Валерий Сухарев

ПАРК

Парк в изножье ночи. Усадьба и парк.
Привидение колоннады в шести фигурах:
трещины, сохлый плющ.. Престарелая Парка,
сбежав сюда и товарок оставив в дурах,

лет полтораста являет пример того,
сколь мрамор гибче тела, податливой ткани.
В ночном классицизме пространства время мертво,
и вечность бесшумная перебегает рывками

К стволу от ствола. Усадьба и парк. И покой
греческой вазы, её приталенной тени,
что съехала набок, как будто нервной рукой,
штрихуя до блеска, её рисовал неврастеник.

Ступени щербаты, как сбитые ногти ног
какой-нибудь плоской - с амфоры - легкоатлетки,
что вечно бежала бы, если бы кто-нибудь смог
вечно амфору вращать. Это сходство рулетки

и времени: было б кому вращать. Но здесь
одно лишь пространство, игорным сукном простираясь,
и, фишек взамен, предлагает ажурную смесь
фонтанов, беседок, ваз , колоннад и рая с

фигурками нимф, их теней, доказуя вам
улыбчивую бессмысленность вашей же речи,
поскольку одно только время питает к словам
скептический интерес, каждой фразе переча.

ПТИЧИЙ МИР

И.С. посвящается

Я долго пью стакан ночного чаю,
Мне в спину, сквозь застенок тьмы, глядит
Фасад с лицом Бетховена. Сличают
Округу птицы с картами планид.

По ним курлычут и качают стаи,
чтоб планетарный путь свершила тень
по перелескам, по морю… Листают
крылами воздух, пишут высоте

подробнейшие письма… Мой Бетховен!
Мой заооконный старикан-фасад!
Нам так не пишут, адрес наш греховен,
И птичья почта дразнит нам глаза.

Но в эту ночь и мы попали в карту,
как в дорассветный хрупкий бивуак,
как в составное сна их, и ладонь ко рту
приложим, чтоб дышать едва-едва.

И птичий мир, увесистый и зябкий,
трёхпалым током к веткам подключён,
рябит в окне, и утру машет шапкой,
и в щёлке сна гремит двойным ключом.

ПРОМЕНАД

Я не могу тебя хотеть, как хочет дождь
осеннюю листву, в её разладе.
Я не хочу тебя хотеть, и эта дрожь
не-совпадения, когда, на променаде,
шепчу чего… Да ты и не поймёшь.
Вся Я да Я, а где же ты, мон шер?
Душа твоя бездомная скучает.
Похоже - обо мне… На чашку чая
не приглашу тебя я, например.
Достаточно. Закончились слова.
Листвы молва осенняя (опять два "Я")…
Над головою птиц небесных татарва…
И только жарко в ухо не шепчи: "Твоя".
Я - не поверю, ты - сойдёшь с ума.
А дальше - тьма, прогулки и зима.

***

Конец июля, середина ночи,
В крови молекулярная тоска.
Такая тишь рассудок в дамки прочит,
Да шахматная выцвела доска.
Я, бредя и бредя по площадям,
Где каждый камень, как экзамен, прост,
Всё мнил, мол, что же будет погодя?
Двенадцать лет… Отца принял погост,
Жена сбежала, вымолвив "люблю",
Сменились собутыльник и перчатки.
Я больше не взыскую острых блюд,
И клонит в сон от действия "тройчатки".
Четвёртый разменяв десяток, вдруг
Застав себя у зеркала, в пальто,
И пудру отряхнув былых подруг,
И линзой скрыв сетчатки решето,
Вновь узнаёшь себя, во всей красе
Намерений - не ссориться с грядущим,
Не жалить жён Горынычем в овсе,
И не под гору - в гору быть идущим.
Рябит ночная Рига. И в окне
Гостиничном - готические пляски
Архитектуры… Кто сказал бы мне,
Когда б он знал последствия развязки.

***

Лимонный сок ночного фонаря
Так долго, долго льётся на булыжник.
Молчат коты, продолжив длинный ряд
Молчащих о законах тёмной жизни.

Я вниз смотрю. Квартал вбегает в ночь.
Там, на углу - ни жёлтого потёка,
Ни цедры на слюде безликих окон, -
там перекрёстку стать крестом дано.

В моём дому, для ясности ума,
Есть завитушка жёлтого плафона -
Висящие в потёмках пол-лимона,
Где мякоть тайно выедает тьма.

И этих кислых капель до утра
Так мало, мало, и фонарь не вечен
В своих стараньях - он и так уж лечит
Пол-улицы от всех ночных утрат.

Я вверх смотрю. Рассвета не видать.
Лишь месяца надкушенная долька
И новолунья кислая вода…
Последних капель в фонаре осколки.

ДЖИЛЬИ

Сцена любви в "Паяцах". Много щипковых,
струнных дыханий; дымка медных; подкова
ярусов, заросли плюша цвета кармина.
Фиоритуры героя в зобу Беньямино.
Сцена тиха, то есть, тише дыхания зала.
Миллионер в партере: он прямо с вокзала
был доставлен сюда, предав на время
секретарю контракты, и взяв в гареме
собственном лучшую фурию для посещения
Оперы, томную польку… Денег вращенье,
их оборот утомили бы пожилого
сентиментального юношу, если бы, к слову,
не поклонение Музам, когда в партере
всплакнёшь, все забыв и прижавшись коленкой к гетере.
Си дорогого певца с полутёмной сцены.
Не записной партер повышает цены
на билет на искусство, но голос, крохи
коего, как в горле косточка - в ухе эпохи
нефти, возросших процентов, мусорных свалок
площадью с Люксембург, притязаний, чей жалок
повод, собачки в космосе - Шарика? Рекса? -
слишком дрянного, чтоб им объедаться, кекса
без изюма, на кухне домашней, на блюдце…
И сам ты - тот, кому уже не улыбнуться.

***

За окном ворон октавы -
словно нотами, с листа
вся диезная орава -
ввысь, налево и направо
брызжет чёрным. Пустота
отражений предвечерних
на густеющем стекле
древнего фужера - вчерне
помню хрупкость пальцев нервных,
с холоком последних лет…
Дед мой, невидимка, омут
фотографий до войны.
Дрожь касания к былому
сквозь отца. Касанья тонут,
расстоянья не слышны.
Но из тьмы твоей всё чаще,
будто бы из-за стены,
слышен говорок летящий,
кровный, кровяной - сквозь чащи
и сплетенья тишины.
Темный запах валерьяны
в вязком гамбургском стекле,
в гранях, в гранах стольких лет,
в синей тени на столе…
Эти грани осияны.


***

Вот зеркало, на календарь взглянувши,
сказало то же самое, что мой
зрачок: суббота, осень, мысли, лужи,
фужер, библиотека и трюмо.
И в этот круг вещей, на всякий случай,
войдут и сны без мыслей, цифр, дат.
Всё тянет в сон, зане диван скрипучий
подчёрчивает тишину стократ.
Осенний день хорошей, меткой кисти.
И, на манер длиннющих макарон,
на ужин - только мысли, но без истин
и обсужденья их со всех сторон.


***

В тяжёлом теле лёгкая душа
ворочается, словно бы в гнезде
птенец, на мир взирая чуть дыша…
Строфа легка, но быть строфе в узде.
За окнами затеплился апрель,
и в парке, где гуляли, только прель
листвы запрошлогодней; рыжий сеттер,
хозяйку позабыв, глотает ветер
с залива; и суда стоят, как те
обломки Трои… Этой немоте
пейзажа позавидует зрачок;
ни голоса, ни слуха… Под замок
беря рассудок, лёгкая душа
взыскует не скабрезного финала -
взлететь к буддистам, чтобы доконала
тебя их Карма… В Вечность не спеша,
где милых лиц паноптикум таится , -
будь птицей без гнезда, надменной птицей
и не впускай Случайных вереницу...

ПУТЕВОДИТЕЛЬ

Тише, разбудишь пейзаж. В незнакомых краях
прежде привыкни к шуршанию сумерек, елей,
птиц в небесах, чуть полощущих там еле-еле
в них свои крылья. Привыкни в горах
к перемещению светил незнакомых, имён
не называющих путнику, будь в перелине
он иль в опале, тоскуй ли он по балерине,
по белошвейке ли, чьих он касался рамён.
Всякая местность обширней, чем кажется нам.
Птиц в небесах много больше, чем схватишь зрачками.
Уж ли кругами замшелый окутает камень,
шуркнет ли злая сирень по твоим стременам, -
не отвлекайся! Пространство подскажет, куда
двигаться телу, подскажет зрачку ориентиры;
выберет город, вино и подобье квартиры,
и отразит тебя… Так отражает вода.
Так отражает вода свод небес, полукруг
тех лиловых ветвей, что на небе, как вены
и как прожилки на мраморе… То есть мгновенно
вас отражает пространство, ни ног, и ни рук
не оставляя следов на себе ваших, но
помня названье вина, номер комнаты, где вы
спали, крошили, грешили при помощи девы…
"Он здесь бывал", - скажет воздух. И скрипнет окно.
Воздух, пейзаж или злую сирень - всё равно,
что ты припомнишь, поскольку пространство в итоге
всё же забудет тебя, сколь ни помни дороги,
камня, ужа и сирени, шуршащей в окно.
Тише, разбудишь пейзаж, выходящий за край
и разумения, и обозрения, всадник.
Что впереди? Небеса, то есть времени задник…
Здравствуй, пространство, зане я не молвил: "Прощай".

СОНЕТ

Таи неутолённое желанье,
Купи скворца и Бродского забудь.
И, ямбом потрясая мирозданье,
Хоть стань похож на Тютчева чуть-чуть.
В подошве дремлет тайный гвоздь изгнанья,
И майский мает - в разноцветьях - путь…
Я ничего не ведаю заранее,
И жизнь трясётся рысью как-нибудь.
Всё потеряв, я начинаю жить
По сумрачным законам бытия.
Спектакль окончен.
Что дремлешь, ангел? Видишь, волчья сыть?
А волка кормит ночь; и время ночи -
Пристрастный и презрительный судья.

SED FUGIT INTERA TEMPUS

Грустней, чем сейчас уже было когда-то. А впрочем,
Возможно, что будет… Для верности ставлю прочерк,
Потому что сейчас - сейчас.
Я не путаюсь во временах, и учил глаголы.
И не путал пол, бо на пляжах валялся голый
И по солнцу определял - который час.
Да и грустно-то не от того, что под час настигает -
В минуты затишья - прошлое. Что нагая, -
Та она или другая, -
Не давали большего тепла, как и, впрочем, хлада,
А скорей от того, что не было очень-то надо…
С недоношенным прошлым не радостно быть, дорогая.
Вот пространство, что не трёхмерно, а - четырёх,
Ибо, встав на карниз, не забудь, что есть ещё - вниз:
Это знает обрыв и отрог.
И поскольку оно четырёх и, как знать, пяти…
Шести, это прошлое вдруг начинает ползти
По всем этим швам и портной не строг.
Как задумаешься, что наплёл - хоть святых выноси,
Заменивши глагол "возноси" на приватное "си",
Неприятное слуху многих
(Тем не менее, на понижение не идя),
Так и поёшь о своём, и из зала бдят:
Двоеглазое единодумство двуногих.
Одиночество в кубе, я думаю, не ведёт
К расщеплению личности, как и октябрь-идиот -
К энтропии ума и рассудка.
Просто смена времени и глаголов зла не творит,
А, дуря календарную вечность, дарит в кредит
Не учтённые временем сутки.


***

Я вам пишу из тюрьмы. Поясню: сменил
Редингскую на в Лефортове. Поясню:
я их меняю, не часто, но всё же… Ну,
кожу на замшу, ню на ню… Ах, чернил
никаких не хватит вам объяснять! Ведь Вы -
дура, каких не много. В свой смертный час
вспомню о Вас, но не раньше, стеная, мечась,
как не пришлось мне в вами стенать, увы.
Смерть сильнее оргазма. Не проверял,
но убеждён. Если ж Вы поумнели, мадам, -
смерть есть лучший оргазм, но я Вам не дам
права его разделить на одре одеял.