Галина Ицкович

***

Предощущение смерти
Впивается в ухо
Иголкой акупунктуриста.
Предощущение смерти
Проносится по хайвею
В миллиметре от левого зeркала. Зеркала
Лгут, обещая ещё
Несколько лет до наступления распада. Лгут
Все эти, непознанные мною, мужчины
И даже некоторые женщины,
Обещающие, что смерти не будет,
Стоит только обняться покрепче
И не пускать, не пускать.
Предощущение не оставляет иллюзий:
Разве дорога без рытвин
Бывает бесплатной?
На контроле
Смерть деловито прохаживается вдоль будочки толлов,
Постукивая коробочкой EZ-Pass.

ЖАЖДА

жажда комом где-то в глубине горла
песок, наждак
жажда удушьем

виденья сухих колодцев

рыжая пыль на красном слизистой
наверно почти не видна

дорога опрокидывается в лицо
дорога пылит при каждом прикосновеньe
даже от взгляда
блаженство слюны
иссякло
тот редкий случай
когда обрадует влага слёзы
но нет
нет слёз
жажда что кома
не первый год
колодцы отравлены
обезвоживание

жажда
человеческого голоса

ИНСТАЛЯЦИЯ «МАНДАРИНОВАЯ КОЖУРА»

По мотивам диалогов с Петром И.
о концептуальном искусстве

Ты вот просишь рифмы, биения ритма,
Но такие стихи писались в детстве.
Хорошо хоть, осталось биение сердца,
Увлажнённость губ, беззаботность пятниц:
Не совсем ещё высох сухой остаток.
Жизнь свернулась, лежит кожурой мандаринной.
Ты, видать, из поклонников белой посуды.
Лежу очищенным лакомством сиюминутным,
Белым на белом, зимним фруктом,
На простыне твоей, как на блюде,
В отстранённости пленке (со временем ороговеет в кожу),
Сродни кожуре оранжевой бывшей подруги.
Может, лучше не знать меня? Вдруг я,
Обесшкуренная, только печали умножу?

***

Руку на лоб. Легче так?
Весь этот жар, безумье,
Обещанья сходить в кино,
Как только проснёмся утром, –
Просто любовная малярия?!

Я не таких лечила.
Рискни, пройди
По белой пустыне под нами,
По каменистым муторным склонам
Растоптанного матраса
На прохладу моей половины,
И мы, наконец,
Рассмеёмся,
И станет легче дышать.

***

В операционной повторных разрывов,
где лампа таращится глазом бульдожьим,
ещё до начала мне капают письма:
по капле, по строчке, наркозом, наркозом.
Мне кажется, лучше всё вырезать разом,
чтоб больше не надо под нож или лазер.
Но строг мой хирург, возражений не терпит.
Ну что ему ропот, ну что ему трепет:
захочет – помрёшь и восстанешь, как Лазарь.

Немножко умрёшь после капельки писем,
немножко воскреснешь наутро от боли.
Не бойся, он просто не может иначе.
Не бейся, в наливку наркоз перебродит.
Наклейку снимаешь рывком торопливым:
навыворот сердце, шрам молод и розов.
Народная женская мудрость: разрезы
всегда заживают быстрее разрывов.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Юлии Д.

Ветер подует, качнётся ель.
Упадёт колыбелька с вершины, а с ней –
Младенец и мама, и вся дребедень.

Анна качает, шагает по струнке стиха.
Анна сделана из стекла,
Позвоночник – стеклянный штырь.
Анна, не спи, не спи.

В древесине перил колыбели
След оставляют прозрачные ногти.
Лампочек луны восходят, заходят.
Анна немеет на койке казённой,
Плачет дитя на высокой ноте.

Анна сделана из стекла,
Позвякивает с каждым шагом.
Анна, не спи. Разобьётся вот-вот
Стекляшка, мадонна общаги,
В трещинах рот.

Просвечена материнства диетой,
Смотрит в окно, выходящее в рай,
Полный выигрышных билетов.
Качай.

Рай – это место, из которого нет возврата.
У ворот предъяви материнства штампы.
Анна, два дня из родильной палаты,
Только узнала, что мамы
Детей измеряют болью,
Но боль – это тоже гостинец от Бога.
Анна, вечная колыбель у колена,
Анна, не спи, говорит тревога.

ПОРТРЕТ ПОЭТА
В ЭПОХУ ПЕРЕМИРИЯ

В дедовской шляпе, презрительно хмур,
У него элегантно всё, даже мат.
Он юнее юного – и поэт.
Соответственно строг и пытлив прищур
Портрета далёких лет.

У поэта пламя в сухих зрачках,
Он – позёр, загадка для местных дам.
Вот – привыкшие к крови других людей
Руки – если не наёмника, то врача,
В крайнем случае, мясника.

Поэт в интерьере – двери неотличимы от окон
(Ни одни, ни другие, увы, не выход).
Хочешь – рифмуй, хочешь – вой.
Потому что в его эпоху
Нет понятия «до войны», только «между войной и войной».

Краснее Марса лунки ногтей.
Запасайся впрок, а не хочешь – трать.
До начала инфляции, до инфлакса слов
Куплена поэтическая тетрадь.
Последний, юношеский портрет за полмесяца до стихов.
До начала военных дей…

СОН О ДОНБАССЕ

Остались декорации страны.
Наложниц разбирают паханы.
Автобус полон, да не отъезжает.
Плакатов старых выцвели слова.
Убийства слаже, вяжет рот слюна.
Распятое бельё родного края,
Где не-позорным не бывает столб,
Где пневмонией кончится озноб.
Играть в цивилизацию обрыдло.
Отжатая несчастная страна,
Несжатая чужая полоса.
Мутация мурла, потомки быдла –
И почему мне снится этот край?
Я в нём не родилась. Я в нём, считай,
И не бывала– в чём же суть побега?
Мне снится двор, где ни души окрест,
Где всей природы– побледневший лес
Да сукровица тающего снега.
И спасу нет от сна. Кого спасу?
Я им чужая… Я ни сном, ни ду…
Нисномниду… что ныне, что когда-то.
От них я еле вырвалась сама…
На Google View – безглазые дома
И тёмные потеки инернатов.

РАССВЕТ НА АВТОБУСНОЙ ОСТАНОВКЕ

Суббота, семь утра.
Пальцами раскрываю невидящие глаза:
Не пора ли спасать человечество?
На автобусной остановке
В темноте притаился Тед,
успешный пользователь банка TD,
Запаянный в тусклый плексиглас,
Ростом в полторы меня.
Мы доверяем TD, я и Тед,
Но сомневаемся в субботнем расписании автобусов.
Возможно, мне так и не удастся
Спасти ни одного пуэрториканца
Из вытащенных на нью-йоркский берег.
Фейсбук, к счастью,
раскрашивает ожидание
В цвета надежды и гнева:
Поэт грезит о воображаемой опасности;
Поэтесса, если есть такое слово,
вспоминает о несбывшейся любви,
Добавляя нотки абсурда в утренний коктейль.
Фейсбук – это книжка-раскраска, на обложке –
Прокисшие плоды воображения.
Фейсбук, как голодный птах, разевает клюв
В ожидании лайков.
Я забанила всех.
Лучше б сходила в баню,
Где мокрая листва имитирует осень,
Но хотя бы не холодит коленки.
На остановке я не более полезна, чем в бане.
Неспасённое мной человечество досматривает субботний сон,
И первые симптомы рассвета уже подкрашивают губы Теда.
Автобусов нет как нет.
Мы так и не определились, наши пуэрториканцы или не наши.
Загадаю: если доеду-таки к утру, то наши,
а если опоздаю – всегда можно ещё вернуться
В тёплую ночь постели.

***

Нотр-Дам я дарила неоднократно,
от метро поворачивала за угол.
Он стоял фантастическим зверем,
слоном, боящимся затоптать туристов.
Он, казалось, стыдился своей славы.
Я кормила его химер
крошками гостиничных круассанов,
не друзьям показывая собор, а друзей – собору.
Он одобрял некоторые романы.
Ветреный престарелый любитель дам,
он задирал мою юбку, гнал по эрекции лестниц.
Крыша дышала в такт моей дрожи,
гаргульи приглядывались близоруко…
Мы с тобой – из особо воспламеняющегося материала,
но мне думалось, я умру первой.
Пепел твой горчит на языке
французским поцелуем.

ПИСЬМО ОТЦА

А у нас перемены – спилили соседский орех.
Обветшал наш фасад,
Побелить не хватает денег.
И, рифмуясь с отсутствием денег, твой братец-бездельник
Всё твердит о продаже, а с домом продаст нас всех.
Остальное в порядке:
Нас кормит ещё огород,
Наконец до воды дотянулась плакучая ива.
Призывают на срочную, правда, но как-то лениво,
И всё кажется, что заживём мы вот-вот.

Если прямо с утра не откладывать жизнь на «потом»,
Ты бы мог передумать, назад обернуться, приехав.
Но по сердцу ножом почему-то отсутствие свежих орехов,
Тех, что метили наших мальчишек родимым пятном.

ГО

Близкие звёзды Катскильских гор.
Ближние дачи, конец июля.
Осы под крышей играли в го
И за игрой невзначай уснули.

Больше не будут мелькать уже,
Проседью жёлтой в лесном зелёном,
Золотозубые «л» и «з»
Злобных затейливых траекторий.

Больше не станут будить они,
И перехватит их эстафету
Лесом назначенный муэдзин-
Дрозд, беспокойный певец рассвета.

Клетки заполнены. День за днём
Близится крохотный fin de ciecle.
Сон ос – бессмысленный палиндром
Или наполненный смыслом цикл?

Осы, конечно же, не при чём:
Кто навязал им игру такую?
И, прерывая осиный сон
На чердаке, я, увы, рискую

Тем, что просыплется вниз и врозь,
Свет затмевая, со щедростью пьяной
Груз милосердия – ампулы ос,
Дюжины маленьких геворкянов.

ПЕРЕЧИТЫВАЯ СНАЙДЕРА
ПРИ СВЕТЕ ЛУНЫ

Я уже много лет не задумывался,
Почему мы здесь

Г. Снайдер

Небо избыточно: Каждому по звезде,
Каждой сестре по Яблоку по Большому,
Но почему мы здесь,
почему мы здесь,
Для кого все шоу,

Я и не думаю.
Я и не спорю с.
Хлебные крошки
Рассеяны, как нарочно,
В чёрной икре с лимончиком
А ля рюс,
В чёрной игре
Нетёмной нью-йоркской ночи.

ПОЧТИ БИБЛЕЙСКОЕ

ЖЕНА ЛОТА

Колечко – выпавшие камни,
Знакомый сад, горящий дом,
Да зеркальце за кушаком,
Да соль без хлеба – нет печальней.

Беги! – тут обезуметь впору.
Бежит предатель-свет дневной,
Бежит купец, бежит безумец,
Горят Москва, Содом, Егупец
И греют воздух за спиной…

Вино в чужих подвалах киснет,
Мертвеет чёрное жнивьё…
Да я придумала её
Отёкшие больные кисти!

Вода врезается занозой
В сухое горло. Лота плод
Сквозь чрево кажет жадный рот –
Задержка послана безносой,

И ей не выносить дитя.
Стал безразличен смысл ухода
И в чреве каменеют воды –
Награда за последний взгляд…

АУРА

Аура – ощущение,
регулярно предшествующее
эпилептическому приступу.
Предчувствующие припадок стараются
укрыться в уединённое место.

Из учебника психиатрии

Голос – нить, сквозняк, сон, дыханье роз –
Протекал под дверь, заметая холодом:
«Я к таким спускаюсь не в первый раз.
Ты доверься, светлая, сбрось щеколду».

Что, благая, разум тебе велит:
Не болтай ни с кем, на чужих не пялься?
Видел Он сквозь дверь в золотой пыли
Городской кликуши безглазый лик,
Истончённый плат и слепые пальцы.

И, пока ещё не пошла плясать
За две вспышки до приступа, незнакомец
Обещал, что имя ей станет – Мать,
Мать всея народов, любых околиц.
Растекался Голос на голоски,
Прорастя под пальцами Гавриила,
Расцветали трещинки и глазки…
Но она не поверила
и не открыла.

***

Купали мать, библейские года
в заслугу ей не ставя. Укрывала
полотнищами плотная вода.
Казалось ей в чудной полунирване,
какой-то восьмирукий исполин
её ворочал. Стан её убогий –
долг дочерей, а грустный грузный сын,
как Магдалина, обмывал ей ноги.

Был установлен в ванне плоский трон
из пластика. Она сидела в нише,
счастливейшая из сорок-ворон,
когда-либо заваривавших кашу,
в придуманном своём монастыре,
в изгнании забвения, в ашраме,
не помнящая имена детей,
давным-давно забывшая о сраме.
И, девяностолетняя, в стекле
из пенных кружев, снова раму мыла,
и, просверлив отверстие в струе,
за прыткими потомками следила.
Возможно даже, было хорошо
скрываться ей в дементном отчужденье,
и пятый сын, который не пришёл
на пятничное это омовенье,
грудь не терзал отсутствием своим
(а был когда-то больше всех любим).

Огромным оказалось на неё,
расставшуюся с прежней плотной плотью,
неношенное хрусткое бельё,
нашедшееся в стареньком комоде.
Свели в постель и пережили ночь,
не отвезли в заоблачную волость,
и много позже вытянула дочь
из гребня ломкий посеревший волос.

В тот день никто конец не предрекал,
и свет плескался в озерцах зеркал.