СЕРГЕЙ ГЛАВАЦКИЙ: «КУПЛЮ СВОЁ СЧАСТЬЕ.
ПЛАЧУ ГОЛОВОЙ»

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне…
А. Блок

Улица Пушкинская вороньим глазом смотрит на прохожих. Постукивает клювом по веточке: «Тук-тук». Проверяет на прочность. Услышишь, нет?
Из подворотни выходит юноша в осенней куртке и устремляется в серую морось. Сощуривает глаз, чуть заметно кивает: «Всё O’K».

«ТАЮЩАЯ ПО ВЕСНЕ»

Так называлось стихотворение. Позже я узнала, что автор не любит это произведение. Сейчас он почти и не вспоминает его. Но тогда это было… то, с чем не поспоришь. Слова, сложившиеся в причудливый, неожиданный узор, как бы не написанные, а записанные откуда-то из другого мира. Принято считать, что в искусстве есть классики и модернисты. Однако все мы, признаёмся в том или нет, знаем, что есть ещё третьи – слышащие.
Хрупкого телосложения молодой человек выглядел задумчивым. Когда я подошла к нему и стала говорить что-то о том, что стихи замечательные, и я хочу прочесть ещё, он улыбнулся и на следующий день добросовестно принёс ещё пачку потрясающих текстов. С тех пор мы дружим, и я каждый раз удивляюсь – тому, что я ещё могу удивляться.
Удивляться тому, как юный, никому не известный поэт на ходу ловил из воздуха четверостишья в полуподвальном клубе, где собирались похвастаться своими куда более скромными творениями «надежды нации».
Наблюдать, как страницы белого, молочного, жёлтого – любого самого немыслимого цвета, покрываются чуть ли не на моих глазах строчками, от которых мороз идёт по коже.
Там были серебряные маятники, чёрные вороны, прекрасные незнакомки, жестокие маски и очень много юности, которую никуда не спрячешь, – просвеченной декадансом и торжествующей, врасплох застигнутой той самой весной, о которую он споткнётся снова и спросит:
И кто виновен был, что счастье нам мешало,
Что мир был не готов к весне? –
Лишь только воздух – тот, которым ты дышала –
Пригоден для дыханья мне.

ИРИСЫ У «ПРИВОЗА»

Спустя пару лет мы встретились в художественной галерее неподалёку от «Привоза». Сергей собирал там своих друзей, знакомых, имеющих отношение к искусству, и просто тех, кто был ему интересен. Там читались стихи, велись беседы на «высокие» темы, сталкивались мнения, выносились суждения. И снова в центре был Главацкий. В то время он стал своего рода достопримечательностью клуба, одесским Артюром Рембо (гораздо более тихим, если верить слухам о великом французе). На него приходили смотреть, его слушали, затаив дыхание. Ему аплодировали. Невозможно было понять – то ли в шутку, то ли всерьёз говорит этот печальный юноша о далёких мирах, непонятных символах. О горькой и счастливой любви:
А фонарями и рассветом,
И птицей, спящей на лету.
От нас останутся монеты
На самом дне промокших душ.
Почти смущённо Сергей читал свои творения, в которых снова было всё что угодно. Как в кроличьей норе Кэрролла. Как в загадочных снах Дали.
И всё же… «”Ирис” не был центром одесской культуры», – говорит он, размышляя о том времени. – Скорее, он был центром для нас. Но многие начались с него или благодаря ему».

«НЕ СПРАШИВАЙ МЕНЯ О ДЕТСТВЕ…»

Детства своего он почти не помнит. Остались какие-то отрывки воспоминаний о времени, проведённом в самом известном из типовых районов бывшего СССР – Черёмушках. «Это такая родина на уровне района, – отмечает Сергей. – То, что я воспринимал лет до десяти. Наши Черёмушки, как ни странно, довольно уютны, по-домашнему хороши. Не район, скорее большая коммуна».
Потому была Пушкинская, ободранная нежность старого города. Нарочитая небрежность в обращении с древними улицами, втихую обожающими таких, как он – скрытных, молчаливых, бескомпромиссных:
Второй взгляд открывает следующую соту города,
Третий – ещё одну,
И вот ты уже в логове города,
Путь к которому ты изучила,
А за спиной –
Пустота, Пустота…

Поиск духа. К чему притянется сознание, что найдёт для себя. Сергея удивляет вопрос, откуда в его жизни возникли стихи: «Это был естественный процесс. Первые два года – полный инсайт, озарение. Потом пришёл какой-то ”профессионализм”, увеличилась доля техничности».
На вопрос о влиянии классиков Главацкий только ехидно улыбается: «Блок, конечно. Много его было в моём творчестве. Действительно. Но он сам виноват».
Вообще, его любимые авторы – из Серебряного века. Цветаева, Белый, Мандельштам, – страстные безумцы, пленники жестокой страны и своих не менее жестоких иллюзий. Из тех, кто работает рядом с ним сегодня – всё, что близко к ним, их болезненному изяществу. Хотя исключений достаточно, и порой они перекрывают правило. «Сейчас читаю Михайлика. То, что он пишет – трогает. Очень интересный автор»…

«Я ПЕРЕЖИЛ СВОИ ЖЕЛАНЬЯ»?

Вопросов о пресловутых творческих планах в отношении Сергея Главацкого не может быть вообще. Потому что у него не бывает творческих планов. Мысль, чувство, история, мимолётное ощущение – моментально превращаются в готовое произведение. А уж если не превращаются… «Сейчас у меня нет потребности что-либо писать», – мог бы меня ошарашить Сергей, если бы я не знала, что написанного хватит на ближайшие… ну, не будем мелочиться, как говорят в Одессе. Впрочем, вполне возможно, уже завтра он заглянет в очередную литературную гостиную и скажет: «А вы знаете, что на самом деле…
Адам не любил яблок
И потому остался в раю
Наедине с собой и своим бродяжничеством,
Снящимся седой Еве…»

Сейчас он проводит литературные встречи и вечера. Общается с людьми. Гуляет. Основывает Южнорусский Союз Писателей и председательствует в нём. Издевается над привычными устоями и над самим собой. Рассуждает о литературе в частности и искусстве в целом. «Исследует» книги в магазинах, следит за издательствами. Любит задавать тупиковые вопросы и сам же на них отвечать. Оставаться вечным вопросом, иероглифом на белом листе. Жить на краю в этом краю безумных, где слова обретают плоть и находят тебя, стучат в окно. Потому что –
«Смотри!
Смотри! Радуга!
Вязкий дождь
Над Тем Берегом…»

Интервью Яны Пизинцали.
Опубликовано в одесской газете «Город»
в декабре 2006 года.