Борис Берлин

БЕЗЖАЛОСТНАЯ СКАЗКА
рассказ

Всё изменилось после той поездки в горы.
Всего-то неделю вместе – семь дней и семь ночей. Не в первый и, дай бог, не в последний раз – лето, запах скошенной травы, уже давно родное, и такое податливое тело, всё, как обычно, но…
Было что-то ещё и совсем-совсем непохожее на всё – до. Он просто понял – после всех этих лет узнаваний, расставаний, встреч украдкой – понял, наконец, что с ней лучше, чем без неё.
Рядом с домом, прямо у просевшего крыльца, рос вереск.
Она собирала цветы на жестких стеблях и составляла из них букеты – каждое утро. Один в очень маленькую, почти крохотную спальню, другой в то, что они называли залой – странную, круглую комнату, обшитую дубом. Странную потому, что снаружи дом был самый обычный, прямоугольный. Поначалу оба удивлялись, как это может быть, потом привыкли. А дуб был старый, потемневший от времени и очень уютный.
Букеты ставились в вазы – голубую, с отбитым краем, в спальне и целую, зелёную в зале – это было красиво.
Сразу за вереском начинался горизонт. Земля в этом месте заканчивалась, дом стоял над самым обрывом, а вокруг были горы. Птицы считали это место своим.
Здесь давно уже никто не жил, хозяева были далеко, и только одному богу известно, как он сумел их уговорить…

Так вот, всё пошло кувырком. Он и раньше слишком много о ней думал, можно сказать, почти все время, а теперь… Нет-нет, не больше, чем раньше, не лучше, чем раньше. Просто вдруг оказалось, что она – везде. Стоит только протянуть руку и…
Иногда она спрашивала:
– Ты часто обо мне думаешь?
– А я не думаю. Просто протягиваю руку и беру.
– Берёшь?
– Ну да, беру. А как иначе?
Поначалу она обижалась, потом привыкла, а может поняла, что иначе в самом деле никак.
Так было раньше.
А теперь его рука повисала в пустоте, и он понимал, что её нет рядом. Вернее, что она должна быть ближе, гораздо ближе, чем он привык, чем прежде. Тогда будто ледяные капли проникали за воротник, и он вздрагивал от тоски – по домику над обрывом, по вереску и горизонту, по птицам.
А на самом деле по ней.

Каждый вечер, если не было дождя, она выходила на крыльцо и спрашивала:
– Ты не против, если мы поужинаем прямо здесь, на поляне?
– Конечно, душа моя. Всё, как ты хочешь.
– На ужин у нас опять бутерброды, ничего? Ну прости, я такая никудышная хозяйка. Зато у нас есть вино.
– Кто здесь хозяин, я объясню тебе, когда стемнеет, может быть даже чуть раньше. А пока – иди ко мне.
Он садился поудобнее, прислонялся спиной к стволу дикой яблони. А она опускалась на сухую, прогретую за день траву, долго устраивалась и, наконец, клала голову ему на колени. Они говорили до первой звезды – даже и не вспомнить о чём. Ночи в горах бездонные, прозрачные, звёздные…
Бывало, она пела, дурачилась, кружилась, запрокинув голову. Или, глядя ему в глаза, шептала что-то почти неслышно – словно про себя. Иногда кричала – хрипло – как счастливый зверь…
И горы отвечали ей – они были заодно.

Он не выдал себя ничем после той поездки. Но ведь и она знала, что всё уже совсем не так, как раньше, всё гораздо сильнее, серьёзнее. Однажды она даже подумала, что у них всё стало совсем по-взрослому и рассказала ему об этом в тот же день, почти сразу.
– Знаешь, мы ведь с тобой изменились – и ты и я – оба. Повзрослели.
– И что? По-твоему, это плохо?
– Нет. Но теперь нам будет ещё сложнее, чем раньше.
– Но и упоительнее тоже.
– А разве это не то же самое?

Слов им давно уже не хватало. Какое-то время помогала музыка, потом стало не хватать и её. А ещё потом что-то сломалось в небе – они так и не поняли, то ли ночная птица пролетела, то ли упало и разлетелось на осколки время.
Она сказала:
– Так больше не может быть. Я хочу, чтобы мы жили вместе. Всегда.
И он промолчал. Не потому, что ждал этих слов, а потому, что не мог отшутиться, как раньше.

Она была так невыносимо прекрасна всё время, пока готовилась к переезду, да и после тоже. Невыносимо – я не оговорился. Наверное, поэтому я с ней и не спорил, да и что я мог ей сказать?
К тому же, она замечательно умела заставать меня врасплох. Нечасто, но…
– Как ты думаешь, может, взять спальный мешок?
– У тебя есть спальный мешок?
– Нет, но можно купить.
– Я думаю, обойдёмся. Не надо.
– Я так и знала, что ты согласишься. – и лукавый взгляд, и открытые гладкие плечи…
Или:
– Нам срочно нужна финансовая независимость. – она ещё умудрялась шутить…
– Да бог с ней или чёрт. Главное – наша зависимость друг от друга.
Я терял голову, а она находила её и прятала у себя на груди – без конца.
В день нашего отъезда я неожиданно понял, что мне всё равно, что будет с теми, кто остаётся. То есть, конечно, не всё равно, но меня это уже не остановит.
Наш пёс вилял хвостом и смотрел мне в глаза, ещё не понимая, что меня уже почти нет.
– Я не могу тебя с собой… Здесь ты нужнее, пойми… Твой дом здесь…
Он не понимал. В собачьем языке нет слова «предательство».

В тот день в городе жгли листья. Дым был горьким и едким – слёзы, а не дым.
Как уходила из дома она, я не знаю. Не спрашивал. Она прибежала запыхавшаяся, с белым лицом и выдохнула:
– Я думала, ты не придёшь.
– А ты бы этого хотела?
– Не говори так, – она уткнулась мне в шею. – Я люблю тебя. К тому же, теперь у меня больше ничего нет. Совсем ничего.
Вещей у нас было немного, горы – рукой подать. Вереск, правда, уже отцвёл, но не ждать же из-за этого следующей весны.
– Милый, – она прижалась ко мне крепко, ещё крепче. – Любимый мой… неужели?
Она боялась нашего счастья. Она боялась, что придётся платить. Не понимала, что мы уже платим – и по самому большому счёту.
Было самое начало осени.

…«Вечерняя серенада» Шуберта… В ней и вереск, и горизонт, и этот дым, и слёзы. Как он мог знать? Как?
В горах осень уже была вовсю.

Потом было нелегко, но это совсем другая сказка. Вернее – быль.
Сначала прохудилась крыша, и дождь повадился хозяйничать в доме: срывал занавески, вставал на задние лапы, пытался забраться к нам в кровать, скулил. Моя любимая дала ему имя, купила ошейник и – да, да – каждое утро и каждый вечер выгуливала его, кормила, словом – приручила.
Потом всё-таки отключили электричество, и нам пришлось сидеть в полутьме при свечах, есть холодную еду… Зато мы научились прижиматься друг к другу ещё крепче – когда становилось совсем холодно. Зато оказалось, что покрытое поцелуями тело светится даже в самую лунную ночь. Долго – почти до рассвета.
После пришли заморозки, то есть угрызения совести – они хотели, чтобы мы сошли с ума. Но, слава богу, это случилось с нами гораздо раньше – в те самые семь дней – помните? А два раза с ума не сходят – это противоречит закону сохранения энтропии. Да и любому другому тоже.
И, наконец, появились воспоминания. Мы, конечно, не хотели их пускать, но если счастье всё-таки есть, разве можно за него не платить?
– Какое красивое платье. Почему-то я его у тебя раньше не видел.
– Да ему уже тысяча лет. Мне его подарили… Ладно, неважно…
– Тебе нравится этот галстук? Ты не поверишь, это была целая история. Впрочем… Ничего интересного.
В наших разговорах стали появляться паузы, а в её глазах – слёзы.
Мы берегли друг друга от самих себя. Мы старались, мы очень старались – боялись громко разговаривать, смеяться и многого другого. Вслед за нами замолчали горы, а эхо взяло и поселилось в кухне за сахарницей.
И, конечно, любовь…
Её не стало меньше, нет. Наоборот, её делалось всё больше и больше, её стало так много, и вдруг оказалось, что нечем дышать…
…Бывает – бежишь за счастьем, бежишь – как по кругу. А оно настолько впереди, что оказывается позади тебя, совсем рядом. И всё это время ты от него убегал. А всего-то и надо было остановится, оглянуться – вот оно – в спину дышит. Только ведь это и есть самое трудное – остановиться, оглянуться. Потому что – как же это? Вдруг? Разве я смогу?
…Иногда она просыпается вся в слезах. Я чувствую, как вздрагивает её тело, обнимаю, целую солёные губы.
– Скажи, любимый, тебе всё ещё хорошо со мной?
– Мне с тобой не просто хорошо. Мне с тобой… безжалостно.
– Это как?
– Это, когда не о чем жалеть, и некого прощать. Значит всё правильно и никто не виноват. Спи, спи…
– Ага… – она улыбается сквозь слёзы и бормочет мне в плечо: – Никто не виноват. Так даже ещё лучше…
И засыпает – успокоенная и счастливая – до утра.
Тотчас замолкают горы, чтобы не потревожить ее сон. Пусть это всего лишь камни, но даже они умеют прощать.
А я? Хотя бы себя. Больше ведь некого. Некого прощать и не о чем жалеть. Никто не виноват.
Некого и ни о чём…
Хотя бы себя.
Хотя бы…

РЫЖИЙ И ЕГО ЖЕНЩИНА
рассказ

Доктор умирал.
Тина сидела рядом с кроватью, смотрела на его ввалившиеся жёлтые щеки и плакала молча – глотала слёзы, не всхлипывала, только скручивала носовой платок в тугой-тугой жгут, теребила, покусывала.
Доктора здесь знали все.
Это сейчас он лежал в отдельной палате, а до этого ходил по коридорам и бегал по лестницам этой самой больницы почти ровно двадцать два года. И вот, оказался здесь.

Так случилось, что лечить людей было смыслом его жизни.
Нет, конечно – была Тина, были девочки. И даже собака – большой, лохматый чёрный терьер.
Семья и дом – это важно.
Но главным для него всегда была работа – до того момента, когда неделю назад он оказался в этой палате.
Доктор был рыжим – раньше рыжим – а последние годы – почти седым.
Но он оставался рыжим внутри – вспыльчивым, резким, самонадеянным.
Больные его боготворили, студенты побаивались, коллеги уважали, но посмеивались за спиной – уж больно рыжим был его характер.
Но, но, но…
Он, как никто другой, умел, положив руку на лоб больного и выслушав сбивчивый отчет ординатора, выудить из шелухи медицинских терминов главное, и поставить единственно верный диагноз.
Он, как никто другой, умел разругаться со всем миром, чтобы спасти жизнь человеку, который никогда и не догадывался – каких усилий стоило доктору доказать правильность неординарного лечения, договориться о внеплановой операции, настоять на своей правоте.

Тина никогда не работала, была умна, свежа и ухожена. Тина была – баловень любви.
Способна ли она сама на это древнее чувство – оставалось неясным – уж больно холодным и надменным становился её взгляд, если кому-нибудь удавалось остановить его на себе.
А сейчас она сидела, бессильно склонив голову – ждала, когда Доктор очнётся.
Скрипнула кровать, Тина подняла голову и увидела его уставшие от боли глаза.
– Я хочу тебе кое в чём признаться, – сказал он. – Хочу покаяться.
– Что? – спросила она. – В чём? О чём ты говоришь?
Пересохшие губы растянулись в виноватую улыбку.
– Как странно, – сказал он, – Ты уже целых двадцать пять лет моя жена…
– Что же в этом странного?
– Как движется время. Вроде бы, стоит на месте, а потом – вдруг – оказывается, всё позади… Ты знаешь, я в молодости мечтал прыгнуть с парашютом. Жаль, что так и не удалось. Сначала думал – вот завтра, завтра, потом – следующим летом, а потом…
– О чём ты говоришь, Лазарь – Тина потерла ладонью висок, – Я не понимаю, я не понимаю.
– Тина, милая, просто я вдруг понял, что жизнь похожа на прыжок с парашютом, но с одной разницей. Нет парашюта… Сначала – голубое небо, белые облака, сквозь них видна земля, где-то далеко внизу, в дымке и – не приближается, ты летишь, ветер в лицо, и мир – твой и вечен. Потом ты влетаешь в тучи, тебя поливает дождём, бьёт градом, швыряет воздушными потоками, но, когда, преодолев всё, ты, наконец, вырываешься на свободу, к солнцу, к ветру в лицо и снова всё, как раньше, – лети, оказывается, что земля уже вот она – рядом и со страшной скоростью несётся тебе навстречу. Ты пытаешься нащупать вытяжное кольцо, а его – нет. Потому, что нет – парашюта. И единственное, что остаётся, попытаться, хотя бы в последние секунды, понять смысл всей этой затеи… – Он перевёл дыхание. – Зачем я тебе это говорю, Тина?
– Я… я не знаю, я не понимаю, Лазарь…
– Видишь ли, дорогая, единственное, что пока удалось понять мне – я больше не хочу тебе лгать. Не сейчас. Не перед смертью. Не спорь – он покачал головой. – Мы оба это знаем и ты, и я. Я же врач, я хороший врач, Тина. Мне осталось жить часы или дни – это неважно, неважно… Я не знаю, доживу ли до завтрашнего утра. Я не знаю, увижу ли я тебя ещё раз, Тина. И я хочу покаяться. Ты готова выслушать меня, скажи?
– Да, Лазарь, да, милый, только подумай, может, всё же, завтра? Ведь и ты иногда ошибаешься, я знаю… Может…
– Тина, ты забыла? Я рыжый, Тина. Я ведь рыжий, я таким родился, рыжим, упрямым, несговорчивым… Мне уже трудно говорить, поэтому, пожалуйста, дай мне сказать… Ладно?
Она кивнула – молча. Только руки её замерли, застыли в воздухе, словно он вдруг сгустился вокруг них, не давая шевельнуться.
Он вздохнул, умолк на секунду и сказал:
– Тина, милая, я не был тебе верен, только и всего. Слышишь?
Она сидела по-прежнему не двигаясь, только лицо вдруг осунулось и посерело. И потухли глаза.
– Это началось уже давно. Ну, правда, несколько первых лет… А потом – понимаешь, молоденькие женщины вокруг, ночные дежурства… Ничего оригинального – как у всех или почти у всех… Я старался делать это по-умному, я не хотел и не собирался разрушать семью, это всегда было – ну… просто так… просто так… Любил я только тебя – всегда… Ну, вот… – он откинулся на подушку и перевел дыхание.
– Я понимаю, ты меня не простишь, ты не сможешь, ты гордая. Тем более, что я знаю, я уверен – ты любила. И была верна… Но меня не слишком долго будет мучить совесть или будет мучить вечно . Скоро я узнаю… Я прошу тебя – только не говори девочкам, ладно? Я виноват перед тобой, но я прошу – не делай этого. Не говори им, не надо. Пусть это умрёт между нами. Ты обещаешь?
Она кивнула.
– Ну, вот… А теперь, Тина, иди, слышишь. Дай мне только последний раз увидеть… тебя. Поцелуй наших девочек от меня, хорошо? И – иди, теперь – иди. И больше не приходи сюда, не надо. Тебе сообщат, когда это произойдет. – Он замолчал и тело его заметно расслабилось.
Она несколько секунд продолжала сидеть, потом поднялась и вышла из палаты.

…Когда появился доктор Милош, он дремал. Или делал вид, что дремлет – он всегда был непредсказуем. И открыл глаза не сразу и не открыл, собственно, а приоткрыл – чуть-чуть, чтобы было понятно – он не спит.
– Привет, Милош, – негромко сказал он.
– Здравствуй, Лазарь, здравствуй, Доктор, – доктор Милош уселся на стул, с которого несколько минут назад поднялась Тина.
– Ну, как наши дела?
Глаза Доктора приоткрылись чуть шире.
– А ты будто не знаешь… Не задавай дурацких вопросов, мне, во всяком случае. Не забывай, я пока ещё тоже – врач. Хоть и твой пациент. Впрочем, пожалуй, уже нет. Точно – нет. – Он сделал попытку улыбнуться, у него не получилось.
– Сегодня вечером я перейду в другую клинику… Туда. – он поднял глаза к потолку. – Скорей бы уже, что ли…
– Не смей так говорить! Именно потому, что ты – врач. К тому же, не просто врач, ты – Доктор. Я у тебя учился, мы все учились у тебя, Лазарь, не смей даже думать!
– Я не думаю, я – знаю. Послушай, зачем нам играть друг с другом? Ты знаешь, как мне больно. Ты знаешь, что эта боль никуда не уйдет, она станет лишь сильнее и мучительнее, Милош. Ты хочешь, чтобы я продолжал мучиться? Это твоя плата за всё то, что я тебе дал? Послушай, мы оба знаем, чем ты мне обязан, правда? Сегодня ты вернёшь мне долг и счёт будет закрыт. И это правильно. Я сознаю, что я делаю и не надо говорить со мной, как с ребёнком… – он сделал паузу и несколько раз глубоко вздохнул.
– Я уже простился с Тиной. Значит – пора…
– Что значит – простился? Я встретил её сейчас внизу, она меня даже не заметила, на ней просто лица не было… Что ты ей тут наговорил? И что – пора?
– Видишь ли, друг мой, мужчины между собой обычно об этом не говорят. Но сейчас – и мне – можно. Тина – моя женщина, понимаешь? Не просто моя жена, мать моих девочек – моя женщина. Я любил и люблю её всю жизнь, сколько знаю. И она – меня. Мы – друг друга. Так не бывает – да, но с нами это случилось. И я не могу оставить её просто так. Так – это значит – обречь её на муки, которые превратят её жизнь без меня – в пытку. Я не могу себе этого позволить. Я всегда старался оставаться мужчиной – в любой ситуации и сейчас – тоже. Поэтому я сделал так, чтоб она меня возненавидела. Я сказал ей сейчас, что всю жизнь изменял ей с разными женщинами, понимаешь… Солгал ей. Ей тяжело, я знаю, но это поможет ей жить дальше. Того, кого мы ненавидим, похоронить – проще, согласись. Я хочу, чтобы ей было проще. Легко не будет, проще – да… Потому, что она очень гордая… Знаешь, какая в ней кровь? Впрочем, это сейчас неважно. Я рассказал это тебе, чтобы ты понял – пути назад у меня нет. Потому, что я не смогу с этим жить, значит, мне нужно умереть… Мне, правда, пора, Милош, это не шутка…
– Ну и натворил ты дел, Доктор… Что ж делать-то теперь, а? Что делать, скажи…
– Да особо ничего делать и не придётся. Просто сегодня вечером ты введёшь мне не обычную обезболивающую дозу морфия, а двойную – и всё. Я засну и не проснусь. А утром ты позвонишь ей и скажешь. Она знает. Она ждёт. Вот только не рассказывай мне, что это преступление, что ты не знаешь, что морфий на учёте – не рассказывай. Мы оба знаем – как, потому что работаем в больнице всю жизнь. Это всё. Ты понял? А теперь иди, мне надо побыть одному. И – спасибо, Милош, я не зря всегда полагался на тебя, почти, как на себя…

Тина подошла к машине, припаркованной на больничной стоянке. Уселась справа. Закурила. На водительском сиденье сидел высокий, моложавый мужчина. Он слегка повернулся к ней и внешней стороной ладони провел по её щеке.
– Ты выглядишь измученной, дорогая… Что там? Хочешь рассказать мне?
– Подожди, – она мотнула головой, – У тебя есть выпить?
Она взяла у него из рук маленькую фляжку и сделала глоток. Поморщилась.
– Ненавижу этот сорт виски, чёрт… Думаю, он умрёт сегодня ночью…
– Почему ты так решила?
Она усмехнулась.
– Я знаю своего мужа. Я знала, чувствовала, что он должен это сделать перед самым концом и он – сделал.
– Что?
Она помолчала немного, сделала ещё глоток из фляги и сказала:
– Он признался, что изменял мне всю свою жизнь… Что делал это просто так. Просто так… Что кается…
– А ты? Что?
– Я? Сделала вид, что поверила, как же иначе. Ведь он уверен, что теперь мне будет проще пережить его смерть.
– А это не так?
Она взглянула на него и отвернулась.
– Вы все – идиоты! Господи, какие же вы все идиоты! Ни один из вас, даже самые лучшие из вас не смогут понять, что это такое, когда женщина – любит. Я люблю его, понимаешь ты! Только его – одного. Все вы, все, кто был у меня, все, с кем была я – не стоите его седого волоса. Даже внешне – вы все похожи на него, ясно тебе! Все, как один…
– Тина, успокойся…
– Заткнись! Ты слышишь, он умрёт сегодня ночью! Без меня! Я не услышу, не приму его последний вдох, последнюю секунду его жизни… Сам того не понимая, он лишил меня последнего утешения – быть с ним рядом – сейчас… Он – единственный, кого я любила и люблю, и он не смог понять до конца, что для женщины любовь – не радость, а – страдание… И я вынуждена принять это, только чтобы облегчить ему – смерть. Он отнял у меня последнее, что я могла ему дать. Что у меня ещё оставалось. Даже это… ты понял? Всё кончается! Всё! Всему рано или поздно приходит конец… и только она остается – одинокая, несчастная, никому не нужная – любовь…
Она заплакала…

Назавтра, в восемь утра, ей позвонили из больницы. Она была готова.
Она была – в чёрном…

ЭТЮД ДЛЯ ТРОИХ С ПЛЮСОМ
рассказ

Солнце прямо в окно. Слепит. Лето. На подоконнике воробей крыльями мельтешит. Звонок в дверь. Открываю. Три человека в военной форме, офицеры. Двоих я знаю – Володины сослуживцы. У всех троих глаза в пол. Снимают фуражки, поднимают на меня глаза. И я мотаю головой и кричу, кричу, кричу…
…Лоб мокрый, в горле судорога, хорошо хоть не ору, господи… Сколько же можно… Достал он меня уже, сон этот дурацкий, сил нет. Вот он, Володя, спит себе на правом боку, он всегда на правом боку засыпает – лицом ко мне. Я же точно знаю, что такого просто не может быть. Не может и всё. С Володей – никогда. У меня интуиция звериная, я любую беду заранее чую, а тут… Перевожу дыхание, поворачиваюсь на другой бок – спать, спать, спать…

Ната

Ну вот, хотя бы – так…
– Нам надо поговорить…
И он поднимает глаза от книги и смотрит на меня, и морщит нос. И – молчит.
Я люблю его, он всё ещё часть меня. Я произношу:
– Нам надо расстаться, Володя. Я ухожу…
И ничего не происходит, небеса не разверзлись.
Мой муж смотрит на меня долго, очень долго, так долго, что я начинаю дрожать и кусать губы, и – плачу, плачу, плачу…
…А Сережа сказал как-то:
– У тебя такое тело… Небесное. Ты – моё небесное тело…
Я верю. Ведь он, Сережа, знает про небо всё. Он же лётчик, как и мой муж. О небесных телах они тоже знают оба. О моём-то уж – точно. Хотя…
Два друга, два лётчика. И небо. И женщина, а как же иначе. Господи, что же ещё нужно для истории со счастливым концом?
– Ты слышал, что я сказала?
Он опускает глаза и после паузы говорит – очень спокойно:
– Да…
– И что теперь? Что ты…
– Что я собираюсь делать?
Я киваю.
– Ничего, уйду, вот и всё. Ты – останешься. Только дай мне… немного времени, мне надо привыкнуть. Всего несколько минут…
– К этому можно привыкнуть?
Он пожимает плечами.
– Не знаю, я постараюсь. Я буду очень стараться, – чтобы быстрее шло время.
– А… куда торопиться?
– Просто жить… Жить – без тебя. Это должно быть очень долго, вот поэтому.
– А что будет со мной?
Он снова поднимает на меня глаза и тут же опускает их снова.
– Уже не знаю. Теперь… Но он – отличный парень и вы… У вас…
– Так ты всё знал?
– Нет, не всё. Я имею ввиду – про вас.
– А что же ещё?
– Ещё – про нас…
– Про нас – что?
– Ну, как тебе объяснить… Хрупко всё было – очень. Слишком хорошо. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Но ведь десять лет! Десять лет, Володя…
Он кивает.
– Вот я и говорю – целых десять лет. Хорошо. Слишком. Не надо, зачем ты плачешь, не надо…
– Я хочу тебе объяснить…
– Что объяснить? Да и к чему? Ах ты, Натка… Не надо ничего объяснять. Мне – во всяком случае. Хотя знаешь… Только одно – скажи, ты меня ещё любишь? Хоть немного?
– Да…
– Тогда тебе будет тяжело.
– Мне уже тяжело…
– Но ты – счастлива?
– Ужасно. Безумно. Так не бывает, но – да.
– Вот я и говорю – тяжело. А уж если так, что и не бывает, то…
Он упал. Сморщил лицо и осел как-то вдруг и – набок. И умер. Я это сразу поняла. И когда приехала «скорая», я им…
Потом я не помню.
…Когда я вспомнила про Сережу, то оказалось, что и он тоже умер. Для меня – умер…
Дальше – про это не надо рассказывать, про это и думать не надо.
Нет, не годится… Нельзя так. Так – нельзя…

…Господи, что же делать, а? Ну, кто бы мог подумать, предположить, представить такое… Как же мне теперь с ними, с обоими… И всё равно, если вот, сначала, если бы можно было – сначала… С первой минуты, просто счастьем по глазам. Счастьем – по – глазам…

Годом раньше

– Натуль, а этот сыр тебе – как?
– Да хороший сыр, хороший, и оливки к месту. Ты все правильно купил.
– А ты что, холодец делаешь? Здорово, мы его с горчичкой, с хренком… Пойдёт под это дело. А потом ещё горячее. Ну, прям…
– Слушай, а Серега твой, он что, любитель «ну прям»? Или как ты – разговоры одни?
– Ну, как тебе сказать… Ты ведь не просто Натка, моя жена. Ты – жена лётчика! А лётчик, это такой человек… Летает он, понимаешь? Потому, что без этого не может. Серега такой и я такой. Мы с ним оба-два. Похожи мы, друзья мы с ним с самого первого вылета, с училища, почти с детства.
– Ага. Ну, тогда я спокойна…
– Ах, ты, Натка, даже помечтать не даешь, крылья подрезаешь.
– Тебе подрежешь, как же.
Он вдруг подходит ко мне сзади и застывает. Не касаясь меня, близко-близко. Так, что я чувствую его дыхание на своих волосах.
– Ты знаешь… Ты единственная, кто может подрезать мне крылья. Вообще, единственный человек на свете, кто может это сделать… Ты – моя женщина, моя Ната… Понимаешь? Я сам себе до сих пор не верю. Что ты – и рядом. Что можно до тебя – рукой… Вот так… И – так… Иногда просыпаюсь ночью, слышу твое дыхание и…
И я оказываюсь к кольце из его рук, а он оказывается – везде. И сразу – тепло…
– Володя…
… – Мы с ним после окончания и виделись-то всего ничего. Его на север, меня – сама знаешь. Потом академия… Он лётчик от бога, а что с женой его такое случится… Кто же мог знать, правда? Молодая женщина и такое…
– У него двое мальчишек, да? Я правильно помню?
– Семь и шесть, погодки… Как он с ними один – не представляю. Ты, если что… Ну, ты понимаешь, все-таки, женщина, а? Ладно? Три года мужик один с детьми. А когда Лена, жена его, умерла, они же, вообще, маленькие были. Совсем.
– Надо им подарки купить, мальчишкам, да, Володь? К приезду. И – не беспокойся, я помогу, конечно, как же иначе, как же может быть иначе…

У нас с Володей нет детей. И не будет. Так случилось. Вернее – не случилось. Нашли у него какую-то редкую проблему, сказали, шансов – ноль. Летать на сверхзвуковых может, а детей иметь – нет. Сказали, ничего страшного, усыновить можно или от донора. Бывает… А я не хочу от донора, от чужого, от… Я хочу – от него, от моего мужа, моего Володи. Десять лет уже хочу. И ни от кого – кроме. Потому что, когда женщина любит…

Он оказался совсем не таким, как я представляла. Тихий, вежливый, хмурится часто. Дети ухоженные, чистенькие, неразбалованные. На отца смотрят, как на бога. Мы почти и не разговаривали с ним, они с Володей и правда оказались не разлей вода. А мы с мальчиками ушли, я им книжку читала, а потом они мне про самолёты рассказывали…
А назавтра он мне позвонил, я ему сама накануне предложила – если что… Не помню, то ли про прачечную спрашивал, то ли про магазины… Ну и благодарил, конечно. За встречу, за угощение, за мальчишек. И мы проговорили почти полтора часа. А через два дня мы начали встречаться…
Это было сумасшествие – с первого взгляда, с первой минуты. Я же говорю, счастьем – по глазам. Судьба…
…Вчера он сказал мне, что подал рапорт о переводе, что не может больше смотреть Володе в глаза. И мне придется – выбирать…
Целый год я пыталась и не могла это сделать и вдруг это оказалось совсем просто – до смешного. Я спросила себя, могу ли я представить себе жизнь без Володи и – смогла. С трудом, с болью, но смогла. А вот – без Сережи… Меня словно не стало, кончилась я. И я поняла, что выбрала… То есть, что на самом деле выбора нет, а есть – судьба. Видите, как просто…

… И я снова сажусь напротив своего мужа и произношу эти самые слова:

Снова – Ната

– Нам надо поговорить…
И он поднимает глаза от книги и смотрит на меня, и морщит нос. И – молчит.
Я люблю его, он все еще часть меня, вот оно как…
Я могу уйти, но не могу, не могу, не могу – сказать, что ухожу…
– Давай… А что так официально?
– Да нет, просто хотела… Ресторан вчера был замечательный, даже музыка живая, даже разговаривать можно было. Правда?
– Да… И что?
– Ничего. Просто – говорю… Откуда ты про него узнал, мы там никогда раньше не были.
– Серега сказал… Они там с мужиками что-то отмечали недавно. Как-то ты… Случилось что-нибудь?
– Ничего, правда, ничего.
На самом деле – ничего. Ничего не произойдёт и ничего не случится – небеса не разверзнутся, и гром не грянет.
– Знаешь, что… Иди ко мне. Ну, иди... Скучаю я по тебе, очень. Особенно, в последнее время. Не знаешь, почему? Скажи… Натка…
Он протягивает ко мне руки, берёт в них моё лицо…
– Володя, ну… Ну, мне же уезжать надо, ты забыл? Ну, миленький…
Его губы и его лицо, и его глаза – рядом, близко, совсем-совсем близко. Ах, этот бесконечный сантиметр пространства между нами…
– Как? Куда уезжать? Когда?
– Уже сейчас. Я же тебе говорила, ещё утром, ты забыл, ты просто – забыл… К Вере, она с ребёнком просила посидеть, у неё сегодня дела какие-то вечером. Ну, вспомнил?
– Да, вспомнил… Что-то такое... Только не люблю я, когда ты на ночь глядя, одна и за рулём. И асфальт мокрый, ну… Давай, я тебя отвезу, а потом за тобой заеду и всё будет тип-топ. Давай? Иначе, я волноваться буду.
– Вот и хорошо и волнуйся, ты и должен за меня волноваться, кто же, если не ты… – я бормочу все эти слова, стараясь не глядеть ему в глаза и судорожно пытаясь вспомнить, куда же засунула сумочку – совсем голову потеряла, ну, совсем, что же делать-то, ну что, скажите… Господи, скорее бы выйти, уйти, нету сил уже, нет, что мне – разорваться, я же живая, господи, господибожемой… краешком глаза вижу его застывшую фигуру, опущенные руки, только не смотреть в глаза, вот плащ на вешалке, помоги пожалуйста, главное – повернуться к нему спиной, спиной, спиной, уйти, закрыть дверь, не видеть, не чувствовать глаз его, рук его, молчания его… Ага, вот сумка, под плащом, хватай же, ну, ключи – вот, теперь глаза – в пол, прижаться щекой… всего полсекунды, только бы не обнял, не задержал, не… Дверь… не могу, руки трясутся, как у припадочной… Открыть, захлопнуть и бегом вниз по лестнице, чёрт с ним, с лифтом, боже мой, неужели – вырвалась…
…Фонари мелькают слева и справа, это что же я, уже еду? Куда еду-то, господи… Вот, если бы у нас с Володей были дети… Дети удержали бы, точно. А – так… Я не могу сегодня вернуться, не могу… Не могу… с ним. Только не сегодня. Я не хочу, не хочу, не хочу…
…Врать можно бесконечно, пока – не перейдёшь черту. Я свою – уже… Куда же я еду-то? Куда я могу поехать? Знаю только, куда не могу. Что я там Володе сказала, наговорила – что? У него ведь завтра полёты… И у Сережи. А – вдруг… И сон этот… Нет, не может быть, надо вернуться, иначе… Господи, да что же он так фарами, не видно же ничего… Ой, мама! Мамочка-а-а-а! Не-е-е-т!!!...

Снова – Ната. (Продолжение)

– Сергей, приехать можешь? Прямо сейчас, немедленно, можешь?
– Володь, ты? А в чём дело-то? Случилось что-то, или…
– Она разбилась. Ната – разбилась…
– Ты… Ты что… Жива?
– В реанимации. Её час назад привезли, позвонили мне. Короче – приезжай. Если, конечно…
– Ты в своём уме? Какие если? Еду, уже еду…
…Очнулся от того, что Сергей трясёт меня за плечо.
– Ну, как она? Что? Что врачи? Ты говорить можешь?
– Могу, – я смотрю не него. Быстро, очень быстро доехал, торопился… – Операция идёт, пока не знаю, никто не выходил. Позвоночник у неё… поврежден… Вот – жду, что будет.
– Как это случилось, известно?
– Знаю только, что машину занесло, асфальт мокрый, руки женские, ехала быстро… В общем, машину нашли колесами вверх и… Пока её вытащили…
…Время тянется не торопясь, капая, как мёд с деревянной ложки – минута за минутой. Сидим молча, час, два…
…Перед глазами – она, раздетая донага, на холодном операционном столе, волосы убраны под марлевую шапочку, во рту резиновая трубка, наркоз или кислород – не знаю. Точно, как в кино. Жуткая картина – вижу, как режут её голое, беззащитное и бесчувственное тело. У неё под правой лопаткой родинка… Эх, надо было сказать, чтобы осторожнее… Только бы не больно. Ей нельзя – больно, она же маленькая такая, слабая, нежная…
… – Женщина после автомобильной аварии… Родственники, кто-нибудь – есть?
– Есть, есть! – вскакиваю, бросаюсь к вошедшему. Халат и шапочка не белые, зелёные, значит из операционной, хирург.
– Я родственник! Муж я… Как она, скажите… Как?
– Она жива, состояние пока тяжёлое. Операция, в принципе, прошла удачно, но у неё большая кровопотеря, раздроблено несколько позвонков, перелом ключицы… По поводу двигательных функций – прогноз неясен, ну, вы и сами понимаете – позвоночник… Если все пойдёт без осложнений, через несколько дней переведем в отделение, но об этом пока – рано…
– Она в сознании, доктор? Увидеть её можно?
– Да, она проснулась. Увидеть можно, но только увидеть, не разговаривать, ничего. И только один человек. Буквально две-три минуты, не больше…
…Он входит в палату и я вижу его тревожные глаза и враз почерневшее лицо. И я…
Нет, не годится, снова не годится, господи… Что же делать-то? Что?
А может… Это же… Господибожемой…

Назавтра. Сергей

– Ты? – я делаю шаг в сторону и даю ей войти.
Натка – она Натка и есть. Джинсы в обтяжку, маечка, чёлка. Женщина-девочка, женщина-весна, женщина-май… И вся, до кончиков ногтей – моя. Как просто всё могло бы быть. Но просто не бывает никогда. Потому, что просто – это счастье. Но оно одно, а нужно всем. И Натке и Володе, и мне. А на всех не хватает, а Володька – мой лучший друг, а она – его жена. Вот уже год, она и моя жена тоже. Именно жена, не любовница, не любимая женщина – жена…
– Я. А ты думал – кто? Вот так просто…
– Если бы просто… Проходи, ты же не в гости пришла, входи, ну. Что в дверях стоять?
– Не ждал ты меня, да?
– Я всегда тебя жду, и ты это знаешь.Дело совсем не в этом, и это ты тоже знаешь. Просто – тупик. Тупик под названием жизнь…
Она была здесь восемь раз. То есть, мы с ней за год – всего восемь раз-то и… То, что вы, может быть, подумали – это не про нас. Занимались любовью – тем более. Потому, что… Ну, как можно любовью – заниматься? Это она нами занимается, сначала милует нас, голубит, а потом душу высасывает. И чувствуешь ты себя подопытным кроликом. Уж если попался по-настоящему, без дураков – пиши пропало. Назад пути нет…
– А почему ты дома? Я думала… У меня же есть ключи…
– Ночные полёты были. Отдыхаю…
– Мальчишки в школе?
– В школе, где им быть. Давай, хоть чаю сделаю, что ли.Не могу я с тобой вот просто так, не могу и все…
– Я сделаю, сиди. Сам же говоришь – не в гости…
…Голос из кухни:
– Ты какой хочешь, зелёный? Как всегда?
– Давай зелёный…
Она двигается привычно, знает, где и что, даже не глядя. Она – дома…
– Слушай…
Ната замирает. Руки, тело, по-моему, даже не дышит.
– Слушай…
Её искусанные губы, её морщинки, биенье жилки на шее…
– Слушай…
… Я и спал-то всего минут пятнадцать. А когда проснулся, её уже…

Год спустя

– Ната, ты где?
– Я здесь, Володя, в ванной. Мы в ванной, нам по времени уже пора…
– Как тут у вас дела? Вовка – как?
– Да, нормально всё, всё хорошо. Растём, кушаем хорошо, настроение у нас хорошее. А ты?
– И я, а как же иначе. Я вот только ненадолго, командировка у меня, понимаешь? На неделю примерно. Будем с другого аэродрома летать. Сегодня туда транспортный борт отправляют и нас с ним. Приказ… Я по-быстрому чемодан соберу и побегу – времени в обрез. Прилечу – позвоню.
– А что так неожиданно? – я выглядываю из ванной комнаты и вижу только его спину, он что-то достает из шкафа, командировочный чемодан уже открыт.
– Так мы люди подневольные, куда пошлют, там и будем родину защищать. И ни шагу назад. Ну вот и всё… У нас это быстро. Натуль, побежал я, не провожай. Время пролетит и не заметишь… К Вовке не хочу с улицы… Пока!

…Сережа приехал назавтра. Просто позвонил в дверь, я открыла и увидела. И он – вошёл. И единственное, что я смогла – упасть ему в руки…
– Где он?
– Улетел…
– Да нет, не Володя. Вовка где – сын?
– Ты… Как ты… Откуда ты знаешь? Откуда ты можешь знать?
– Натка, милая, потом, всё – потом. Ты мне сына покажи, ну…
…Потом мы сидели, и он не сводил с нас глаз. Долго. И говорил. Как позвонил Володя и рассказал… И я – заплакала, потому что была уверена, что он, Володя, не знает ничего, а оказывается… Мне стало страшно, а потом так – хорошо… Мы поужинали и я уложила Вовку спать, и Сережа был рядом, и…

…Утро. Солнце прямо в окно. Слепит. Лето. На подоконнике воробей крыльями мельтешит. Звонок в дверь. Открываю. Три человека в военной форме, офицеры. Двоих я знаю – Володины сослуживцы. У всех троих глаза – в пол. Снимают фуражки, поднимают на меня глаза. И я мотаю головой и кричу, кричу, кричу…