ЕЛЕНА ТИХОМИРОВА

«МИДИИ НА ПЕСКЕ»

ВОЛХОВИЙ ПУТЬ

***

Восток призывно слепил звездой
и гнал усталых, седых гонцов -
найти измученных беглецов,
в ночном хлеву испросить постой,
слова молитвы произнести,
с почтеньем им передать Дары...
Младенца ладаном не спасти,
известны правила неигры,
и мать молчит, принимая бой,
укутав мальчика в грубый холст,
а над бессонною головой
вздыхает мерно уснувший вол,
встречая новый земной рассвет,
воркуют голуби в серой тьме.

***

Да будет так, ещё будет так.
Судьба истёртый швырнёт пятак
и реверс с аверсом – вот дела –
сольются, счистится добела
с души и тела короста дней,
а память сделается острей,
но губы будут теплее рук,
и успокоенный сердца стук
расскажет больше, чем все слова.
Хамсин песчаные кружева
плетёт, очаг согревает кров,
благословеннейший из даров,
как ладан, мирра и звёздный свет,
здесь молчаливый земной обет.
И продолжают волхвы свой путь,
ведь им не сбиться, и не свернуть.

 

МИДИИ НА ПЕСКЕ

***

Жизнь – будто берег морской,
наполненный ласковым ветром.
Бредешь за волной голубой
и в раковине пустой
находишь крупинки рассвета,
а мы, словно резвые дети,
всем увлечены и упрямы,
за игры свои не в ответе,
когда рядом нет строгой мамы.
С волной перемешан песок,
струящийся между руками,
один неточный бросок
и рухнет песочный замок –
заденет локтем из кокетства
и прочь убежать поспешит
мальчик, играющий в детство,
мячиком взрослой души.

***

В этом городе спит не рождённая грусть,
мостовые постелены гладко.
Я однажды вернусь и пройдусь
по нему, я откину украдкой
полог времени, скрывший большие мечты
от свинцовых и пакостных будней.
И опять мне привидишься ты,
и по улице скромной и будней
мы пойдём, удивляясь, что в гуще мирской
наши души становятся шире.
Здесь всё просто – климат морской,
мысли уже морские.

***

Имеем ли право не всё сказать?
Зачавшим слова нет пути назад,
лишь только выращивать семя
печалей да сожалений
о прошлого призрачных замках,
где каждая новая ранка
пока вызывает улыбку.
И в этом качании зыбком
имбирного тёплого света
нет песен ещё недопетых,
не знает свинцового ветра
последнее мирное лето.

***

И, в своей непростой тоске,
о гордыне чужой забыв,
всем нам – как мидиям на песке –
время захлопывать створки
и ждать
прилив.

АРИТМИЯ

Любованье полётами чаек,
хрустальным снегом,
вершинами стройных гор –
что из этого списка
делает счастье полным?
Я смотрю
на серое небо,
на холодные волны,
понимая, что до сих пор
уходила лишь по-английски:
ни ключа, ни записки,
ни звонка, ни забытой одежды.
Вроде, смелость и риск,
пополам с надеждой,
что вернут и задержат,
хотя бы в памяти.
Только жизнь –
не поставленный
смертью памятник,
это воздух, что ищешь
незрячими пальцами.
Исчезает ответ
на беспомощное «останься»
и властное «подожди»,
выбивается из груди
неровными стуками сердца,
заглушается
силой солёного ветра,
отражаю
в точнейшей душевной призме
извечный асинхронизм:
переизбыток
нежности в организме,
при недостатке тепла и света.

ВАВИЛОН

***

И нет земли, текущей мёдом и молоком, и точка зрения – это сердечный Выбор.
Кто думал, что будет нам так легко себя обменять на вдох и на выдох? А ты попробуй, вдохни раз пять и выдохни столько же – раз за разом…
когда велевший себя распять теряет силы и веру в разум, нам остаётся одна тропа – туда, где ходят поодиночке. Где Вавилон – там гудит толпа…
дойти до крайней, дрожащей точки,её поставить,перечитать и отпустить в ледяном конверте …
по ветру смогут ли прилетать стихи к тому, кто не помнит смерти? И что он видит, держа свечу за всех покаянно-виноватых?
Молчу. Кричу. И опять молчу.
А Вавилон мой гудит набатом.

***

Опыт повис на небесных сваях ловким канатоходцем, так и бывает – жизнь истязает только первопроходцев. В чём бы ни первые – без разбора – в страсти ли, вере, каждый получит своё: позора высшую меру, или же славы – неотличимы эти понятья в мире, где правдой неизлечимы псевдообъятья.
Там, где Иуда Христа торгует ловко и пошло, шулер-Судьба колоду тасует с будущим/прошлым, выкинет карты и не предложит нам отыграться. И не сорваться уже фальстартом в сладкие …надцать.
Мир этот, полный простого горя, не/чист, не/светел.
Не упустить бы из сердца море, птиц и солёный ветер.

***

Сны не сбываются – просто приносят дрожь, берег иной укрывая слоистой пеной. Дай только время, когда-нибудь утечёшь кровью дурной из прокушенной смертью вены.

Доктор дежурный назначит двойной укол, чтобы отшибло желание выть и память, и пожурит за то, что заблёван пол липкими сгустками сердца – её стихами. Только сиделка – вера, в глухой ночи, тихо поправит колкое одеяло и посидит поблизости / помолчит, чтобы бедняжке немного спокойней стало.

…как перестанет сниться словесный тир, злоба, бессилье, грубости и запреты – выпишут снова в зовущий, безумный мир новую душу из старого лазарета.

КОРОБКА С ВЕТРОМ

***

Когда перед рассветом злая тьма
колышется придонною травою,
а тени над бессонной головою
напоминают то, о чём сама
почти забыла, если бы не голос
поставленного верно за плечом,
давай поговорим, ведь есть о чём –
вот серп луны срезает звёздный колос,
а я могу узнать в родном лице
черты святые будущего сына,
пока со мною рядом спит мужчина,
и мир похож на птенчика в яйце:
зародышев, в себе сосредоточен,
но просто так преграды не разбить,
и ,кажется, любой язык неточен,
когда на нём пытаешься любить.

***

Что на твоей душе? Пойму – отвечу,
давай пока привычно помолчим,
для этого подарен сонный вечер,
с оранжевым дыханием свечи,
поставленной на узкий подоконник,
молящейся о странниках во тьме.
Из тысячи переведённых хроник
я выбираю ту, в которой свет,
солёный воздух, радостные крылья,
/не предадут, удержат на весу/.
Решение не требует усилий,
оно – тобой наполненный сосуд,
где собраны по капле, незаметно,
и детские,  и взрослые мечты.
Подумалось, душа – коробка с ветром,
вместила всё, от нас до пустоты.

***

А море чертит волной узоры
по белоснежной песчаной кромке…
где стало время трубой подзорной,
неважно – предки или потомки
идут вдоль жизни, всё бесконечно,
и в этом тихом прибрежном свете
кольцом на пальце уснула вечность,
перебирая мечты о лете.

НАЧАЛО

Если захочешь, вернись в начало…

Ты – эмбрион, окружённый водами
\как ещё люди обозначают
слитность небесно-земной породы?\.
Плаваешь в них так легко, податливо –
ангел, забывший болезнь кессонную,
словно не мучила суррогатами
тело, в тоске февралей бессонных,
не задыхалась во льду и пламени,
что до крови разрывают душу…
Ниточкой длинною пульс дыхания
вьётся в тебе изнутри-наружу,
волнами, лаской с морскими схожими,
в любящих водах легко согреться.

Видишь, как бьётся под тонкой кожею
точка,
что стать
обещает
сердцем?

КРЫЛЬЯ ГОЛУБКИ

Думаем параллельно о ста вещах…

Как бы мне научиться себя прощать,
без раздела обид на понятные части,
как тебе избегать причастий
от глаголов прошедшей страсти,
сколько нам предстоит напастей
отводить от простого счастья?

Чья вина, или чья заслуга
избавление от испуга,
как понять, что нашли друг друга,
а затем, не пойти по кругу,
если будущее незримо,
тянет прошлого серым дымом,
настоящее – пантомима.

Но стираем неумолимо,
слой за слоем, остатки грима,
перед зеркалом, так ранимы
оба, в старых своих доспехах,
ошибаясь, считая смехом
отголоски пустого эха…

Можем думать и говорить
без конца, обо всём на свете,
болью смятые крылья голубки-любви
расправляет наш новый ветер,
наблюдая её полёт, замирает душа твоя…
понимаешь, что без неё нет ни света, ни бытия?

ГОНЧАРЫ

Ждём ли чего,
боимся, не знаем –
внутренний трус таится
под маскою храбреца.
Если пройтись
по душе от конца до края,
можно найти в себе праотца
или праматерь своих желаний,
яростных, призрачных,
темных и странных.
Жизнь – потолок протекает
воскресными пятнами,
секундомер плачет невнятно
часами пустых ожиданий.
В этом пространстве
из мыслей нетканых,
совесть – всего лишь обманный,
незавершенный маневр
и каждый нерв  закален.
Мир заточен под новую эру
грустных людей,
потерявших небесную меру,
лепится вязкая глина снов,
верится в смыслы уснувших слов.

КРОЙКА И ШИТЬЁ

Бывает больно, пусто, нехорошо
на уровне сердца / до глубины души,
и грубо распорот добротный небесный шов,
а ты, на живульку, штопаешь эту жизнь.
Исколоты пальцы и нервным губам знаком
иголочный привкус – железный, как двери в рай…

Затянешь нежность маленьким узелком,
проверишь, не сильно ли морщит край
неровно сшитых надежд и вер
/карман любви – бесполезно пуст/.
В момент принятия полумер
сгодится старой мечты лоскут –
латай скорей, забывай про сон,
потом исправишь нелепый крой …

Побудь усталой, простой швеёй,
изобретающей свой фасон.

ПОЕЗД В ПОЛНОЧЬ

Мир устроен не так уж хитро,
пара формул работает чётко.
Каблуки отбивают чечётку
на затёртых ступенях метро,
полуночных платформ пустота
не пугает уставших от боли,
мегаполиса северный полюс –
словно крайняя веры черта.
Нелюбви чёрно-белая вечность
растекается красками лжи,
этот поезд идёт бесконечно,
сквозь потерянных лет миражи,
всяк ушедший за стёртые грани
там находит беспомощность слов,
каждый опыт, не прожитый нами,
переходит в таблицу долгов
и струною натянуты нервы
у приученных счастье терять…
Недоучка-алхимик неверно
переводит рецепт бытия.

ПРОСТОЕ ЧУДО

Вечерело быстрей в октябре,
холодное море прощально
плащ прибоя кидало на берег,
возвращаясь в пределы свои,
а над городом Ангел печальный
потерянным пёрышком реял,
позабыв ориентиры небесной любви.
Он последний круг сделал
на вздохе усталом,
опустился случайно
на тёплую крышу
в самом сердце города старого,
вслушался и расслышал:
закипающий чайник,
стук чашек и сладкий
шорох фантика карамельного,
тихий шёпот двоих стариков,
беседу ведущих неспешно
про общее прошлое…

И одумался Ангел,
встряхнулся,
поверил,
вернулся
обратно
в небо
заброшенное.

ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС

Ванечка стар, он с большою охотой
дома б остался, на мятом диване…
но облетает с аллей позолота 
в тихом Ногинске, щебечут трамваи
и по дорожке, усыпанной клёном,
и, вызывая улыбки на лицах,
Ваня неспешно шагает, влюблённо,
к Маше своей, в окружную больницу.

В яркой коробке – конфеты медсестрам,
чтобы пройти в неурочное время.
Всё получается быстро и просто:
старой закалки верное племя
может пленять, убеждать, добиваться.
Так, пробивая любые преграды,
Ваня проходит в седьмую палату.
Кажется, Маша всегда ему рада
/в белой рубашке, с седыми кудрями,
в красном халате сидит у окна/.

«…я вспоминаю зелёное платье … Ваня, ты помнишь?»
«Конечно! Весна.
Я лейтенант, ты – красива, как леди. Первую встречу нельзя позабыть…»
«Помню, из окон смотрели соседи, как ты меня приходил проводить.»
«Милая, помню. Солнце, помолвка, но ещё ярче – синь твоих глаз…
Так, развесёлая комсомолка, я приглашаю на танец-вальс!»

Маша смеется одними глазами
и, тяжело поднимаясь с постели,
к Ване, душою, залитой слезами,
жмётся наивно, как в юном апреле.
И отступает её преисподняя – с болью борьба – перед ласкою фраз.
Тихо, судьба. Эти двое сегодня просто танцуют в последний раз.

 
НА ПОТЕРЯННОЙ ФЛЕЙТЕ

От мысли до звука дорога – c немыми губами,
близка, нелегка и разбита чужими шагами.
Срывается шёпот намеренно – горький,
способный открыть эти душные створки
и выпустить тело слепого моллюска
на свет, чтобы жил и играл каждый мускул
нам выданный небом для вечной печали.
А горечь безмолвия сушит ночами
любви океан, выпивая по капле.
И чертим защиты убогой пентакли
мы пальцами веры по временной суше,
и любим, и верим, наивные души.

Но в этом безумии столько святого,
что всё повторится в желании новом,
и снова о Боге и радостном лете
сыграет судьба на потерянной флейте.