Алла Рахманина

АЛЛЕЯ КЛАССИКОВ

Не знаю, кто первый так сказал. Улица-то всего из шести домов. И называется – официально так, по крайней мере, написано на указателе – Павленко. Советский писатель, который вполне благополучно пережил на ней и тридцатые, и сороковые-роковые, и сталинские, и немного хрущёвские. По преданиям, напрашивался на обеды к классикам, а в те годы просто известным писателям, и затем отправлял, куда надо, вполне пристойные, не особо обижающие хозяев дач, донесения. И даже приукрашивал слегка действительность. А ведь редкие очевидцы, случайно или не совсем случайно оставшиеся в живых, вспоминают «чёрный воронок». Частенько, особенно по ночам, катил он по писательскому посёлку.

Рассказывают, как бежала за зловещей машиной Лидия Сейфуллина, известная в те годы своими пламенными повестями. В ночной рубахе, рыдая. Её плач раздавался в окнах именитых дачников: Ивановых, Афиногеновых, Пастернаков, Фединых. Ведь увозили её любимого мужа, журналиста Правдухина. И увезли навсегда. Как и других обитателей Переделкина – уникальных писателей – Бабеля, Пильняка, Зазубрина, Артёма Весёлого, Бруна Есенского.  «За что берут людей?» Этого не мог понять даже Борис Пастернак. А ведь о его прозорливости ходили легенды. В этой дикой абсурдности, в которую превращалась дачная жизнь, талантливым, особенным невозможно было понять, принять такую Россию.

Уже сейчас, по прошествии почти двух десятков лет, не понимаю – как могла не остановить, не задержать, не поговорить, или просто не спросить какую-либо малость, ерунду – ведь мимо, мимо, каждый день проходили сплошь знаменитые, странные и, даже страшно подумать, просто гении. Правда, есть маленькое оправдание. Мне – девятнадцать. Я влюблена в своего Бориса Леонидовича. А через дом, из дачи номер три, выходил когда-то живёхонький Борис Леонидович Пастернак. Не выходил – пробегал, пролетал нашу часть «Павленки» в развивающемся прорезиненном синем плаще.

Через родник, через змеёй вьющуюся Сетуньку, вприпрыжку к деревянному домику, который он снял для своей музы Ольги Ивинской. С большой долей недоброжелательства вспоминала о ней моя любимая соседка Тамара Владимировна Иванова. Иначе как стукачкой не называла, и это за нашими-то чудесными «высокими» чаепитиями, где часами читался наизусть Блок, где как бы присутствовали Всеволод Иванов, Константин Федин, Александр Фадеев и незабвенная Лиля Брик. Всегда в её руках – синий томик стихов Бориса Леонидовича с лежащей поверх позолоченной лупой.

– Ах, Алла, если бы мне было восемьдесят четыре! Я бы горы сдвинула, – говаривала Тамара Владимировна в свои девяносто шесть. А вообще-то никакие не девяносто шесть. Всегда маникюры, педикюры, и как бы случайно слетевшая с плеча бретелька от сарафана. «Тело не стареет», – думала я,  всякий раз глядя на это мраморное плечо. У некоторых. Особой породы женщин.

Дом-музей Пастернака, как я говорила, точь-в-точь наш. Кораблевидный, с овальными балконами. Один архитектор, один год возведения. Люди, ошибаясь дачами, частенько наведывались к нам.

– Вы к Борису Леонидовичу? Проходите, – подшучивал над экскурсантами мой муж Борис Леонидович Рахманин, отворяя калитку. Коттеджи принадлежали Литфонду, наши ворота были всегда распахнуты, поскольку внешне дом – абсолютная копия пастернаковского, вот народ и валил к нам. Тем более, дорожка, ведущая к крыльцу, усаженная разноцветными клёнами, была такой божественной красоты! Как тут было  не устоять и не пройти по ковру из красно-жёлто-зелёных листьев. Ведь когда-то эти кленки были привезены из самой Канады американской женой первого поселенца нашего дома – знаменитого когда-то Александра Афиногенова.

Пастернак в тяжёлый тридцать седьмой, когда со дня на день Афиногенов ждал ареста и не мог ни писать, ни существовать нормально, навещал его ежедневно. Утешал. Практически заставлял работать. Сохранилось кресло, самовар и столик, за которым они проводили свои нелёгкие вечера. Ведь когда писатель поселялся на даче, она была уже обустроена и на ней стояла лёгкая плетёная мебель. В некоторых домах всё это сохранилось в единичных экземплярах. Уже как реликвии. Американская жена изводила Афиногенова диковинными диетами, и зачастую после скудной еды он нырял в потаённую калитку к Ивановым.  «У вас случайно не осталось котлетки от обеда?» – интересовался он.

Несколько поколений писателей сменилось после Александра Афиногенова. Сплошь знаменитые. Сплошь советские. В нашем коттедже проживала семейная пара пожилых литературоведов. Причём поженились они ну в очень преклонном возрасте. Он – известнейший из известных – плохо видел, можно сказать, не видел вовсе, но, благодаря некоему замечательному эскулапу, прозрел. И что же он видит? Перед ним предстала его любимая – умная, талантливая,  о литературе знает всё, но… Она так далека была от того идеала, который нарисовал себе за эти годы знаменитый филолог! Он представлял себе чуть увядшую Мэрилин… А перед ним стояла дама мягко говоря…Ну очень далёкая от совершенства. От неожиданности и даже ужаса старец упал в обморок. Позже всё это сгладилось-слюбилось – умные всё же люди и благородные. Они прожили оставшуюся жизнь очень даже счастливо.

Однажды, прогуливаясь по нашей «Павленке», я встретила даму. Она буквально бросила в меня цепкий острый взгляд. Прокаштаненно-нашатененные, гладкособранные в пучок волосы. Набеленное, всё ещё вполне красивое лицо. Чуть поодаль, опираясь на трость, плёлся дяденька Катанян. Её последний муж – специалист «в области главного человека её жизни – великого Маяковского».

– Смотри, это же сама Лиля Брик, – прошептала я, обращаясь к мужу.

– Это не Лиля Брик, это прекрасная, хорошо сохранившаяся мумия, – пробурчал он. С жалостью, как мне показалось. Ещё при жизни Лили Брик моя подруга, специалист по Серебряному веку, собралась взять у неё интервью. Перед поездкой в Переделкино, на дачу Ивановых, где в ту пору жила прекрасная Лиля, её проинструктировали, как вести себя, какую картину похвалить, какую фотографию отметить, что правильно вспомнить. Она всё это выполнила, и встреча прошла радостно для обеих. Интервью получилось живым и даже оригинальным. Бабушка-то умная всегда была. Недаром самые значительные мужи вились возле неё пожизненно.

Лиля Юрьевна жила в торцевой части дачи номер четыре. После смерти крупного писателя, до конца ещё не понятого Всеволода Иванова, его вдова Тамара Владимировна, а прежде любовь самого Исаака Бабеля, пригласила Лилю Брик пожить у неё на даче. Она знала, скучно не будет. Ведь Лиля Брик, благодаря Маяковскому, была известна далеко за пределами России.

И правда, по прекрасной уютной аллейке, ведущей в дом, прогуливались сестра Лили Юрьевны, писательница Эльза Триоле, её муж, знаменитый француз Луи Арагон. Представляете, по нашей-то «Павленке» вышагивали великий кутюрье Пьер Карден, Майя Плисецкая, представители клана Мессереров. А аллея была гораздо длиннее всех наших, так как в войну дом сгорел и талантливая неугомонная Тамара Владимировна собственноручно начертила план дома. Она отодвинула его на много метров от прежней постройки, точно скопировав пастернаковский коттедж. В связи с этим прогулки стали довольно протяжёнными, и можно было не выходить за пределы калитки, так как здесь было чудно. Молодые берёзы, ею же посаженные, и восхитительный черёмухо-сиреневый сад. Огромный павловской эпохи стол застилался белоснежной скатертью, красивые люди, интересные тосты на русском, французском, английском.

Дружба двух великих вдов продолжалась не слишком долго. Совместные завтраки и обеды быстро закончились. Лилина часть дачи была теперь за стеной.

– Мы оказались из разных профсоюзов, – сказала мне однажды Тамара Владимировна. И больше к теме «прекрасной Лили» не возвращалась. А Лиля Юрьевна продолжала ежедневные пешие прогулки с мужем по аллее классиков мимо окон великого Пастернака. Из этих самых окон звучал когда-то незабываемый голос:

Пронёсшейся грозою полон воздух.
Всё ожило, всё дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю…

Почему-то, когда пишут о Лиле Брик, называют её некрасивой, удивляясь, как могли в неё влюбляться такие незаурядные мужи! Неправда, даже и в преклонном возрасте в ней было… Было что-то, что больше красоты, гораздо больше. А что… Этого нельзя выразить словами. Это какое-то запредельное несегодняшнее понимание в лице, слегка даже суровом. Словом, не нашего профсоюза личность. Тамара Владимировна была права.

Зоя Богуславская, писательница, жена знаменитого поэта Андрея Вознесенского, выходила за пределы своего сада на «Павленку» помахать руками. Она вращала ими, вздымала их вверх так, словно хотела взлететь. В течение всей жизни она так энергично, так азартно служила Андрею, такие грандиозные проекты придумывала, а главное, осуществляла! Одна премия «Триумф» чего стоит! Я нисколько не сомневалась – взлетит, обязательно взлетит не сегодня, так послезавтра. И не нужно думать, что причина – какой-то банальный остеохондроз.

Кажется, совсем недавно нас с мужем пригласил на эту дачу живший в ней до Вознесенского Константин Александрович Федин. Какой-то очерк потребовался о нём в газету. В саду перед домом в гамаке полулежал – язык не поворачивается говорить о возрасте – человек немолодой с такими тонкими, благородными чертами лица, такими точными жестами, каких я не видела больше в своей жизни. Никогда ничего подобного я не встречала. Он был абсолютно нарисован. Ну нельзя в этой нашей жизни остаться с таким лицом. Революция, Гражданская война, Великая Отечественная – и такая осанка, такой неповторимый взгляд в никуда, аристократизм. Он был немногословен. Сейчас вспоминается – на наши вопросы ответами были сплошные «нет»: «Нет времени,  писать трудно, вспоминать больно». Серьёзный возраст, невосполнимые утраты.

Шел шестьдесят восьмой год. И Константин Александрович уже написал в «особой тетрадке брошенных начал», как он её называл в отличие от радостных записей начала жизни в Переделкино: «Опостылело всё вокруг и в самом себе». Не вовремя мы пришли. А впрочем…. Как это ужасно контрастирует с прежними записями, где он пишет: «Величайшее наслаждение на Земле – утро в саду в этом вот переделкинском доме». 

В этот фединский дом Андрей Вознесенский переехал не сразу после кончины Константина Александровича. Он жил по соседству на улице Тренёва в большом доме на две писательские семьи. Это было время уплотнения. Но, в отличие от московских коммуналок, всё отдельно: каждому писателю всё своё – вход, кухня и другие удобства. Второй этаж этого дома занимал Сергей Баруздин – прозаик, больше известный как главный редактор журнала «Дружба народов». Высокий, поджарый, он чем-то напоминал комедийного артиста Филиппова. Помню короткое письмецо в редакционной упаковке, которое он прислал моему мужу с оповещением о том, что они хотят напечатать его повесть «Часы без стрелок». Странно, что эта невинная вещица вызывала в то время неподдельный ужас в литературных кругах: «Как можно помещать убитого солдата в другое время, другие обстоятельства жизни?» Но он, Борис Рахманин, поместил – оживил солдата Васюкова, который прошёлся по современному тогда ещё Ленинграду с тяжелыми думами:  а стоило ли мучительно погибать ему и его друзьям, чтобы у власти были не те, мягко скажем, люди? Чтобы чиновники разворовывали то, что они защищали во время войны? И храбрый Баруздин решил, что стоило. Народ – он хороший, а злодеи – они всегда были и будут. И мелким бисерным почерком  – его записка у меня сохранилась – подтвердил это.

Так вот, по второму этажу со своими нелёгкими думами ходил серьёзно-мрачноватый Сергей Баруздин, а на первом со своей энергичной музой с палиндромным, воспетым им именем Оза, поселился Андрей Андреевич. Но… Об этом позже.

Как бы ни называли наш проулок – аллеей классиков, аллеей Бориса Леонидовича, но до сего дня висит стрелка: «Музей Пастернака – улица Павленко».

В самой первой даче этой улицы жили так называемые писатели-деревенщики – Борис Можаев, Владимир Солоухин. Хотя называть их так можно с большой натяжкой.

Большие писатели, крупные личности. Можаев жил замкнуто, на даче появлялся нечасто. Здесь жила его очень мудрая жена, говорившая с лёгким прибалтийским акцентом. Крупный, литой Солоухин пребывал здесь постоянно. Любимые дочки, жена, слава – всё как полагается классику. Его зять, сын известного академика, спал в предбаннике. Все знали, что  на даче у Владимира Алексеевича была несметной стоимости и красоты коллекция картин и икон. И классик решил: если придут неожиданные гости что-либо украсть, лучше пожертвовать нелюбимым зятем, чем даже и самой скромненькой иконкой. Возможно, всё это – шутка, но пересказывают её до сих пор на полном серьёзе.

Застроено дикими огромными коттеджами любимое пастернаковское поле, которое он называл «Неясной поляной», закрыта дурным серым забором Сетунька, но почему-то по-прежнему течёт родник. Родник, к которому до сих пор съезжаются отовсюду толпы людей. Родник, мимо которого проскакивал Борис Леонидович к Ольге Ивинской: «…Ты всей белизны своей сквозной волной со мной». Сколько раз встречала я неторопливо, с эмалированным китайским бидончиком шагающего к роднику Владимира Алексеевича Солоухина. Как было бы интересно теперь с ним поговорить, повспоминать.

– Здравствуйте, девушка, – поздоровался он однажды. – Христос воскресе!

От неожиданности, восторга и ужаса я воскликнула: «Спасибо!»

– Ой, ой, воистину воскресе! – закричала я вслед. Неторопливо и как-то фундаментально продолжал свой путь к роднику описатель земли русской и вологодской в частности.

Борису Можаеву достаточно было алюминиевого чайника, вероятно, любил свежую воду, а лишний раз пройтись к роднику – прекрасное удовольствие. Ступеньки древние звенели и бренчали. На каждой до самой воды выбиты имена любимых барышень строителя: Галчонок, Маша, Вероника, Таня. Сейчас лесенка к роднику деревянная, а старые и фактически уже старинные ступеньки выбросили. А ведь по ним ступали и Пастернак, и Вознесенский, Федин и, вероятно, Анна Ахматова, которая приезжала к кому-то в гости на крайнюю шестую дачу, за которой и течёт родник. Дача сгорела в войну, сейчас там кирпичный двухэтажный коттедж, построенный сплошь для литературных начальников. Прежних и теперешних.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Аллея классиков, а по-простому, по-советскому – улица Павленко – пустеет. Не совсем, пугаться не стоит. Изредка можно увидеть всё-таки людей ярких, известных и даже знаменитых. Юрий Мамлеев, главный метафизик страны, с палочкой, всегда с мусорными сумками – бачки мусорные во дворах куда-то подевались, и все несут или везут эти самые бытовые отходы куда кто горазд. Одни – недалеко – в Дом Творчества писателей, другие – на общую микрорайонную свалку, третьи – что сами придумают. Закапывают на участках или просто жгут. Словом, проблема. Радует, что это – самая крохотная проблема здесь, в писательском городке. Если повезет, на этой самой аллейке – павленковской – можно встретить самого Иванова Вячеслава Всеволодовича – известного ученого, философа, литературоведа, сына двух уникальных людей: почти великого Всеволода Иванова и Тамары Ивановой, признанной красавицы, переводчицы и просто независимой личности. Из коттеджа Ивановых – они прежде занимали весь дом – иногда выпархивает Юля Латынина – ну очень ироничная журналистка, ставшая заметно популярнее своих писательских родителей, которые поселились здесь же, в этом доме. Словом, если и пустеет «Павленка», всё же есть ещё порох в литературных пороховницах Переделкина. И всё ещё существует, а вернее, существовала очень важная составляющая этой нашей улицы. Не поверите – грибы.
Да-да, городок писателей переделкинский ещё стоит, недокрашенный, полуразвалившийся, с поваленными при каждом маломальском ветре деревьями. С дырами в старых заборах, в которые вползают бомжи или просто грибники. Прежде эти самые грибники запросто бродили по участкам, так как ворота почти на всех дачах нашей «Павленки» были распахнуты, а места до ужаса грибные. Недавно я была озадачена, увидев двух по виду вовсе не деревенских тетенек, ползающих вдоль забора с корзинками. Я вежливо спросила, почему? Участок вроде – чужой? Они, не разгибая спин, спокойно ответили:
– Ну и не ваш же.
«Действительно, не наш, – подумала я, – литфондовская собственность, уже спорная. Потихоньку, полегоньку возводятся особняки и даже развесистые замки».
Особенно меня поразила дама со зверски вытравленными жёлтыми волосами и белёсыми бровями. На весь рот – один золотой зуб. Очень бойко, распрямив, наконец, спину, она пояснила, что земля эта общественная, и они тут спокон века собирали грибки и будут собирать. В ней не было злости, не было даже раздражения, что её оторвали от столь приятного дела.
– Понимаешь, – перейдя на «ты», продолжала она, – вон на той соседней даче, – она показала на кирпичный новодел, – мне хозяйка с чёрными косами разрешила, я там много набрала. Она, наверное, поняла, что я тоже еврейка, она-то точно еврейка, и разрешила мне пособирать.
Это было удивительно, ибо ничто более чисто славянского, чисто русского, чем это удивительное существо, я не встречала.
– Вы не смотрите, – перекатывая папиросу, вероятно, древний «Беломор», с одного угла рта в другой, продолжала она, – мама моя еврейка, а я крашеная, по отцу – русачка.
Соседний кирпичный дом построен был специально для писательского начальства, и какая же там могла быть еврейка? Все православные, сугубо патриотической государственной направленности – как сами писатели, так и жёны их. Вот странная история, – подумалось мне, – даже в грибы можно встроить национальный вопрос. При желании, конечно.
Но… Шутки в сторону. Ибо самое наигрибнейшее место – это правая просека вдоль «Павленки». Лесистая, бугорчатая, деревья классики сажали, коттеджи здесь: напротив – Федины, рядом – Пастернаки, Афиногеновы, Ивановы.
В грибное время с утра до ночи по этой полоске лесной с прозрачными пакетами ходили грибники. Всех возрастов: старушки из соседней деревни Переделки, из Солнцева приезжали средних лет грибные труженики и даже из самой матушки Москвы молодёжь наезжала. Не было случая, чтобы эти самые полиэтилены не были наполнены доверху. Иногда возвращаюсь поздно вечером, идёт древний человек по грибы. Говорю ему: дедушка, здесь с утра толпы ходят, ничего нет уж наверняка.
– Ничего, милка, мой гриб меня дождётся.
И в самом деле не раз замечала: в любое время суток дельный грибник обязательно уйдёт с полной сумкой чудесных свежих переделкинских грибков. Особенно белые хороши. Кстати, наш участок не слишком грибной, а вот дача номер четыре, которую по-прежнему называют ивановской, грибами произрастает, как мёдом. Туда с утра забираются грибники, в гуще деревьев и кустов их почти не видно, и хозяева понятия не имеют, кто там у них вдоль забора шастает. Если я замечаю белый головной платок, пытаюсь увещевать. Я знаю, что теперешние обитатели коттеджей и сами не прочь нагнуться за беленьким или лисичкой. Латынины, Хлебниковы и жена Вячеслава Иванова – Светлана. Удивительно грибная лесная полоска вдоль Аллеи классиков. Кажется, вернее – казалось, она просто напичкана была грибами.
Теперь же нет грибов, нет грибников, да и деревьев осталось чуть-чуть. И те помечены краской с какими-то номерами.
Знаменитый грибной бугор исчез. Вся эта полоска лесная разрыта, туда втиснули канализационные трубы, закопали их. Исчезли ёлки, кусты, много берёз, лип, старых клёнов. Остался строительный мусор и… запах. Постоянный непроходящий запах этой самой свежепроложенной канализации.
Представляете? По главной улице литературного Переделкина, где прогуливались великий Пастернак, Корней Иванович Чуковский, Фадеев, знаменитый Борис Апильняк, да и весь цвет литературы здесь побывал у Пастернаков – теперь – этот неизбывный запах и забор. Забор, за которым стоят новорусские коттеджи – почти на расстоянии вытянутой руки друг к другу – ведь любимая Пастернаком «Неясная поляна» была не очень велика.
Но, к нашему великому недоумению и страху, эту самую дурно пахнущую, но все ещё лесную полоску хотят присоединить к этой знаменитой застроенной «Неясной поляне», к этим самым новым, не слишком красивым, мягко говоря, коттеджам. И останется от когда-то роскошной Аллеи классиков – одна узкая асфальтовая полоска. Грустно, правда? Зато новокоттеджники будут наслаждаться теми соснами, берёзами, липами, которые сажал сам великий Пастернак. Если они, конечно, знают это ИМЯ. А мы – запахом, о котором парфюмер из романа заграничного писателя Зюскинда и мечтать не мог. Поскольку трудно такое вообразить в самом неприглядном сне.

ДУХОВНЫЙ ДАР

«Примите мой духовный дар, Алла…» – так надписала мне свою книгу для дошкольников и младших школьников поэт Тамара Башмакова.
«Свои книги, в том числе, и эту, «Февраль-бокогрей», я издала за свой счёт», – уточняет Тамара. Я сижу в её уютном номере в Доме Творчества писателей, который теперь называется и гостиницей. То есть, кроме престарелых писателей здесь любой человек может купить койко-место. «Надо выживать», – утверждает начальство, и по священным для нас аллейкам, где прежде можно было встретить Арсения Тарковского и Беллу Ахмадулину, Бориса Можаева, прогуливаются теперь подвыпившие, но авторитетные мужички.
Тамара Башмакова позвонила мне за два месяца до встречи и назначила день своего выступления в нашем «караван-гараже», как назвал его критик Станислав Лесневский.
– Я буду читать стихи и расскажу о своём трактате, – сказала мне Тамара.
– А как вас обозначить в афишке, которую мы обычно вешаем на воротах музея Чуковского, где будет проходить эта встреча, – «поэтесса» или «поэт», как называла себя Ахматова? – спросила я.
– Конечно, «поэт», – последовал лаконичный ответ.
Мне тоже нравится слово «поэт», хотя некоторые дамы ни в коем случае не хотят так называть себя – только «поэтесса». По правилам пола.
Дверь мне открыла – сказать «худая женщина» – ничего не сказать – истощённый человечек с испуганными глазами и сбитыми в кровь пальцами на ногах, замазанными зелёнкой.
– Я работаю, – поймав мой взгляд, сразу, с порога, объяснила Тамара. – Ношу телеграммы. Иногда – вип-персонам. Правда, телеграммы принимает в основном прислуга. Мне тяжело, участок большой, а ещё и мой сменщик вечно болеет, да и жара стоит под сорок, смог дикий, сами видите, но жить-то надо!
Я отказалась от гостеприимного чая-кофе, и мы условились о встрече на её вечере через два дня.
Она появилась стремительно, в глазах по-прежнему ужас, но весь её хрупкий облик с замысловато прибранными волосами и аметистовыми бусами в несколько рядов на её тонюсенькой шее создавал трогательный, какой-то гоголевский образ. Тамара сразу сказала, что выступает она часто, привыкла, и будет читать стихи и короткую прозу.
Читая стихи в позе великого Маяковского – со вскидыванием вверх и вбок правой руки – она преобразилась. Исчезли тревога и какая-то острая настороженность. Перед нами сидела уверенная, по-своему красивая раскованная дама неопределённых лет – от сорока до семидесяти. Она подробно рассказала о муже: пил зверски, в одиночку и с друзьями, постоянно избивал, сидел на её шее. Это на такой-то практически невидимой тонюсенькой шейке сидел здоровенный бездельник?
– Но очень меня потом, когда изобьёт, жалел. Говорил, ничего не может с собой поделать. Десять лет его уже нет, – вздохнула Тамара Башмакова, поэт и телеграммоносец.
– Он говорил, что оттуда, – она показала на наш деревенский деревянный гаражный потолок, – будет мне помогать материально.
– Помогает? – спросил сидевший рядом писатель Вальшонок.
– Конечно, я ведь работаю, деньги зарабатываю. А раньше я работала и на трехгорке, и в банке. Правда, из банка пришлось уйти, я боялась, что муж с дружками ограбят его.
Опять полились стихи – в начале детские.

Льется тихий свет луны
Сквозь густые ветви.
В чаще леса у сосны
Еж лисицу встретил.

И взрослые, в основном, печальные. И любовь в них была грустная, не очень состоявшаяся, но восторженная.
«…Ты явись ко мне, лучистый…».
Или «…Нету проблеска добра…». Или о том, как героиня пришла, но он, любимый, её не опознал. «…Ты не остался со мной…». Или совсем грустно, с обидой: «…Но не найдешь у них в святых телах эдельвейса…».
Несколько стихотворений она называла православными. Иногда, скромно потупясь, уточняла: «Они, правда, немного и языческие».
Она очень старалась. Что называется, лепила образ. Читала громко, уверенно, рука вновь и вновь вскидывалась резко, отработано.
– Вы любите, чтобы аплодировали? – спросила я. – Вот у нас не так давно читал стихи знаменитый артист Лев Прыгунов – так он просил, чтобы, когда закончится цикл, ему аплодировали.
Тамара, снисходительно улыбнулась, кстати, впервые за вечер – она, по-моему, никогда не улыбается – и произнесла:
– Великий Дебюсси так сказал однажды: «Когда восходит солнце, ему никто не аплодирует». Ну, что же, нет – так нет.
Она читала долго, пот струился с восторженных лиц посетителей не градом, а рекой, прервать её на лёгкий перерыв я пыталась кротко, интеллигентно, но не тут-то было. Она оказалась сильной, упорной, умеющей постоять за себя и свои выстраданные православно-языческие стихи. Сказывалась привычка к вечной борьбе за своё трудное существование.
Я попросила рассказать о трактате, она упоминала о нём при первой нашей встрече.
Тамара заулыбалась:
– О, это отдельный разговор, ведь он тоже с элементами язычества.
Нужно отметить, что послушать стихи Тамары Башмаковой в наш скромный сарайчик, где Корней Иванович Чуковский держал свою «эмку», набилось довольно много интересного народа. В углу, потупив взор, скромно сидела дама, занимающаяся, как потом выяснилось, проблемами глобализма и как-то хитро связавшая их с национальным вопросом.
Несколько человек приехало издалека не только послушать Тамару Башмакову, но и почитать свои собственные стихи. Они добирались до Переделкино из Москвы на электричке, в дымовую завесу – ведь все знают, что в эти дни горели торфяники. И в нашем «караван-гараже» температура была зверская. Замкнутое пространство, много людей, о проветривании и подумать страшно, ибо на улице – дым, Африка. Словом, подвиг совершили приехавшие к нам люди. Поэт или поэтесса, издательница рассказывающего об успешных современниках журнала «Ху есть ху», решилась после некоторых наших уговоров почитать свои стихи.
– Они все о любви, – уточнила она, – я пишу только тогда, когда влюблена.
Красивые серые глаза, высоченная, сильно оголённая грудь, слегка распластанная по столу… Тридцать лет тому назад эта женщина приехала завоевывать Москву из Луганска. Судя по уверенному облику – получилось. Стихи её оказались довольно профессиональными и какими-то даже умными, что обычно о поэзии не говорят.
Поскольку люди приехали издалека, а некоторые живут неподалёку, но всё же в сорокаградусную жару явились послушать странную, прекрасную, чистую до какого-то невероятного предела Тамару Башмакову, я всем дала слово.
Стихи Зиновия Вальшонка – правильные, географически разнообразные – аж до самой Франции – искусные, литературные. Он их может сочинять километрами. Благо, богатенький чудесный сын их издаёт в огромных глянцевых количествах. На обложке последней книги – большой портрет самого Зиновия, обрамленный венцом из крохотных фотографий Ахматовой, Пастернака, Цветаевой и других немыслимых знаменитостей. Классик, одним словом, – назвали мы его, и Зиновий воспринял это ну очень серьёзно. Он рассказал нам также о своём посещении только что открывшейся галереи знаменитого Евгения Евтушенко: «Хозяин галереи-музея радушно принял меня, обрадовался, мы мило побеседовали. Я обратил внимание на одну деталь: на спинку стула был небрежно повешен пиджак, словно хозяин только что здесь был и вот-вот вернётся за ним». Словом, музей, весь в дорогих и сверхдорогих картинах, подаренных Евтушенко великими мастерами, произвёл на Вальшонка неизгладимое впечатление.
Знаменитый бард Сергей Крылов с очень немолодым, похожим на мягкую игрушку, лицом, на котором запечатлены все житейские бури, невероятно точно сказал об увиденном и услышанном. Он нашёл очень проникновенные слова о поэте Тамаре Башмаковой: чистота, почти невыносимость страданий, детскость – и много других возвышенностей.
В самом деле, от встречи с этой удивительной женщиной осталось острое ощущение чего-то настоящего, ностальгически правдивого и, главное, – осталось чувство неподдельной любви. Любви ко всем нам, пришедшим, привыкшим иронично воспринимать странных людей, не похожих ни на кого поэтов, неподдельно детских, но занявших свою собственную литературную и человеческую нишу.
Все эти дни, пока Тамара жила в Доме Творчества, ко мне подходили его обитатели – ну очень серьёзные писатели – и удивленно спрашивали, зачем я пригласила Тамару Башмакову читать у нас, куда, в основном, приходят корифеи? Одна дама с возмущением убеждала меня, что и стихи у неё никакие, и сама она странная, практически «чокнутая», словом, неадекватная. И ни с кем-то она не общается. Я порадовалась за Тамару. Обычно писатели здесь ходят небольшими такими стайками. Все вместе. Вместе в столовой, вместе на прогулке, в кучке, как все. Один – известный, и рядом – остальные, с отсветом его знаменитых лучей. Глядишь – поможет, поддержит. Полезно, словом. Я ещё помню, как по улице Серафимовича, на которой стоит музей Чуковского, строго по одной и той же тропинке утром и вечером прогуливался Валентин Петрович Катаев в вечной клетчатой кепочке. Ходил, что называется, с напряжением. Вынашивал, вышагивал, вероятно, свой «Святой колодец». Всегда один, всегда замкнутый, невероятно красивый старик. Об обратной перспективе любил порассуждать, как сейчас помню.
– Вы знаете, – обратилась ко мне однажды та самая дама, – сегодня Тамара пожелала мне приятной прогулки!
Я подумала: как же хорошо, что я познакомилась и чуть-чуть прикоснулась к судьбе поэта и маленькой отважной женщины Тамары Башмаковой.