АНДРЕЙ КРАЕВСКИЙ
Москва

СЛОВО И МИРЫ СТАНИСЛАВА АЙДИНЯНА
рецензия на книгу Станислава Айдиняна «Разноимённое»

В 2019 году издательство «Серебряные нити» выпустило новую книгу Станислава Айдиняна «Разноимённое», которая стала своего рода отчётом автора о своей творческой жизни. Этой книгой Станислав подводит своеобразный итог своему шестидесятилетию, трудам на поприще литературы и литературной критики, своей жизни в искусстве, опыту общения с деятелями культуры, многие из которых прямо или косвенно повлияли на его мировоззрение, на выбор жизненного пути.

Книга – сборник очерков, самых разных по жанру и содержанию, но связанных одной, на первый взгляд, невидимой цепью, одним и совершенно конкретным отношением автора к предмету изложения. О чём бы ни шла речь, в каждом из многочисленных очерков, какой бы предмет ни выносился на обсуждение, за каждой строчкой или фразой мы видим и чувствуем мощный авторский интеллект, подкреплённый многолетним культурологическим опытом и обширным фактологическим материалом. Нельзя не заметить, что при совершенно определённой позиции в культуре, обладая своей оригинальной точкой зрения на предмет описания или на описываемое им явление, Ст. Айдинян ни в коем случае не умоляет заслуг и качеств персонажей представленных им очерков. С тактом и уважением, относясь к индивидуальным качествам или трудам своих персонажей, он, тем не менее, просеивает эту информацию через авторское сито миропонимания. И в результате перед нами предстаёт готовый объективный литературный продукт, с которым приятно и полезно ознакомится.

Ещё раз напомню, что «Разноимённое» – книга-отчёт о большом творческом пути Станислава Айдиняна в культуре и искусстве, куда со знанием дела, как профессиональный культуролог увлекает своих читателей. Без робости и сомнений двинемся по этому пути, чтобы насладиться и сопереживать автору на каждой остановке-очерке увиденному им и пережитому. А его негасимый и яркий взгляд на перипетии пути выведет нас к конечному пункту – к пониманию целей и задач, стоящих перед современной культурой, что несомненно должно открыться через яркие и неординарные образы, созданные автором на страницах книги.

Для лучшего понимания читателями своей мировоззренческой позиции, Айдинян в начале повествования раскрывает мир своего детства и молодости, мир людей, его окружавших, полиэтничную атмосферу городов, где он жил и которые живут не только в нём, но и в его творчестве. Москва, Одесса, Тбилиси, Ереван и снова Москва – да ещё западно армянская, греческая, новороссийская и в меньшей степени казачья, да грузинская культура, густо сдобренные, как хорошей, острой приправой, великой русской культурой – вот тот фундамент, та база, на которой крепнет и развивается талант Станислава Айдиняна, всё его творчество.

Отец Станислава – великий певец середины XX века, Артур Михайлович Айдинян, яркий представитель западноармянской культуры, передал сыну в наследие через гены, через звук… Его концерты и репетиции дома производили на мальчика огромное впечатление. Не составляло исключение и Слово, – (мы знаем не из книги, что отец своим двум сыновьям – Станиславу и Александру Айдинянам в детстве импровизировал сказки-истории про собачку Билли, а бабушка Эльпида Азарьевна вслух читала Куприна «Белый пудель» и другую русскую детскую классику…) – яркий и своеобразный букет, собранный на культурном пространстве древней Великой Армении, Ирана, Турции и Греции. Именно поэтому в любой сказанной или написанной Станисловом фразе звучит мотив гор и морей, долин и ущелий – звук Передней Азии и Ближнего Востока, органично переданный сердцем отца сердцу сына. Духовная составляющая самого Станислава и его творчества была сформирована и богатой греческой духовностью, которой его окормляли предки со стороны матери, этнические греки, для которых синтез культур был таким же естественным явлением, как гром в грозу, как шум падающей воды водопада.

Слово… С первых лет существования, Станислав Айдинян слышал его, внимал ему, жил с ним, подсознательно воспринимая как естественную среду обитания. Ведь именно Слово – в сакральном, всеобъемлющем понимании – сформировало круг его интересов, круг компетенции, мировоззрения и миропонимания. О тех, кто проповедовал Слово, о больших и малых проповедниках Логоса – самая большая часть книги «Разноимённое». Однако, как тонко и уважительно вместе с тем выводит Станислав Айдинян на страницах книги портреты этих учителей Слова, некоторые из которых давно уже признаны апостолами русской литературы. Вот мы видим «яснополянского старца», при жизни ставшего Учителем сотен и тысяч отверженных государством и государственной религией, лишь у него одного, у графа Льва Николаевича, надеявшихся обрести покой в душе и утешение словом. А среди страждущих и обременённых гибелью близкого человека – Анатолий Виноградов, трижды бывавший у Толстого, трижды пытавшийся припасть к его мудрости, как к живительному источнику, чтобы насытиться ею перед большой писательской дорогой. Будущий автор «Трёх цветов времени» и «Осуждения Паганини» из Ясной Поляны отправился в долгий и тернистый путь к славе, долгу и к финалу всей жизни – страшной семейной трагедии, свидетелями которой стали его близкие…

Логос, Слово… «В начале было Слово и Слово было у Бога…» Вот за Ним, в Ясную Поляну как к Богу, брели не только Виноградов, но Горький и Чехов. Писатели «новой волны», какими их видел «яснополянский старец», приезжали, вообще то, не за словом, а к нему, графу и писателю, от которого слово исходило, чтобы при личных контактах определить уровень собственной писательской «планки», соотнеся её с личностью того, кому во многом принадлежало в ту пору слово. Странные впечатления выносили они от встреч с живым классиком литературы и самопровозглашённым пророком. Оказывалось (и в этом не было парадокса), обаяние личности Толстого быстро исчезало, стоило только расстаться с ним и его толстовским яснополянским миром родни, прислуги, секретарей, усадебных пейзажей – со всем тем, что было до краёв наполнено агрессивным пассионарным эгоцентризмом Льва Николаевича. Вновь он становился писателем, драматургом, публицистом, общественным деятелем, ересиархом, отступником от Бога, человеком, со всеми присущими человеку талантами, мировоззренческими парадоксами и заблуждениями. Оставались его произведения, которые ни Горький, ни Чехов не принимали за истину в последней инстанции. Опосредовано граф Лев Николаевич был прав – и Горький, и Чехов были литераторами «новой волны», плоть от плоти того социума, из которого вышли, и о котором говорили в своих произведениях. А Толстой подобного общества не понимал, дистанцировался от него по простой причине – он его не знал! И его «пророчества» и «учения» не находили в их сердцах понимания, адекватной ответной реакции. Которую, следует заметить, Толстой ожидал.

Читая Станислава Айдиняна, понимаешь трагедию великих русских писателей на рубеже XIX – XX века: даже уважая личности и литературное творчество друг друга (правда, не в равной степени), они всё-таки были людьми разных миров. И их отдалённость друг от друга – суть Промысел и Слово Того, кому принадлежат все слова и все изреченное в мире.. И Чехов, и Горький на примере Толстого утвердились в несомненном: слово, «идеологически» насаждаемое диктатом, из-под палки, не конструктивно. Оно губительно как для адептов, так и для самих пророков. Недаром толстовство, как нравственное течение общественной мысли, просуществовало совсем недолго… Чехов, выразитель внутреннего мира дворянской интеллигенции, рано ушёл из жизни, опередив ту часть социума, которую так ярко и выразительно отобразил в своей драматургии. А Горький, «буревестник революции», не предполагал, что ему суждено будет стать жертвой времени куда более деспотичного и демонического, чем то, в котором жил и творил «яснополянский старец».

Как уже говорилось – книга «Разноимённое» представляет собою путь самого Айдиняна в пространстве словесности, искусства и культуры, на котором каждая остановка на перекрёстке – иной мир или иное пространство, созданные творчеством и сознанием людей, с которыми Айдинян имел счастье и опыт общаться и жить. Эти люди, если не титаны то, во всяком случае, созидатели, которым свыше было доверено проводить в действительность Промысел и Слово, ожидаемые тружениками прекрасного. Их деяний, как живительной влаги оазиса, ожидает упорный, но уставший странник в пустыне. Припав к источнику жизни, путник начинает другим взором обозревать бытие и воспевать случившееся с ним в пути другими красками, используя новые формы и аллегории.

Вот новый перекрёсток миров, новая остановка – Вселенная Цветаевых – удивительная пространственно-временная константа, где наш автор задержался надолго. Трудно определить, чего больше в этом мире: высокого искусства, имеющего уходящие вглубь истории корни; трагедий, наполненных человеческими жертвоприношениями не меньше, чем классическая греческая драматургия или творчеством, с одной стороны позиционированным как служение музам, а с другой – как тяжёлым каторжным трудом, без которого и вне которого жизни, вроде как, и вовсе нет. Цветаевский перекрёсток обширен, разномастен и жесток – многие судьбы отдельных составляющих этого букета написаны в книге кровью… Таруса, Александров, Шуя, Москва, Феодосия – лепестки цветов яркого букета разбросаны по всей России, на земле которой и соками которой было взрощено небывалое прежде соцветие культуры: Иван Владимирович, Марина Ивановна и Анастасия Ивановна – Цветаевы.

Станиславу Айдиняну передалось Слово, произнесённое свыше, через эту удивительную семью. С самой младшей (из самых старших) представительницей которой – Анастасией Ивановной – ему довелось много лет сотрудничать и, через литературную деятельность, находиться в эпицентре свечения цветаевской основной «троицы». Душа, сознание и разум Станислава оказались до краёв переполнены историей московской семьи интеллигентов высочайшей пробы; их семейным творческим горнилом, в котором сплавились век античности, Серебряный век и постреволюционная реальность. Жизнь и творчество А.И.Цветаевой в контексте семейной судьбы, стали частью нелёгкой, но духовно необходимой историко-литературной деятельности Ст. Айдиняна.

Уникальные собрания автографов, авторизованных машинописей, подлинных цветаевских рукописей были изучены им в архивах и музеях. Избранные цветаевские тексты были открыты в новейшее время при непосредственном участии Станислава. Так, после мрачных десятилетий забвения, до нас до нас продолжало доходить живое цветаевское слово, в котором бьётся неугасимый огонь творчества. Общение с Цветаевыми через Анастасию Ивановну вовлекло Айдиняна в круг интересов и предпочтений, симпатий и привычек, которыми была богата эта творческая семья. Цветаевы же вывели Айдиняна на близлежащий перекрёсток дорог Серебряного века, где ему вновь пришлось остановиться, поскольку здесь пребывали мир и слово Константина Бальмонта.

Бальмонт, поэт в чистом значении и в прямом смысле этого слова, был, пожалуй, как это видит автор, поэтом Серебряного века, у которого «Стих рождается внезапно, неподготовленно, экспромтально. Экспромтальность, импровизационность – решающие черты, характеризующие творчество Бальмонта». Поэтическое слово Бальмонта не так легко и просто, как представляется в первый раз прочтения, Ст. Айдинян чувствует и видит в нём (в бальмонтовском слове) практически зримые смыслы, обнаружить которые он приглашает и нас, предлагая стать участниками оригинального эксперимента: в известном стихотворении

Рождается внезапная строка,
За ней встаёт немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвёртая смеётся, набегая.

И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда – не сочиняю.

…заменить слово «строка» словом «волна». Это волна «встаёт», это волна «мелькает» издали, это волна «смеётся набегая». Волновой, накатный характер большей части поэзии Бальмонта неоспорим… Поэт не знает, откуда, из какого источника бьёт родник встающих, набегающих строк. Он, «право, никогда не сочиняет»… И стихи его полнозвучны, как волны…» И сам Ст.Айдинян тут же подчёркивает свою мысль-догадку следующим заключением: «В силу мощного темперамента – гармоничная мгновенность, точечный взрыв появления стихотворения – вот о чём идёт речь».

Миры Бальмонта и Цветаевых хоть и не в стиле, не во времени, не в дружественности, а в пространстве и слове пересекаются на перекрёстке, называемом Шуя. При этом городе Ивановской области несколько поколений предков Марины Ивановны несли священническую службу в приходских церквях. Как в городе, так и в окрестных сёлах с амвона храмов они обращались к пастве со Словом Божиим, сжигая её сердца глаголом. И прадед Марины Ивановны, и дед с братьями были любимыми народными пастырями, мастерами слова; и отец, Иван Владимирович, учился слову в этих местах: сначала в Шуйском духовном училище, а позже – во Владимирской духовной семинарии. В эти же годы в Шуе проживал судья Дмитрий Бальмонт, сын которого, Константин, стал со временем одним из величайших русских поэтов, творцом полнозвучных стихов… Слово… вот основа двух миров, пересечённых в Шуе. В самом городе действует Литературно-краеведческий музей имени Константина Бальмонта, а в селе Ново-Талицы Шуйского района – дом-музей семьи Цветаевых, имеющий одну из лучших в России коллекций личных вещей и предметов нескольких поколений фамилии Цветаевы.

От Анастасии Ивановны уходит в сторону проторенная ею дорожка, по которой она хаживала и не раз, серьёзно угубляясь в христианскую веру. Это направление стало «частью её жизни», и потому она встретила на этой стезе загадочного и по большей части таинственного человека, вокруг которого сформировалась аура чего-то запредельного, границ которому он и сам не знал. Это был Борис Зубакин – поэт-импровизатор, писатель, скульптор, археолог, художник, артист, гипнотизёр, розенкрейцер, жертва сталинских репрессий. Оказавшись под обаянием мощного зубакинского интеллекта, Анастасия Ивановна, стала Зубакину, читавшему лекции по этическому герметизму, помощником, личным секретарём, изучив для этого стенографию. Их отношения прервались окончательно в 1938 году расстрелом Зубакина по постановлению следственной тройки НКВД. Анастасия Ивановна посвятила поэму Зубакину, где на память приводит один пример из его стиховых импровизаций…

Но слово о Зубакине, сказанное и не раз своему секретарю Айдиняну, упало на благодатную почву – ещё за несколько лет до знакомства с Анастасией Ивановной, Станислав Артурович был вовлечён в круг одесских интеллектуалов, друживших с семьёй Цомакион, основатель которой Георгий Фёдорович, человек блестяще образованный, обладавший разнообразными талантами, создал своим пером в своё время целую галерею графически изображенных «призрачных мистических сущностей», ставших по литературной легенде питательным материалом для создания Михаилом Булгаковым портретных обликов персонажей «Мастера и Маргариты».

Эти химеры, драконы и монстры Георгия Цомакиона сродни тем кошмарным видениям, что обрушились в 1917 году на Ремарка после тройного ранения. «Сцены ужасающего кризиса человечности как приковывают, так и отвращают читателя, которому хотелось бы на свежий воздух от окопного смрада и пороховой гари, если бы сцены эти и подробности были самоцельны… -– не в них ли основа очерка «Феномена Ремарка»… -– посреди ужасов уничтожения у героев проявляются качества духовные – они осветляют чёрные военные тучи ремарковских описаний чудесами сострадания, жертвенности, покаяния». Вот в чём Феномен Ремарка, – с убеждённостью констатирует Ст. Айдинян, испивший из чаши Слова, но пригубивший и чашу Химер…

С дорожки, на которой Анастасия Ивановна встречалась с Зубакиным, а Станислав Айдинян, шедший на слух Слова, с Цомакионом и Ремарком, проулок выводит к Егише Чаренцу, самому яркому и импульсивному поэту Армении первой трети XX века. Здесь тоже перекрёсток, ибо мир Чаренца настолько полнокровен и грандиозен одновременно, что никого не удивляет – память о нём хранит город, названный в честь поэта Чаренцаван! (многие ли выдающиеся поэты, но добропорядочные граждане удостоились подобной чести и славы?); Ужасно непредсказуемый, воевавший в Первую Мировую и Гражданскую войны, поэт Чаренц прославился гениальными стихами, выделявшимися из современных и формой, и содержанием, и стилистикой, не говоря уже об образности! Его довольно скандальная слава не мешала ему творить слово. И такая неуправляемая личность, как Егише, оказывается, был серьёзно увлечён трудами мистика Рудольфа Штейнера, в частности его «Христианством как мистическим фактом»! Став в 40 лет жертвой сталинских репрессий, он, тем не менее, не стал жертвой забвения… Мистика? Возносящее в вечность Слово!

Поэты… Айдинян мягко передаёт через десятилетия поэтического пути словесную эстафету Евгению Чигрину, делая остановку под названием «Мир Чигрина». Здесь, на знаковом перекрёстке уже XXI века, уверенно звучит слово «одного из почитаемых поэтов современной России, следующего неоакмеистической линии, ведущего свою поэтическую строку от наследия Мандельштама», Евгения Чигрина. Чигрин пишет:

Я выдумаю в снегодекабре
Похожую на яркий праздник деву,
Чтоб жизнь другую вылепить во мгле,
Поддавшись сочинительству и блефу.
И с нею выйду за какой-то круг:
Мы попадём в ресничный праздник света,
Вплетая Север в золотистый Юг,
Включая жизнь в нефритовое лето.

«Чигрин – артист стиха. Его метафоры не просто неожиданны, они звучат на собственной интонационной волне – как краеугольные камни, брошенные в море, от них – расходятся круги… В сочинениях Чигрина есть европейское, фаустианское стремление к трансгрессии – море его чувств заливает сушу ментальной логики, его стремит к выходу за пределы, и, выходя, поэт оказывается в богатом элизиуме теней своего подсознания, которое исключительно широко культурно организовано. Тонкие нити связывают прихотливые ряды ассоциаций, многие из которых по сути своей экзотичны».

Двигаясь, – ибо движение есть жизнь, – всё время двигаясь по дороге, как пилигрим, Ст.Айдинян делает остановки у святых для жрецов Слова мест, всякий раз услышав голос– удивительного сказителя, удивительного сочинителя и мастера того именно слова, что не позволяет пройти мимо. Останавливает, задерживает и переполняет неведомым ещё смыслом, невиданными образами. Немного отойдя от предыдущего перекрёстка миров, Станислав оказывается ещё на одном, тоже образованном в XXI веке – перекрёстке мира Светланы Василенко. Ее литературное пространство поражает пластичностью, выразительностью «зримой строки», «открытого» эйдоса… «и тут же – отсвет чуда – когда поэт взмывает в воздух, «взойдя по лучу» над молящейся негритянкой в красной шерстяной кофте… И чудо, мы верим, было –

Под музыку
Баха –
Бога, взявшего себе
Псевдоним»…

Это уже прямо афоризм с внутренней рифмой… Подобные афористические строки встречаются на «путевой карте» поэзии Светланы Василенко…»

Это и сегодняшняя встреча на перекрёстке миров уже XXI века. А Станислав Айдинян движется далее, увлекаемый Словом, подчинённый Промыслу свыше, не столько понимаемому, сколько прочувствованному. Остановки, перекрёстки, миры, слова… Он не копит в себе богатство встреченных им образов, не консервирует под музейным стеклом словесные шедевры, как рьяный, но недалёкий музейный хранитель, – Станислав Айдинян щедро делится с людьми своим жизненным богатством, накопленной мудростью мысли, он своим, ему стилистически свойственным глаголом «жжёт сердца». У него для этого припасено множество приёмов и способов, эффективность которых проверена временем. Одним из способов донесения до читателей своих слов и близких ему текстов является журнал «Южное сияние», главным редактором которого Ст. Айдинян выступает не первый год. В нём, в журнале, сошлись многие тропы мастеров слова, чья творческая деятельность формирует на необозримом поле литературы еще один своеобычный, уникальный мир русской словесности. А Слово – оно всегда выведет на правильный путь.

***

ЕЛЕНА КРЮКОВА
Москва

«ТЕБЕ, ИМЕЮЩЕМУ БЫТЬ РОЖДЕННЫМ
СТОЛЕТИЕ СПУСТЯ, КАК ОТДЫШУ…»
(Станислав Айдинян. «Четырехлистник. Константин Бальмонт, Анастасия и Марина Цветаевы, Анатолий Виноградов». Москва, «Экслибрис-пресс», 2017)

Утонченная культура Серебряного века.

Взгляд на вещи и события, где они просматриваются не через призму быта, а через призму бытия.

Постоянно, при чтении, ощущаемая работа духа автора – везде и всюду, в каждой строчке, в каждом мельчайшем штрихе и во всем массиве текста: это биение, это свечение – непрерывно.

Да и то сказать: Станислав Айдинян – воспитанник, друг, бессменный секретарь Анастасии Ивановны Цветаевой в ее последние, на удивление плодотворные годы, – да, той самой Аси, которая не только (и не столько!) сестра великой Марины Ивановны, сколько писатель, мастер сама по себе – со своим творческим лицом, со своим литературным «я», узнаваемым, запоминающимся, – в безднах литературных океанов нами и посейчас – искомым.

Книга Станислава Айдиняна «Четырехлистник», где собраны статьи, исследования, лирические заметки, эссе и очерки о Марине и Анастасии Цветаевой, а еще о Константине Бальмонте и об Анатолии Виноградове – и верно, Четырехлистник, слово-метафора, емкое и совершенно в духе Серебряного венка, в духе Иннокентия Анненского и того же Бальмонта, и Северянина, и Кузмина, обозначает принадлежность текста четырем героям, а тайно, подспудно – очерчивает и вечную их жизнь: растение, цветок, листва возрождаются каждый год, и снова весна, и снова цветение, – не может подлинное искусство уйти навек.

Обе легендарные сестры, и Марина и Ася, предстают в эссе-новеллах Станислава Айдиняна отнюдь не классично-хрестоматийными; мы имеем возможность посмотреть с разных сторон на их личности (а это были личности! уже смолоду, если не с детства!): вот юношеские влюбленности сестер в одного и того же человека – офицера, поэта и цыгана Николая Миронова; вот лагерные страдания Аси и писание ею романа «Amor» – она пишет и в трубочку сворачивает тончайшую папиросную бумагу со своими запретными письменами, чтобы переправить на волю; вот отец, Иван Владимирович, на приеме у царя – по поводу строительства Музея изящных искусств в Москве; вот Ася, в жертву принятой аскезе, Богу и бессонной памяти, сжигает свои рукописи, а где-то рядом ее друг Борис Бобылев кончает с собою – на изломе времен, в предчувствии войн и революций, очень «модны» были добровольные уходы из жизни; вот Марина приезжает в Елабугу с разъяренным, страдающим сыном Муром – и два этих человека под одной крышей старой елабужской избы не могут – не смогут – ни ужиться, ни выжить, ни – жить; вот морщинистая, седая Анастасия Ивановна ласково склоняется над кошками, над собаками, помня о том, что и животные гуляют по смерти своей в Райском саду, в Эдеме, у Господа; вот Ася, уже девяностовосьмилетняя, по дороге в Голландию на книжную выставку, на борту самолета торжественно поднимает бокал шампанского – за жизнь…

Разворачивается веером из страусовых перьев – жизнь, снова жизнь, никогда не смерть, хоть смерть и ходила с ними рядом, и с нами рядом ходит сейчас, и будет рядом с людьми неслышно ходить всегда. Глядят на нас давно закрывшиеся глаза.

Отчего же не покидает чувство сиюминутности, живого трепета, струение теплого воздуха – чувство присутствия? То ли они, ушедшие, присутствуют при наших событиях, то ли мы оказываемся там, наедине с ними…

От прозы Анастасии Цветаевой «Дым, дым, дым…» до «Зимнего старческого Коктебеля» – даже не шестьдесят, не семьдесят лет: что земные мерки времени перед слепящей звездой вечности? – а такое множество жизней, лиц, голосов и судеб, что диву даешься – как вместила в себя эта сухонькая, нежная – и такая сильная, подчинившая себе пространство-время старая женщина – все свои эпохи, все военные, страшные, и творческие, лучезарные миры. Станиславу Айдиняну повезло, и в этом тоже был перст его судьбы: он находился рядом с младшей Цветаевой, он записывал разговоры, редактировал рукописи, готовил публикации, собирал тексты воедино, фиксировал бесценные воспоминания. Книга «Четырехлистник» – такой интеллектуальный артефакт, где драгоценность ушедшей жизни, одной из жизней Серебряного века, оказывается такой близкой нам, она лежит – или летит – так рядом… Мы слышим шелест ее крыльев…

Константин Бальмонт, друг Цветаевых, и коснувшийся краем судьбы цветаевских крылатых судеб Анатолий Виноградов, автор знаменитых в свое время книг «Три цвета времени» (о Стендале) и «Осуждение Паганини», тоже стали героями «Четырехлистника», и в этом обрамлении судьбы сестер Цветаевых высветились ярче, выявились глубже.

Я уверена, эту книгу Станислава Айдиняна будут изучать, ее наблюдениями и раздумьями будут поверять неизвестные страницы знаменитых биографий. Великое ему спасибо за эту книгу. В старых рукописях, в старых годах, в ушедших жизнях мы всегда ищем то, что будет иметь отзвук в нынешней нашей душе; мы сравниваем былую жизнь с сегодняшней, мы сожалеем, мы плачем и смеемся, мы любим. Полон любви и «Четырехлистник». Спасибо за любовь эту – автору. Он сам словно бы пришел к нам из Серебряного века.

***

НИНА ГЕЙДЕ
Дания

СЮРТУК ИЗ ВЕЧНОСТИ
рецензия-отражение на книгу Станислава Айдиняна «Механика небесных жерновов»

Вселенная каждого большого поэта неисчерпаема. Она населена своими собственными созвездиями образов и символов. В ней – своё переплетение смыслов и толкований бытия; в ней – свой млечный путь, свои метеориты, астероиды, далёкий свет «белых карликов» и магия «чёрных дыр». Каждый читатель – странник по поэтической Вселенной – найдёт в ней что-то своё – волнующее, родственное. Так и я, отправляясь в путешествие по лирическим страницам книги Станислава Айдиняна «Механика небесных жерновов», буду прежде всего останавливаться у своих «небесных колодцев» с живой водой, чтобы посмотреться в них и зачерпнуть созвучия, не претендуя на полный охват-обзор разнообразных поэтических измерений, представленных в книге.

Механика небесных жерновов
Невидимо земле необходима;
И пролетают мимо, сквозь века
Ночей метеориты-пилигримы.
И музыки расплавленной нутро,
Что через хаос девственно струится,
Мелодию планет перепоёт
И Абсолютом солнца воплотится…

Механика небесных жерновов… Сразу же – столкновение несовместимого. Небо на то и небо, чтобы быть на расстоянии от земных забот: перемалывания хлеба насущного. Но поэт творческим своеволием переламывает эту кажущуюся несовместимость. Поэтически легко, но напряжённо эмоционально поднимает, как атлант, землю к небу. И удерживает там. Вся поэзия Айдиняна – служение именно этому действию, действу. Потому что – «в небе тысячи исхоженных дорог» и бесконечное множество ещё нехоженых, которые предстоит открыть.

Стихи из образов земных слагаются,
Как крылья птицы слагаются
Пред взмахом высоты…

Как человеку подняться к небу? Прежде всего через силу духа, силу мысли. Редко удаётся прикоснуться к поэзии, столь преданно служащей высшему – духовному – началу бытия. Столь искренне верующей в безграничность миропознания. Столь устремлённой к Вечности.

Не авторское альтер-эго, именно Вечность – главная лирическая героиня большинства стихотворений «Механики небесных жерновов». «Мы все у Вечности в прямом долгу» – утверждает поэт. Если это не так – не стоит и браться за перо. Будут сменяться эпохи, гибнуть царства, города, развенчиваться идеи, поколения будут сменять друг друга. Останется поэзия – разве что с музыкой делящая лидерство в духовной первооснове человеческого бытия («весь мир – органный звук, в котором ноты – тайны…»). Потому и служит поэзия таинству довоплощения земного в небесное. Она – те жернова, которые перемалывают зерна земного, чтобы испечь небесный хлеб вечного. Изначально насущный.

Кипучий, безликий водоворот житейского, повседневного промчится мимо и не оставит следа. А душа всегда будет тосковать по вечному, ловить его ускользающий свет в каждом навсегда гаснущем дне. За стремительным бегом времени, приближающем небытие, угадывать бессмертие.

Пусть бешено несутся сквозь века
Пустые дни.
А Вечность – неизменна.
Она как глубина,
Лишь сверху пена
Минут, непостижимых до конца…

В мастерской Вселенной кипит работа. Её замыслы не всегда нам понятны. Но мы наблюдаем, как трудятся её многочисленные подмастерья – невидимые закройщики цивилизаций, культур, судеб. А поэзия привносит в этот процесс завершающую смысловую и образную символику. Одаривает духовным совершенством.

Портной сошьет
Из листьев город,
Портной не разгибает спину,
Чтоб сшить проспекты,
Переулки, мосты,
Улыбки и печали
В единый – как ковер – узор.
Ковер старинного «покроя».
Сюртук из Вечности надет
На стены южного предместья…

Стихотворение написано об Одессе. Но образ «сюртука из Вечности», который столь мастерски надевает поэт на «оголённую реальность» – на самом деле всеобъемлющий, очень знаковый в творческой мастерской Станислава Айдиняна. Бытовое, сиютекущее, ходящее своими малыми кругами житейских необходимостей, не очень интересно автору. Так же, как не очень притягивает его описание событий собственной жизни в измерении житейском, исторически самозамкнутом. Поэт ощущает себя частью мировой истории, наблюдателем вселенских катаклизмов и превращений. Он мыслит веками и тысячелетиями, ему легко обозревать с небесных высот исторические эпохи, географические широты, прихотливую вязь взаимопереплетённых культур. В «театре веков» он легким движением набрасывает на актёров «одежды Вечности»…

В театр веков
            распахнуты врата,
Тевтонский меч
            давно вморожен в камень.
Тетрарх заснул.
             Желтеющий пергамент…
Не шелестит по-гречески строка.
Нить освещают белые огни.
В гробнице череп сторожит мгновенья.
Не перекрыть всецелостного бденья
Той чуткости –
              без носа, без лица…
Над миром Логос сознает себя –
Он домышляет судьбы, дни, соцветья
Орнамент мыслей, снов, тысячелетий…
В его рассвете
             Пирамида льда –
Астральный свет
              грядущих огнелетий…

 Вновь и вновь осознавая мир и себя в Логосе, Станислав Айдинян возвращается к изначальной сути поэзии – не отражать видимый мир, но преображать его собственным творческим началом, быть его со-толкователем, со-творцом. Переводить на земной – человеческий, поэтический – язык тайные символы бытия. И идти ещё дальше – пытаться подобрать слова к неназываемому, лежащему за пределами видимого. Постигать «пространства прихотливый круг», разомкнутый в бесконечность. Разбрасывать и собирать камни своей судьбы, умея видеть в преходящем – вечное.

Время разбрасывать камни настало давно,
Мы разбросали, как камни,
Минуты и дни нашей жизни.
Камни бросали в костер,
Из костра полыхало зерно,
Злак лепетал о любви…
И о тризне.
Вечности смертный налет на губах…
А вослед –
Что на дороге ночной
Оставляем мы вечной порою?..
Люди уходят, зерно полыхает в костре…

Когда камни разбросаны, и их уже не собрать, когда зерно любви превращается в костре разлуки в пепел, и смертный налёт Вечности появляется на губах – что же остаётся? Только Слово. И возможность творить новую реальность – творить и населять новыми смыслами. «Пусть днесь и вечно будет Слово!…» – восклицает поэт. И смело выражает мысль о том, что, возможно, вся наша жизнь – не более, чем прихотливая игра Логоса. И вовсе не мы создаём Слово, а Слово – нас. Мы – лишь его отражение, его сны, игра его фантазии.

В воздухе дорога, –
Путь мой млечный
Небо поит белым молоком.
Вижу – тихо вьётся Бесконечность
Тускло-звёдно-искристым дымком.
Верю в то, что звезды, разгораясь,
В бездны душ глядят из полумглы,
Что над нами, мыслями свиваясь,
Разум-Логос дремлет до поры, –
Мы живём во снах его, живого,
Мы лишь только «анимы» его;
Мысли мы, мы дрёмы, –
Полубоги, полутени,
Полу-ничего…

Слово делает окружающий мир реальным. Энергия Слова – не бытовая, не житейская. Иногда это не только энергия созидания, но и энергия разрушения – по-своему тоже преобразующая мир. Диалектичность бытия определяет диалектичность сознания и наоборот. Нужно стремиться к постижению жизни, но не грубому, бесцеремонному. Скорее – вкрадчивому: вслушиванием, вчувствованием. Не нужно ломать золотые часы, чтобы увидеть «непостижимый ход минут». Надо чутко и бережно прикасаться к миру видимому и невидимому, к вещам и явлениям, которые «довоплотиться строчкой рады, тоской по Вечности полны…». И тогда Мироздание раздвинет «ставни бытия», даст услышать, как «дождь идёт за окном Вселенной», покажет, как «вокруг вбивает сваи время», создавая эпохи и цивилизации, затеет «огромную случайную игру неба над зеркалом воды», расскажет о судьбе деревьев, которые стоят «по пояс в снегу, как кони, что замерли вдруг на бегу», научит «удить рыбу прямо из печали», отпустит идти «сквозь отраженья, отзываясь на шорох сна», высечет «из подсознания искры узнаванья» первооснов бытия, доверит краеуголный «камень книги миропревращений», подарит святую простоту «солнцерождённого мига миропознанья», извечно явленного в Слове.

Великолепна ярость бытия.
Пусть конь несёт
И порваны страницы –
И с них на волю пущены слова,
Они летят – как искры и как птицы…

А с ними летит душа – на свободу, потому что Слово – это ещё и проводник за границы материального, телесного, рационального – в сферу духовного, не имеющего пределов.

Душа-невольница рожденьем разогрета
Влетает в тело, как ребенок в дом.
Вбегает, а потом страдает тяжко,
Вериги из материи приняв…

Если душа попадает в стихию живого Слова, становясь его со-творцом, её уже не держат «земные вериги». Вершатся новые смысловые реальности, новыми созвездиями заселяется поэтический космос.

Любовь в таком космосе – это тоже чувство над-земное, поднявшееся над загонами и законами житейского, бытового, несовершенного. Любовь – абсолют: «любовью в вечность движутся планеты». В книге мало «классических» стихотворений о любви именно потому, что и это чувство, эта стихия – полнее всего проявлена для поэта в измерении небесном.

Хотя любовь – занятие земное
Но что земное – вовсе не любовь…

Отсюда и неизбежное понимание того, что на земле не бывает идеальной любви. Да и вообще идеалы недостижимы. Диалектика бытия требует после приливов – отливов. Мелей. Заводей печалей. Тихого самоосмысления («как трудно идти между «я» и «не я»). Путешествий по кругу вечных безответных вопросов.

Куда уносится, куда уходит жизнь,
Когда открыты в сумрак тихий двери,
Когда в саду, в пруду, лягушка-тишь
Сидит и ждёт, в кувшинку глазки вперив?
Куда уносится, куда уходит жизнь?…

И чем длиннее пройденный земной путь, тем больше разочарований, размышлений о часто неравной борьбе между добром и злом, о непостижимой игре светотеней, об оборотной стороне Вечности – о скоротечности земного существования, о бренности человеческих чаяний («амфоры, что плывут на корабле, будут через две тысячи лет на дне моря, и вместо вина жизни в них будет лишь ил забвения…»)

Как странно чувствовать, любить,
Когда кругом – одни распятья,
И Смерть, раскрыв свои объятья,
Смеется над уменьем жить…

Чуткая поэтическая душа откликается всем печалям и несовершенствам мира так же, как и его жизнеутверждающей гармонии. У поэта, не замкутого на себе, а разомкнутого в мир, во Вселенную – «раны вдохновения» обнажены всегда, ведь творчество – это не «комнатное хобби», это способ существования, дыхания. Это судьба. Мужество пропускать через себя «жизни поток алый, кровавый…» Приговор и оправдание. Обречённость в жизни земной и обретённость себя в Вечности.

Сердце – усталый камыш.
Там, на просторе дыханья, ты шелестишь,
Словно кораблик, волною шумишь.
Плещется в борт твой
Жизни поток алый кровавый.
Какого меча, пули какой
Или обмана ты ждешь?…

Одиночества «многия печали», как неизбежная плата за избранность многознания, за отрыв от усреднённо общепринятого – сквозная тема «Механики небесных жерновов», редко, впрочем, явленная открыто. Хотя поэт и проговаривается порой – «у меня на душе столько снега скопилось давно» – он скорее аллегорически рассказывает о том, как одинок путь поэта, как трудно встретить единомышленника на небесных дорогах.

Крот из норы
Не хочет взгляда в небо,
Пусть птица удивляется ему.

Бывают грустные минуты, неизбежны потери и разочарования. Но очарование поэзии Станислава Айдиняна в том, что сквозь вдруг сгущающиеся тучи в его стихах обязательно пробивается солнце. Исцеленье от всех печалей – «там, где свет, там где юность, там где детство». То есть в мире первозданных надежд, непосредственной радости существования, в мире чудес и доброты:

Для тех, кто в чудеса не верит,
Чудес и вовсе не бывает,
И если никого не любишь,
То сердце глухо к чудесам.

Мир по сути своей – ребёнок, трудный, порой капризный и жестокий, и всё-таки – открытый добру, любви, милосердию. Главное – преодолевая все беды и ужасы бытия, оставаться на его светлой стороне, не забывать о небе над головой.

Я небу учусь у детей и стрекоз,
Не ангел ли тучу по небу пронёс?
Откуда летела, кружась, стрекоза?
Ей ангел шепнул – Опускаться нельзя
На жаркое поле близ старых берёз.
Не ангел ли время на небо унёс?

Жизнь скоротечна, смерть неизбежна. Но, возможно, жизнь и смерть, переплетены теснее, чем мы себе представляем. Их единство и есть диалектическая суть Вечности.

Жизнь коротка! –
Сказал я эху скал.
И от вершины ветер побежал,
Неся ответ, что смерть еще короче…

Экзистенциально-философская лирика Станислава Айдиняна насыщена интересными образами, ассоциативными соперекличками. Он умеет в одном стихотворении сказать нечто очень важное о сути жизни, её таинственных переплетениях, и идя ещё дальше – неуловимо коснуться тончайшего шва, связывающего бытие и небытие:

Куда-то подевался день,
Рассыпались во прах минуты,
И в потонувшие каюты
«Титаника» упала тень,
И череп улыбнулся Солнцу,
Чей луч проник в иллюминатор.
На череп тот глядели рыбы,
Не понимая ничего…
А водоросли плавно плыли,
Колеблясь средь песка и ила,
Они росли на чемоданах
И прорастали сквозь пенсне.
Часы давно остановились,
Давно не светят больше люстры,
Но череп улыбнулся солнцу,
И значит – жизнь живёт везде…

Читая книгу Станислава Айдиняна «Механика небесных жерновов» – как будто пересекаешь вместе с автором Вселенную на поэтическом астральном корабле, перелистываешь эпохи и города, поднимаешься на горные вершины человеческого духа, падаешь в бездны и вновь возносишься в небо, открывая новые горизонты сознания. Удивительное ощущение свежего воздуха в лёгких, радостное и родственное чувство полноты.

Я словно на вершине мира,
Где цикл закончился земной,
И ледовитые громады –
Как памятник любви чужой.
Здесь не солжёшь,
Застыло время
На нам неведомом пути,
И я вдеваю ноги в стремя,
Чтобы небесный путь идти…

Добрый путь.
Долгий путь.