Любовь Василенко

ПЕРЕЖИТОК ЛЕТА

«Спасти богомола!» –
взмолилась безмолвно,
заметив надломленный,
сухонький выпад
в осеннее небо.

(«Экая невидаль...», –
фыркнет любитель
реалити-шоу…)

А рядом –
такси на такси припаркованы,
и первою моросью отполировано
царство асфальта
в стиле граффити.

(«…Помимо сезонной смены событий –
уж, если проходите,
то –
проходите!..»)

…Усища-антенны,
да желтые бельма.
Стрекозья башка,
словно мельница,
вертится…

Он лез –
за ступенькой ступенька –
по лестнице.

А мимо –
полмира шагало и цокало
ходульных гигантов, –
поодаль и около,

чьи крылья ресничные,
запах клубничный,
или помада тюльпаново-красная –
ярко обманны,
почти пластмассовы.

И –
ни листка, ни сверчка, ни задоринки!

Выстланы гладко, словно для боулинга –
площадь бетонная,
стынь атмосферная…

А пережиток летнего времени –

переступает
многоколенчато.

Грозная поза.
Навыворот –
плечики.

ВРЕМЯ ПТИЦ

Когда щебечут птицы
вразброд и невпопад,
с гармонией той слиться бы
и превратиться в сад! –

расхристанных регистров
органный звукоряд,
где певчие меж листьев,
как яблоки висят…

Душой своей незрячей,
помятой, как гармонь, –
пронзенных светлым плачем
блаженных тех не тронь!

Когда они рыдают,
срывая счастье в крик, –
кто знает? – Бог весть знает –
за что нам – этот миг…

ПРИГОРОД
 
Ни – грусти, ни – печали,
просто: 

даль! –

сиреневая 
в профиль горбоносый. 

…Едва ли чья туманная вуаль 
замаскирует все эти наросты 
земной коры, 

коллоидным рубцом 
восставшей 
из-под зубчатой короны 
«архитектурных линий», 

налицо – 

морщинисто
и ломкоброво…

Меж спичечно карманных коробков 
хрущовок 
без того, как на ладони – 

микрорайон, 
закатанный в бетон, 
да пригород в метелках сухостоя…

И шелково, 
что айседоров шарф, 
шоссе кольцует гадиною льстивой –
по-русски обезбашенный ландшафт 
размашисто улетной перспективы. 

КЕРЧЕНСКИЙ НОЯБРЬ

Неброски 
крымские березки: 

скалечены, 
простоволосы –
огарки тающего воска,
потусторонние, 
стоят…

Сухой начес чертополоший 
не обуздать и не стреножить: 

в штыки –
костлявые колосья, 
да исподлобия –
у пят –

зеленоуса и ершиста 
трава, 
редеющая мшисто; 
чабрец, 
нетоптаный туристом – 

как староверы 
у двора…

Пустырь, 
лягушками отпетый; 
да динозавровы скелеты 
ребристых балок; 
вопли ветра… 

(На шпильках –
глины с полведра...) 

И эта десятиэтажка  
бельмом в глазу! 
…Изжелта грязные, 
дубки 
напыжились 
ромашково, 
распущенные  
донельзя –

вуалехвостою гуашью, –

как-будто кто-то 
кистью влажной 
темнит о чем-то 
самом важном,

все по поверхности 
скользя…
 

СЛЕПОЙ СНЕГ

Клочками ватными на ветках 
и, разве что, 
возле крыльца – 

побелкой краешка ступеньки –
лежит, 
подтаяв слегонца…

Но в эпицентре манной взвеси, 
в кипенье белой мошкары 

я –
соляным столпом –
до рези 
в глазах 
врастаю в тот прорыв, 

чей вверхтормашковый колодец 
затягивает с головой!

(В том завихрении, 
доводится, 
шалит, как леший –
снеговой…) 

Обман хрусталика, 
иль –
застится? –

покадровое 
«де жа вю»: 

как пылесосом –
снег засасывается 
в космическую
полынью!..

…А тут –

зеленый лист, 
как стыд,
и…

И тихо замер, 
не у дел – 

внезапной сединой  прибитый…

Орешник
недооблетел. 

СОАНГЕЛ

Хозяйски востроносо 
с шестого этажа 
сшибая конкурентов нелюдимых, 

стал хаживать к нам голубь – 

залетная душа
с приспущенным крылом, 
как палантином. 

Пытались, было, ласточки 
проклюнуться к руке 
(они дожди пророчить зачастили) – 

Но…

Сбиты ориентиры 
в таранящем пике 
молниеносною атакой с тыла!

…Жаль вон того –
седого, –
что
детски головаст 
и тонкошейно трогателен в стойке 
просящего…

Куда там!

Позиций не отдаст
за просто так
ни ворону, ни сойке –

незваный мой соангел по кухне
и звезде.

В проплешине крыла «справа по борту» –
навыворот перо.

Не завтра и не здесь
он не достанется ни Господу,
ни черту… 

А хочется вдруг думать 
(в насмешке над собой), 

что не единым хлебом
не однажды –

жил ветреный подраныш 
пепельно-рябой, 

как человек!

И то, 
увы, –
не каждый. 
 

ДЕКАБРЬ В КРЫМУ

В отрепьях
жухлой подоплеки – 

горят,
горят 
сквозь дождепад 

истошно
ядовитой охрой –
 
дубки, 
сжигая палисад. 

Как фотовспышки! –
на прощание, 

пучками плазмы на ветру – 

горят, 
до дыр испепеляя 

бредущих вверх – 
по декабрю…

КУСТ

А этот куст, 
а этот куст –

престольно чужд, 
бомжацки пуст. 

Живой
дырявый абажур 

на остановке 
между урн –

он сам себя 
в кулак зажал. 

Скорежено 
ежовый шар. 

А в том сцепление
когтей, 

за повиликою
ветвей –

янтарный отблеск
фонарей, 

как лунный свет 
души моей. 
 

ЯНВАРЬ

А заоконья 
белый призрак  –

живо 
расшторь хоть до предела!..

Все одно: 

замуровали, черти, 
обложили; 

заволокли бельмом 
глазное дно 
двухкамерной квартиры; 

оглушили 
исподтишка, 
словно мешком с мукой –

эти безвыходные
выходные! –

с малиной и лимоном 
под рукой…

Что ж, 
в байковые коконы халатов 
спеленуты 
до щиколоток ног, –

окуклимся с тобой, 
как шелкопрядики! – 

под балалайку 
старого кино…

Чтоб в лазерной
проекции блокбастера 
увязнув, 
как в сгущенке янтаря –

просвечивать 
штришочками контраста 
сквозь ледяные стены 
января. 

ПОЛНОЛУНЬЕ

Что ли  тростник в свистульку дует –
Чей голос гладкий и пустой
Нашептывает поцелуи
Той однолунной, холостой

Любви серебряной на блюде
В квадрате черном пустоты?..
Словно в потоке многолюдья,
Где – обезличенный – и ты…