕССИЯ

Не искал, не нашел – растерял по канавам и ямам
апельсиновый цвет междометий и матерных слов.
Вот и пешка моя – смотрит косо, но движется прямо.
Вот и конь мой – сбивает о клетки вериги подков. 

Шутовская процессия прет к шутовскому финалу. 
Я в ее авангарде. Выходит, я – стоящий шут.
Здесь ни много, ни мало – за многое платится малым.
Здесь дают впопыхах и неспешно с ухмылкой берут.

Я не знаю, что было вчера, но я вызубрил завтра – 
черно-белая радуга манит ослепших стрелков.
Эта смерть наугад все звучит, словно вящая мантра,
изрыгая забытых героев и яростных вдов.

Ну, а шут – это крик, облаченный в дурацкую форму.
Боевой генерал, прозевавший начало войны.
Обедневшая почва, укравшая мертвые зерна.
Полоумная жизнь, недовзятая кем-то взаймы.