ТАНЦУЙ, ЭСМЕРАЛЬДА

Танцуй, Эсмеральда-жизнь, под бубен простого счастья,
пускай Квазимодо-смерть завистливо наблюдает.

Не нам понимать, кто за нас решает
прощать ли, прощаться иль ждать причастия,
поверить, проверить, понять, запомнить –
мы можем лишь впутаться в этот танец,
души приоткрыть уголок укромный,
в котором оливы и померанец,
святые и черти, вороны да голубицы,
мессия на белом осле выбирает город…

Но сколько же это ещё продлится?
Открыты ворота, со скрипом ворот
в засохший колодец спускает вёдра
и не зачерпнуть им ни капли влаги.

Пока на ветру полыхают флаги,
танцуй, Эсмеральда,
смотри, Квазимодо.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ

Наташка, ты помнишь июня шмелиный гул?
И как я пытался добраться до дерзких губ,
но всё утыкался в просоленное плечо
и бархатом кожи дышалось так горячо,
а ты наблюдала сквозь ставенки сонных век.
Я вырос, я выжил, я – маленький человек,
из тех, что последними рвутся в смертельный бой,
и нечем гордиться, ну разве что лишь – тобой
и нашим родимым изнеженным городком,
у самого моря. И в горле вскипает ком,
но лёжа в траншее, в подбрюшье чужой земли,
я чую на шее дыханье твоей любви.
И я продираюсь сквозь алую пыль и гарь,
в которых сгорает мой жизненный календарь,
и в этом огне нет пути назад.
Но я обещаю тебе обяза…

СКАЗКА

Слушай же сказку:
в Ином краю,
где не марают в крови ладони,
жил, скажем, Юноша – как в раю –
видел, как в небе неспешно тонет
лодка луны и приходит день,
радостно ветру в оливах вторят
птицы и кружевом вьётся тень,
ласковый край, где не знают горя.
В том же приволье жила Она,
в тихой, простой деревне,
знала, как в поле поёт весна,
слышала голос древний
где-то внутри, призывала дождь,
травы рвала да маки…

Им не знакома сухая дрожь,
сумрачный лай собачий,
гул самолётов, дома в огне,
хрипы смотрящих в небо…

Слушай же, мальчик.
В Иной стране,
где никогда ты не был,
пусть эти двое живут любя,
счастье даря и ласки.
Если не можем начать с себя,
просто напишем сказку.

РЫБАРИ

Что это плещется, там, внутри,
где затихают дневные звуки?
Мы с тобой – вольные рыбари,
сети плетём из своей разлуки,
прочность проверена тех сетей,
не пропускают ни боль, ни радость…
не миновавших семи страстей
жизнь заставляет принять, как данность,
скудный улов из прощальных фраз,
тяжесть вины и песок сомнений.
Больше крылом не коснётся нас чайка
отпущенных сновидений,
мы с тобой – вольные рыбари,
наши моря – без конца и края.
Что это плещется там, внутри?
Не говори,
я всё помню,
знаю.

ВДОХИ

Старые совы рыщут во тьме небес,
новые мыши робко шуршат в траве,
строками чёрными в голове
вдруг вырастает рифмованный лес
слов и понятий – они родились внутри,
словно из косточек слабых запретный плод,
бьются в тебе: говори, говори, говори…
как говорить, если завязан рот,
если на шепот ловится только крик,
смысла клубится густой туман?
Всех нас спасает то, что в последний миг
мы понимаем – мир наш сошёл с ума,
это не первый смертельный бой,
поезд давно ушёл,
и каждый болен своей судьбой.
И всё уже хорошо.

*

А свет в том доме нестерпимо-гол,
он холоден и ясностью наполнен.
И, проплутавшись в лабиринтах комнат,
в одной из них, на выскобленный стол
я брошу свой несказочный улов,
которого не много и не мало.
Здесь все играют вечных рыбаков
в сетях непроходящего реала.

*

Когда-нибудь, нам будет всё одно –
вино из погребов иль воду дождевую
цедить, на дне выискивая дно.
Сбежавшего с рассветом поцелуя
не воротить, молчанием глухим
не посчитать убогих подворотен,
в которых нерождённые стихи
торгуют смыслов зельем приворотным.
Недорого берут, промежду прочим…
Не потому ль, что им знаком наш почерк?

ПОКОЙ

*

Когда устанем клясться (c'est la vie),
и ясно разглядим во мраке звёзды,
сведи меня к созвездию Любви,
но не проси ответного вопроса –
ведь я нема уже три сотни зим,
с тех пор как тот ушёл,
кто был необходим.
Накрытый стол, зажжённая свеча,
песочные часы растерянно молчат –
здесь всё теперь о нём напоминает.
Лишь ангел с демоном неспешно собирают
на нитку моей жизни рай и ад,
перемежая их грошами дней,
чтобы они в тиши звенели громко.
И принимаю, с радостью ребёнка,
подарки от своих поводырей.

*

Но манит всё, написанное кровью,
не только прочитать – прожить, учуять,
как тёплый след, оставленный любовью
в отчаянном побеге к поцелую.
Коль нужен свет, раздуем ненароком
свечу, бликующую розовым во мраке,
в мечтах о снеге, свежем и глубоком,
по белизне потерянной собакой
так хочется отчаянно брести,
и чтоб твоя печаль в немой горсти
ошейником сжимала тяжко шею,
невидимой цепи теряя звенья.
И, в мудрости ночного откровенья,
пусть сердце ни о чём не пожалеет,
переживёт паденье своей веры
и выгладится ангельской рукой.
Не надо закалять до стали нервы,
чтоб сильным быть, проси душе
покоя.

МИНОТАВР

Твой лабиринт. Минотавр ждёт.
Крови чужой не бывает много.
Жертвой на верную смерть идёшь,
хоть нелегка дорога.
Стены глухие опутал плющ,
солнце гуляет близко,
прошлое живо, потерян ключ,
высится обелиском
чёрная тень – золоты рога,
взгляд немигаем, страшен.
Те, кто увидел в себе врага,
скопом идут за стражем
в вечный Аид, где сырая тьма
прочный слепила кокон.
Разум кричит – выбирай сама,
фатумом или роком
будешь ты звать
этот алый миг,
вспыхнувший в подреберье…

Твой лабиринт. Минотавр убит.
Мифы в себя не верят.

СКАЗКИ АВГУСТА

Август тянет забыть сценарий,
что прописан на сером небе.
Тёплый маленький бестиарий
пропускает в реальность небыль –
и ворчит, закипая, чайник,
склочным голосом недотроги,
а в ладони накрошен пряник –
угощенье единорогу,
что грустит в опустевшем парке,
за окошком воркует флейта,
на наречьи напевном, ярком
заклинают дракона эльфы,
пролетает усталый ворон,
сны кидая на подоконник.
Выхожу в незнакомый город,
где в тумане цветёт шиповник
и колышется запах пряный
сонных трав, отдающих ласку,
берегам реки безымянной –
там печальная Златовласка
расплетает седые косы,
солнце плавится янтарём,
преломляя хрусталь вопросов,
лето радужным пузырём
уплывает неспешно в осень.

КОЛОМБИНЬЕ

В дневном палаццо бродят духи,
живым не причиняя зла,
я слышу стук осенней мухи
по пыльной радужке стекла,
и шепот мраморных ступеней
мне обещает – ты придёшь.
С душистой веткою гардений
прошествовал красавец-дож,
бледна смурная дожересса
с бокалом алого вина,
а рыжий молодой повеса
бросает взгляды от окна
и в зеркалах тройных, туманных,
грядущего роятся планы:
дож постареет, станет мудрым,
когда его черед придёт,
у дожерессы златокудрой
повеса душу отберёт,
и сгинет в тесноте каналов,
где стынет бурая вода.
А что с моей любовью стало,
я не узнаю
никогда.

ЯБЛОЧНОЕ

Спелое яблоко
солнца июньского зреет в закат.
Кто его вырастил? Ловко оно укатилось,
на небесах позабыло про Ирий-сад
и превратилось в дневное светило,
стало божественно-ярким,
пророчащим зной,
кожу земли опаляющим до предела.

Так иногда происходит с людской душой:
станет до срока ей тесно в сосуде тела,

вырваться тянет в просторы земных полей,
в тёмных лесах побродить за туман-рекою
и прорасти среди дымчатых ковылей,
и повстречаться с надмирной, иной тоскою.

И покидаешь свой город, и едешь вспять,
долго плутая скупой деревенской дорогой,
и эта глушь помогает в себе принять
всё, что забыто, заброшено и убого.

И проявляется в тишине,
за побеленными солнцем,
простыми крестами погоста,
яблочный сад,
где слышится в вышине
утренний Сирина плач,
да полуденный смех Алконоста.

ГРАНИ СНА

*

Стряхнёшь с ладоней жертвенную пыль
чужих незавершенных откровений
и усмехнёшься, что давно уплыл
корабль крылатый старых сновидений –
он малодушно перепутал роль
и в гавани чужой запасы полнит,
и загружает в трюмы ветра соль,
и заливает в бочки неба волны.
И смотрит вдаль отважный капитан,
о диких ярких берегах мечтая,
а ты стоишь на грани сна, босая,
задумчиво вертя ключи от рая.

*

День промелькнул, да и был таков.
В чутких ладонях уснуть легко,
прячется в кокон наитий мысль,
нам не постичь её явный смысл
тайный покажет тебе сама –
только зашторишь окно ума.
Сон прикоснулся ничьим крылом,
стань не сгорающим мотыльком.

*

Спи, моя девочка, пусть тебе
видится старый город в сетях дождей,
улочек путанных тусклая чешуя,
солнца закатного еле живой маяк.
Тучи закутали горизонт,
парк раскрывает дырявый зонт –
не защитит, но укроет, таков резон
этой мечты, уготованной одному.
Город покорной рыбой идёт ко дну
первого дня не твоей весны.

Спи, тебе снятся чужие сны.

КОТЛЕТЫ И МУХИ

Тёплый хлеб, оливковый тёмный сок –
что ещё есть у Вечности на столе?
Наливаешь оливковое,
в тарелку макаешь кусок… вкусен хлеб.

Может быть, ещё на столе – вино,
нежная кровь солнца и винограда,
запиваешь хлеб молодым вином,
что ещё надо?

А мы месим фарш воспоминаний,
бросаем на сковороды лет,
в прогорклое масло будней,
мухи памяти жужжжжат над нами,
что ещё будет?

Мухи садятся на стол,
довольно лапки потачивают,
к ночи снова кружат, усталые,
всяк перед ними в своём долгу.

И я всё переворачиваю
и переворачиваю
те пережаренные,
старые
и
перестать
не
могу.

СОЛОМОНОВО

Память рухнула, мир утащив Атлантидой на дно,
рыбы донной тоски баламутят оставшийся воздух.
Мы же знаем – такие слова слишком поздно
говорить и молчать ими страшно, а надобно. Но
сотни трещин паучьими лапами ставят печать
на родное, понятное, близкое, нужное очень.
Кто-то рядом лишает себя полномочий
понимать, забывать, принимать и прощать,
кто-то сверху на нас загляделся с тоской,
обронил пару перьев на крышу горящего дома.
Этот мусор и шум городской
унесёт пересмешник знакомый
в царство тёмных лесов и поднявшихся гор,
где пылают иные закаты.
Мы – войны необъявленной псевдосолдаты,
слушать муторно этот немой приговор.

Но страницу перевернёшь,
позабыв о былой тоске
и поманит святая ложь –
венка тонкая на виске,
замок, тающий на песке,
сладость слова на языке,
мир, висящий на волоске.

AQUA VITAE

Пей воду смерти, наш ангел, она горчит,
знаем ведь – всякий источник достигнет дна.
Слышишь, как ветром срывает огонь свечи?
Юный подумает: «Это моя весна»,

чуткий увидит распятый под снегом куст,
сильным заря обещает кровавый бой…
в этой низине важнейшее из искусств –
жить, пролетая на бреющем над собой.

Быть и не думать, когда же твоя звезда
первым лучом растопит последний лёд.
Пей воду жизни, мой ангел.
Она – вода,
значит, куда-нибудь
выведёт,
утечёт.

ПАМЯТЬ КОВЫЛЯ

Долгая жизнь пахнет солью и чабрецом,
слёзы утри, моя ночь-сестра,
мы же с тобой из рода забывших сон,
выжженных изнутри жаром души-костра.
Бьётся усталый бог, гонит бродящий сок
пульсом по нитям вен, некого обвинять:
жизни густой цемент – боли сухой песок,
смешанный с кровью дня.
Ветер степной рукой гладит по волосам,
вера с мечтою манят к чужой земле.
Вырасти? Улететь? Каждый решает сам,
главное о себе, брошенном, не жалеть…

тянет живой ковыль шеи до близких звёзд.

СЕРДЦЕПТИЦА

И перестало болеть
за пятым пустым ребром,
там, где жила нелепая
птица счастья.
Воспоминания
покинули зимний дом,
и настоящему тоже
пора прощаться:
будущее – грядущее
просится на порог,
мешкает что-то,
треплет весенний листик…
не до конца обозначен срок
призрачных евхаристий
хлеба – земли,
молодого вина – дождя.
Всё ещё будет,
стоит остановиться –
в новой груди, снова,
но без тебя,
вывьет гнездо
беспокойная
сердцептица.