НАТАЛЬЯ МЕНЧИНСКАЯ

КРЫМСКИЕ «АРГОНАВТЫ», М.Н. ИЗЕРГИНА
И ЕЁ ПЕРЕПИСКА С А.И. ЦВЕТАЕВОЙ

Крымские «аргонавты» – это друзья юности моей мамы, Натальи Менчинской – люди необыкновенные, исключительные, заряжённые творческой энергией, духом вольности и свободы. Большинство «аргонавтов» были студентами Таврического Университета, открывшегося в Симферополе в 1918 году и существовавшего около 6 лет в Крыму в самое трудное и нестабильное время, когда власть неоднократно переходила из рук в руки, когда там царили разруха и террор. Однако именно в эти голодные, трагические годы в стенах Таврического университета собрался такой состав преподавателей, какого в России того времени не было ни в одном учебном заведении.

Мария Николаевна Изергина (31.07.1904-22.03 1998), (Муся), и её сестра Антонина, (Тотя), были наиболее близкими нашей семье «аргонавтами». Именно они донесли до меня нечто более важное, чем факты – дух свободного и радостного общения, артистизма, даже озорства, который был присущ всем аргонавтам без исключения и обозначался термином «аргонавтизм».

В детстве сёстры Изергины жили с родителями в Петербурге, а по летам в отцовском имении под Тверью в Палагино. Отец их был светский, блестящий человек, очень остроумный, юрист по образованию, но картёжник. За год до революции имение пришлось продать, чтобы расплатиться с карточными долгами отца, и девочек отвезли в имение его двоюродного брата в Крыму – Сюрень, затем в 1917 г. Муся и Тотя с матерью обосновались в Симферополе. Крым стал для них родным. Вскоре после того, как в 1921 г. образовалась компания «аргонавтов», многие из них переженились, в том числе Муся и Тотя, но браки эти оказались недолговечными.

У Муси был прекрасный голос, она училась в консерватории по классу пения, но затем переехала за своим первым мужем в Москву. Там из-за личных переживаний голос у неё пропал, она окончила музыкальное училище уже по классу фортепиано. В конце 1930-х годов Муся с сыном от второго мужа уехала за сосланным отцом, вскоре скончавшимся, в Алма-Ату, где работала в театре иллюстратором-аккомпаниатором. В 1946 г. она потеряла сына, погибшего от случайного выстрела, и жизнь её круто переменилась.

Живя в Алма-Ате, Муся в конце 1940-х – начале 1950-х ежегодно бывала в Москве и Ленинграде, где жила и работала в Эрмитаже её сестра, выдающийся искусствовед. Всё больше Марию Николаевну тянуло вернуться в Россию, в Крым, в места, связанные со светлыми воспоминаниями юности, туда, где до сих пор оставалось много друзей.

В 1956 году она построила дом в Коктебеле, который привлёк к себе множество творческой и научной интеллигенции из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты и других городов. Кстати, в эти годы голос к ней вернулся, и она радовала гостей своим замечательным пением, которое не могла не оценить и Анастасия Цветаева. Со времени возникновения дома я бывала в нём, за редким исключением, ежегодно – сначала с родителями, а потом одна или с друзьями вплоть до 1997 года, осенью которого Марию Николаевну, уже немощную и утратившую контакт с действительностью, увезли в Москву, где она скончалась 22 марта 1998 года в возрасте 93 лет.

Когда ушли последние из «аргонавтов», я вдруг почувствовала как бы внушённую мне свыше настоятельную потребность написать о них. Потому что – кто же это сделает кроме меня? Одним из побудительных мотивов к тому, чтобы начать собирать материалы об «аргонавтах», послужило событие, которое произошло ещё при жизни М.Н. Изергиной. Когда мы, друзья Дома, приехали в Коктебель весной 1985 (или 1986 г.), Мария Николаевна вдруг достала пачки писем, разобранные ею долгими зимними вечерами, и сказала, что просит их сжечь. Все присутствовавшие при этом друзья Дома воспротивились её намерению, и тогда М.Н. сказала: «В таком случае разбирайте эти письма, здесь есть и от вас, и от ваших семей и от многих других людей». В то время я ещё не думала о том, что мне эти письма могут понадобиться, но сжечь их мне казалось недопустимым, и я забрала письма А.И. Цветаевой, М.С. Волошиной, Г.Н. Петникова и других известных мне личностей, не говоря уж о письмах нашей семьи.

Организатор музея сестёр Цветаевых в Феодосии Ирина Двойнина связала меня с Глебом Казимировичем Васильевым и Галиной Яковлевной Никитиной, хранителями архива А.И. Цветаевой, им я и передала её письма к М.Н. Изергиной, а они передали мне письма М.Н. к Цветаевой. Это дало мне возможность составить их переписку, которая вошла в несколько сокращённом виде в мою книгу «Крымские «аргонавты» ХХ века», вышедшую в 2003 г. в издательстве «Критерион» при содействии Дома-музея Цветаевых в Борисоглебском пер.

С Анастасией Ивановной Цветаевой Мария Николаевна Изергина познакомилась, очевидно, в начале 1960-х годов через М.С. Волошину. Их переписка, охватывает период протяженностью более 26 лет¹. Первое письмо А. Цветаевой датируется 19-м мая 1966 года. Думаю, эти письма достаточно точно характеризуют и самих корреспондентов, и отношения между ними, на протяжении лет менявшиеся.

Хотя в последние годы отношения между М.Н. Изергиной и А.И. Цветаевой нельзя назвать безоблачными, Мария Николаевна была искренне привязана к ней. А.И. Цветаева, так же как и М.С. Волошина, была для Марии Николаевны человеком важным и значительным. Известие о её смерти очень расстроило Марию Николаевну, и было, как она сама считала, одной из причин инсульта, случившегося с ней осенью 1993 года.

В данной публикации ликвидированы некоторые сокращения в письмах А.И. Цветаевой, ранее сделанные в книге «Крымские «аргонавты» ХХ века».

Переписка Анастасии Ивановны Цветаевой
и Марии Николаевны Изергиной

А.И. Цветаева 19.05.1966 г.

«Милый друг!

Через час наш поезд тронется. Когда мы отъехали, а Вы, постояв, пошли к морю, – сердце рванулось за Вами… Сажаем Е.Ф. на такси и идём с Наташей в буфет, чтобы взять на дорогу солнце, ветер. Скоро стихнет шум моря и с ним станет затихать Ваше пение. Всё напеваю „Звезду“! < …>»

А.И. Цветаева 21.05.1966 г.

«<…> Какой рай Коктебель! Вы – постоянно на сердце. Я отдыхать не умею, но время Вашего пения – отвага и нега, шарм голоса – легли в душу чистым золотом отдыха. Как я хочу Вам счастья, радости. Храни Вас Бог».

М.Н. Изергина 27.05.1966 г.

«Дорогая мне, Анастасия Ивановна!

Не сразу Вам ответила, т.к. не исполнила сразу Ваших просьб, а теперь уже пишу с чистой совестью. Сегодня была на кладбище, окропила крестик и положила под ним две красные розы. Был спокойный, немного пасмурный вечер. Я посидела там немного и думала о тех вещах, о которых не стоит думать, но всё равно вечер был прекрасный. Сейчас во всём своём расцвете – весна и мне всегда жалко, что вот она скоро кончится, а я пропущу её, чего-то не успею, чего-то не досмотрю. У меня цветут такие необыкновенные розы, что в сущности надо сидеть и смотреть на них, а всё время занимаешься какой-то ерундой, какими-то бесцветными обязанностями и болтовнёй.

Также замечателен запах цветущих маслин. Я убеждена, что если сидеть и долго всматриваться, вернее, вникать в розы, то, наверное, откроешь какие-нибудь законы мирозданья. В них так всего много: красоты формы, запаха, цвета; даже какое-то излишество, ей самой тягостное. Несомненно, это что-нибудь да значит и это можно узнать, если в это углубиться, как Ньютон открыл тяготение, глядя на яблоки. Вы извините за эти фиоритуры воображения, я ведь не писатель и со знаками препинания у меня не лады; но уж такая весна!

Мар. Степ. начала ремонт и полна гордости за свою смелость и ужаса перед всем происходящим. Всё вынесено, разгромлено. Кучи штукатурки. Даже как-то больно видеть, а ведь ей тем более.

Анастасия Ивановна, мне очень приятно получать Ваши открыточки, это какие-то лучики души. Присылайте их мне, если у Вас будет время и внимание ко мне.

Очень жаль, что Вы уже уехали. Целую Вас и хочу для Вас душевного покоя и радости. Ваша М.Н.

P.S. Перечитала письмо, чего-то не выразила, что хотела выразить: моего какого-то тяготения к Вам, может оно передастся между строк».

А.И. Цветаева 3.06.1966 г.

«Дорогой и любимый друг!

Спасибо за Ваше прелестное, ароматное, как Ваши розы письмо! От него веет и пением Вашим, мне незабвенным. Оно пришло в самые трудные дни, в семейную трагедию, обострившуюся и взявшую мои силы без остатка и возврата. В жаре дня и пустынной казахской степи, где такой избыток солнца, что он тяжёл, я перенеслась в ветряный, влажный, прохладный в те наши дни Коктебель, где я была так свободна и праздна, точно не было у меня семьи с её заботами, которым не подберёшь имени, так они многообразны и спутаны в крутой узел… Вы чудесно написали о розах. Листок трепетал в руках, и всё донеслось, о чём Вы думали, что не донесётся – донеслось и несётся ответно Вам!

Я тоже скучаю о Вас очень и буду писать через всю занятость. И ещё у меня к Вам просьба, – если она не трудна: записать нотами (без аккордов) мелодию 2-й „Звезды“. За две недели суеты и огорчений, труда, спешки, я её утратила, а теперь она полна Вами и очень хочется её про себя напевать…

Обнимаю Вас и хочу Вам счастья. Жму лапы Боссу, пусть не рычит. <…>»

А.И. Цветаева 19.06.1966 г.

«Дорогой и милый друг!

Сколько раз хотела писать Вам за месяц разлуки, Вы постоянно в моём сердце – удивительно неизменно и нежно, но совсем нет времени. Вот! Час, когда я вдруг одна (сын с невесткой на огороде, младшая внучка спит, старшая готовится к экзамену у подруги, дом пуст, жара спала – и я взяла карандаш). Меня беспокоит Ваше молчание – отчего оно? Вы свободней меня. Я получила Ваше письмо в ответ на моё дорожное 2-го июня, в понедельник, в очень тяжёлый мне день и тотчас Вам ответила и ждала со дня на день – Ваш, считая, когда он может быть, и так и не дождалась.

Или уже забыли? Грустно – но всё же лучше так, лишь бы Вы не заболели, и хоть бы не случилось какой бы реальной причины, мешающей Вам написать мне. Отзовитесь!

Сколько раз я рвалась Вам писать, но я так перегружена сложным положением в семье и тем, что рвусь на части в семейных неприятностях и несправедливостях ко мне, к которым, хоть этой трагедии уже два десятилетия, привыкнуть никак не могу.

Сейчас Рита кончает 11 класс и – пятёрка по языку (фр., которому я учу её с 12 лет). В виде исключения ей сделали добавочный экзамен по англ. (которому я учила её) и тоже 5. Удивительный аттестат: если геометрию сдаёт так же, как и все на 3, то красуются рядом две 5-ки по языкам (2 языка, невиданный случай!). Но эти языки я вбила ей из под палки, родители вставляли палки в эти наши занятия, а теперь за эти 5-ки я не получила ни от них, ни от Риты „спасибо“. День набит делом до отказа, редко успеваю прилечь на полчаса днём, ночью не всегда досыпаю.

Частое искушение – более не приезжать – до сей поры не выполнено мной – продолжаю, чтобы хоть летом увезти девочек из этого буквального жара и переносного пекла – в другой пейзаж, в свежесть им полезной Балтики. Но старшая эгоистка, а младшая ребёнок, и день мой и там нелёгок. Однако там я хозяин дня, где мало любви и долг выполняется с раздражением. Вот хоть в двух словах о себе <…>»

М.Н. Изергина, Г.Н. Петников 26.06.1966 г. (телеграмма)

ДОРОГОЙ ДРУГ ВСЕГДА С ВАМИ СЕЙЧАС ИДЕМ С МОРЯ ОТ МАРИИ СТЕПАНОВНЫ ДУМАЛИ И ГОВОРИЛИ О ВАС СЕРДЕЧНО Я ОЧЕНЬ ЗАНЯТА САДОМ А Я ОТПРАВИЛ ВАМ БОЛЬШОЕ ПИСЬМО И СТИХОТВОРЕНИЕ ЗВЕЗДУ ВЫСЫЛАЮ ВСЕ-ТАКИ БЕРЕГИТЕ СЕБЯ ОБНИМАЕМ ЖЕЛАЕМ ДУШЕВНЫХ СИЛ    ПЕТНИКОВ ИЗЕРГИНА

М.Н. Изергина август 1966 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Я очень виновата перед Вами и перед самой собой, и объективно, что я так долго не писала Вам. Я вообще писать запросто, как сесть и запеть не умею. Мне надо сосредоточиться и сделать какое-то внутреннее усилие, чтобы путём письма что-то передать. Сосредоточится же последнее время было невозможно. Каждый день новые люди, требующие внимания и времени. Болтовня, встречи с людьми, долго отсутствовавшими, бытовые заботы совершенно меня закружили, а тут ещё мой племянник решил жениться, да ещё с большой помпой и умолил меня приехать в Ленинград на его свадьбу.

Я летала в Ленинград на 10 дней и уж там так закружилась в свадьбе, в старых знакомых и всяких зрелищах, что прилетела назад совсем выдохшаяся.

Сейчас я на месте, но опять куча народа (это Вам не майский, просторный, тишайший Коктебель), масса бытовых неполадок, трудно устранимых и всякая такая дребедень.

Я всегда помню о Вас и внутренне слежу за Вами и так хотела бы Вам чем-нибудь помочь, но Ваша одержимость восприятия всего Вас окружающего находится, мне кажется, в Вас самой. Ведь жизнь всё равно пойдёт так, как ей положено и нельзя вкладывать так много нервов живых и ранимых под её неотвратимо наезжающие колёса. Можно только сглаживать, но очень редко можно что-либо изменить. Никто и ничто так не ранит, как отношения со своими близкими, потому что ни за кого так не болеешь душой как за них.

Я не сомневаюсь, что и сын Ваш бывает резок с Вами, потому что понимает как нелепо и горько живёт и негодует больше всего на себя, а девочки ещё не понимают. У них нет душевного опыта, и они ещё придут к Вам внутренне.

Не огорчайтесь, а любите их. Они достойны Вашей любви и жалости.

Видите, какие христианские Вещи я Вам пишу, но вероятно это потому, что мой сын погиб, его нету со мной, и мне кажется, что в любом образе он был бы дорог, если бы был со мной. А внучки дают счастье самим фактом своего существования. Помните, что всегда может быть хуже и Ваша ситуация живая, это жизнь во всей своей сложности и она всегда богаче смерти и пустоты. Поступление Вашей внучки в вуз ведь это очень интересно, хотя и трудно. Может оттого и интересно, что трудно.

Если я завтра успею записать „Звезду“, мою и Вашу, то я вышлю их с этим письмом, а если нет, то не стану задерживать письмо, а вышлю их со следующим.

Очень чувствую Вас, хотя Вы и далеко. Чувствую, как Вы трепещете, как мотыльки и бабочки, летящие на огонь, и также обжигаете больно свои крылышки на огне Вашего нервного беспокойства, но Вы такая, и, наверное, внутренний покой не Ваш удел. Целую Вас и желаю Вам больше любви, а она найдёт и силы, только постарайтесь из Вашего „presto“ перейти если не к „andante“, то хотя бы к „moderato“.

Мар. Степ. находится несколько в вялом состоянии, по моему это потому, что её окружают мало интересные ей люди. Дорогая, целую Вас и не волнуйтесь. Всё будет хорошо. Ваша М.Н.»

М.Н. Изергина май 1967 г.

«Дорогая моя и волшебная Анастасия Ивановна!

Не корите меня, что я так долго молчу, и не забывайте меня.

Я не умею часто писать и писать письма вообще – без сюжета. Сейчас у меня появился сюжет. Во-первых, и это самое главное: Марии Степановне уже сделали операцию, и, кажется, удачно. Теперь остался неподвижный послеоперационный период. Так хочется думать, что всё пройдёт благополучно, и она сможет хотя бы читать. Это я только что узнала и даже не знаю подробностей.

Во-вторых, ко мне заезжал Григ. Ник. Петников. Он в совершенно плачевном состоянии. Для него характерно то пребывать на взлёте, писать стихи, быть уверенным в себе, то сваливаться в какую-то психологическую яму, всего бояться и находиться в отчаянном, жалком, беспомощном состоянии. Он выбрался ко мне с трудом – боялся ехать, идти и т.п., но всё-таки выбрался и излил на меня все свои горести. Единственно когда он оживился и стал похож на человека, это когда он стал говорить о Вашем „Кокчетаве“. Он вдруг весь встрепенулся и, когда кончил рассказывать, как-то вздохнул с облегчением и сказал: „ну вот, как-то и легче стало“. Он мне сказал, правда, под большим секретом, но Вам то уж можно, что его очень поддерживает мысль, что Вы о нём молитесь. Он не чувствует из-за этого одиночества и считает, что Вы для него целебны. Его также трогает Ваше отношение к нему. Вот видите, как, даже на расстоянии, Вы делаете доброе дело.

Он очень бедный и его очень жаль, но это пройдёт. У него это уже бывало, но он каждый раз считает, что это навеки. Анастасия Ивановна, дорогая, когда будете писать ему (а если бы Вы написали это, было бы очень хорошо), то не пишите о том, что я Вам здесь насплетничала, и о болезни его тоже подробно не пишите, а то он на меня обидится и огорчится.

Как Ваши деловые дела и неужели Коктебель не состоится. Мне бы так хотелось Вас повидать. Здесь до сих пор нет ещё настоящего тепла. Очень поздняя весна, но всё равно вокруг блистательно.

Я плаваю только в быту – в море ещё холодно – но, несмотря на все бытовые нагрузки, играю и пою, так что не совсем закоснела. <…>»

А.И. Цветаева 1.06.1967 г.

«Дорогая Мусенька! Можно? Отвечаю на Ваше письмо. А вот уж Ваш эпитет „волшебная“ – это Вы, вынув его из зеркала, от своего отражения, перекинули, как мячик – мне.

Но повторять его Вам, чтобы не наскучить, не буду, а только скажу, что именно волшебства-то в Вас „хоть отбавляй“. За Марусю В. от всего сердца радуюсь. Будем надеяться, что всё пройдет, и она будет видеть.

Непременно напишу Г.Н. Хочется знать о его здоровье, настроении, о книге – и его отзыв о „Кокчетаве“ <…>»

М.Н. Изергина 13.07.1967 г.

«Дорогая, дорогая Анастасия Ивановна!

Не прошу у Вас прощения за долгое молчание, во-первых, оно непростительно, а во-вторых, если я не могу писать, то не могу, и ничего с этим не поделаешь. Б.А. скажет Вам о моих угрызениях совести. Спасибо Вам за ноты. От них пахнет стариной, моим детством и юностью и сладостным невозвратимо прошедшим. Я почти в этом году не пою. Как-то не приходится, а всё больше слушаю, как поют современные барды и менестрели, аккомпанируя себе на гитаре; поют меланхоличные, ироничные песни; не поют – а почти говорят. Мне нравится.

У нас жаркое и несколько утомительное лето. Море убрало пляж. Коктебелю, по-видимому, нежеланны приезжающие теперь „отдыхающие“ и он лишил их возможности проводить отпуск так, как они привыкли – валяться на пляже и „загорать“

У меня в этом году что-то не интересующее меня окружение. В разговорах всё ходишь вокруг да около, а о чём-то настоящем не разговоришься; нет каких-то нужных душевных нитей. Я не скучаю, но немножко томлюсь. Мар. Степ. видит лучше, двигается лучше, говорит, что она полна цвета и света, но контуры неясные – нет нужных очков. Вообще она в этом году чувствует себя слабо, всё прихварывает.

Г.Н. был как-то у меня. Чувствует он себя по-прежнему плохо, совершенно расшатана нервная система, и собрать себя он никак не может, но это у него бывало и пройдёт. До сих пор Ваш „Кокчетав“ не попал мне в руки. Придётся самой поехать за ним.

Я надеюсь, что у Ваших всё благополучно, и Рита перешла на следующий курс успешно. Мне Б.А. говорил, что Вы собираетесь в Палангу, ну а потом, я надеюсь, что Вы посетите, наконец, и нас. Очень хочу Вас повидать и побыть с Вами, а то письма для меня – плохая замена.

Целую Вас и хочу, чтобы Вы себя берегли и не утомлялись, хотя знаю, что при Вашей интенсивности Вы этого не умеете. Люблю Вас и всегда где-то внутри себя о Вас беспокоюсь. <…>

Розы отцвели, но зато на ветках – оранжевые сияющие абрикосы».

М.Н. Изергина 29.12.67 г.

«Дорогая, дорогая и особенная Анастасия Ивановна!

<…> поздравляю Вас с Новым годом, желаю всего Вам лучшего, радостного и счастливого. Очень Вас люблю и всегда беспокоюсь за Вас.

Анастасия Ивановна, мне Бор(ис) Ал(ександрович) прислал им написанную Вашу характеристику (слово характеристика – это прозаично), увиденный им Ваш образ. Всё это очень хорошо, он очень правильные подыскал слова, но я Вам хочу написать о своём представлении Вас, правда, путём сравнения.

Я очень расстроилась из-за Ваших взаимоотношений с Мар. Степ., но потом поняла, что иначе и быть не может. Вы обе не можете ощущать друг друга. И мне представилось: Мар. Степ. это очень индивидуальный, очень крепенький кулачок, который всё ему принадлежащее крепко зацепил и держит крепко, разумно и всё сохраняет. А Вы? Вы стрела. Трепещущая, всегда куда-то устремляющаяся, напряжённая и острая. Вы не слепая, злая стрела, а Вы стрела волшебная и даже если Вы попадаете в болото к лягушкам, то находите там царевен. Вот по поводу болота и царевен – мне очень хочется прочесть Ваш „Кокчетав“, а Григ. Ник. мне так его и не дал, хотя говорил, что это очень хорошо. Как бы мне его заполучить? Вот почему Вам с Мар. Степ. – никак. Вы не имеете ни одинаковых плоскостей, ни одинакового ритма и целей. Просто Вы два совершенно разных качества. Всё-таки я надеюсь, что я Вас увижу в Коктебеле, хотя бы у меня. Я пока никуда не трогаюсь. Созерцаю и сосредотачиваюсь. Не могу всё время спешить и празднословить – устаю как-то морально».

А.И. Цветаева 27.01 68 г.

Мусенька милая! Не думайте, что я – пень, потому что молчу в ответ на Ваше прелестное, как Вы, письмо: я его ношу с собой в сумочке – от – и для – ласковости. Греет…

А Вам шлю (нарочно писала копиркой) моё письмо к Рите, которая собирается приехать на каникулы на днях – оно расскажет обо мне именно в том тоне правды, который я теперь (с возрастом) редко беру с людьми: зачем им, даже и друзьям моя о себе невесёлая правда? Но вот видите – Вас отделяю, Вам шлю, Мусенька. Может быть, весной свидимся, если Бог захочет. <…>»

А.И. Цветаева – Внучке Рите 27.01.68 г.

«Дорогая Рита! Завтра утром отошлю это письмо авиа – может быть, оно ещё застанет тебя. Хотелось бы, чтобы ты ехала ко мне, представляя себе яснее картину моей жизни. Мало времени, пишу кратко – и то не всё упишу.

Поедем ли в Ленинград – решится, как буду себя чувствовать и получу ли вовремя точные указания, встретят ли, кто, куда ехать. Для тебя мне бы хотелось впечатлений зрелых (была в Ленинграде ты подростком), и встреч с людьми, тебе новыми и может быть интересными. Но если будет неуют холода и моя усталость, как сейчас, может быть и не смогу. Будет видно.

Соседова комната пуста и, если он и его компания не вернётся, то хорошо – будем в Москве ночевать у меня… Между моим „ложем“ и твоим – самодельное бутафорское кресло, впрочем, уютное, мягкое – вещи сами сложились по моему желанию, сказочно. И я ревностно, моля Бога о силах одолеть, готовлю комнату к твоему приезду – чтобы был чистый воздух, я три раза без всякой помощи таскала в прачечную „самообслуживания“ все залежи не стираного белья, закладывала в стиралку, выгребала и везла на тачке в сушилку и тащила по морозу, с завязанным коленом, по улице. Уф! Сердце очень сдаёт, то болит, то бурно бьётся, ночью задыхалась, открывала фортку… Послезавтра мне ещё останется узел в химчистку „самообслуживания“, дал бы Бог доделать. Тогда в комнате будет – по моим, и даже сверх сил – хорошо. И придёт настройщик, может быть и Володя согласится у нас поиграть. Стараюсь, как только могу – но важны две вещи: 1) Чтобы я не сдалась на слабость сил, которые ощутимо тают, чтобы Бог помог! Духом пасть мне – нельзя. И 2) Чтобы ты поняла, как мне нелегко жить, ощутила бы, поверила, одолела бы свой молодой эгоизм, не спорила бы, не делала бы по-своему, не дерзила бы, не учила меня – пожалела бы. Впервые – с осени – ощущаю приближение смерти. Сердце моё – главная опора – сдаёт, чуть что сделаю – нечем дышать. Прошло ощущение долголетия.

Сделала всё, чтоб ускорить книгу: прошу помощи мне в издательстве через Антокольского, Благого, Шагинян – делают… Устраиваю кусками и в литгазету и в журналы – чтобы обеспечить нам лето. Молю Бога, чтобы дожить до выхода книги – надо дожить.

Но дороже всего мне свобода, для неё одиночество, ни с тобой, ни с мамой, ни с папой жить не могу, нервов уже не хватает, одни слёзы. Должна жить одна. Но это: быт + лит. работа мне почти не под силу – помощников никого… Есть много друзей – будут горевать потом обо мне, но помочь мне не могут – у каждого трудная своя жизнь. Всё это видит Бог – на него надеюсь.

Важно, чтобы ты поняла. Радуюсь тебе – но волнует вопрос о лете… Летом тебе в К(окте)бель нельзя (жара). И м(ожет) б(ыть) уже будет крах с К(октебе)лем: и Петников, и Маруся (М.С. Волошина – Н.М.) пишут, что штормы обрушили набережную, вид как после землетрясения. Гр. Ник. Петников пишет, как Маруся в ответ на моё предложение хлопотать (она очень слабеет, неск(олько) раз падала) устроить её в Геронтологический Институт (где лечат старость) ответила: „Море с грохотом подбирается к Дому, Дом содрогается, выдавливает стёкла. Крыша течёт, ночью гул, треск, шум, очень страшно. Но оставить Дом не могу. Как Бог. Что должно быть – будет…“

Океанская волна (в гладком море купался) настигла премьер министра Австралии – погиб. Утонула знаменитая певица (Обухова). Утонул известный архитектор Корбюзье…

Обнимаю. Good bless you. Вокруг меня твои детские рисунки, фотографии. I love you, my darling. Prey for us all!…»

М.Н. Изергина март 1968 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Спасибо Вам за письмо и за копию другого. По этому другому я поняла Ваши взаимоотношения с Ритой. Вы не огорчайтесь, дети этого возраста всегда резки и ленивы, она не исключение, а, кроме того, между нами и ими громадная пропасть. Мы испытали слишком много, а они не испытали ничего. Это послевоенное поколение и у него никакого душевного опыта, а оттуда и невозможность понять другого и поставить себя на его место. Да ещё на место человека с перегрузкой душевным опытом.

Анастасия Ивановна, я ещё хочу Вам написать, что когда бы Вы ни захотели приехать в Коктебель, одна или с внучкой, я буду очень рада предоставить Вам приют у себя, как гостье и как желанному, близкому человеку. Только напишите, когда Вам удобнее приехать. Григ. Ник. меня довольно часто навещает, и мы часто говорим о Вас.

У нас после несносно утомительной зимы, началась холодная ветряная весна. Цветёт миндаль и гиацинты, набухают почки, а воздух холодный и резкий. <…>»

М.Н. Изергина 24.05.1969 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Вы, наверное, уже получили письмо от Григория Николаевича (Петникова) и знаете о моем горе². Я не писала Вам об этом, мне очень тяжело.

Жизнь, для меня лично, заковыляла дальше. Чем-то занимаюсь, что-то делаю. До сих пор не могу начать играть и петь, а уж петь в особенности.

Всё-таки хочу узнать о Ваших планах относительно Коктебеля, хотя мне самой неясно, что и как у меня будет, но я всегда рада видеть Вас у себя…»

А.И. Цветаева 11.06.1969 г.

«Дорогой милый друг, Мусенька!

Не писала Вам и по нечеловеческой занятости – сдавала книгу в издательство, 1000 сложностей, тревог, нагрузка глазам – но ещё потому не писала, что знала: словами такому горю не помочь – но я испытала Ваше горе, 2 года спустя после гибели Марины (от меня её скрывали) узнала, что её нет – и 4 года в лагере, день за днём свыкалась с её смертью – и знаю, как это неестественно, трудно и неутешно, утешенье одно: что и мы уйдём туда в свой час, и что души сольются там лучше, чем здесь пытаются слиться душевные чувства и тела. Я молюсь об Антонине, сестре Вашей, каждый вечер, идя ко сну. И она там, узнав Бога, о Вас молится. Старайтесь и ей помочь – хоть бы попыткой молитвы – не слушайте трезвых слов своих: „как же я могу“, если постараетесь чувством непостижимости её судьбы приобщиться к Богу! Шаг – и он обнимет со всех сторон, придёт час. <…>»

30.08.1969 г. в поезде

«Дорогой друг мой Марусенька, Мусенька! Всё лето была мысленно с Вами, но события и труд (нрзб) с 2-мя девочками, операция апенд-та Оли в VII, приезд Риты и занятия с ней фр., с Олей англ. и музыкой. У Оли диета – варка еды дома на эл. плитке, потреб. лекарства, недостаток оных, жара, от которой надо было спасать Олю и спасаться, и куда рвалась Рита – а порой приступы (нрзб) у Оли и – разные диагнозы – отъезд в М-у (нрзб) и к педиатрам, 10 дней между них – и снова сборы в путь к ученью Оли к родителям. Р. уехала в Кокчетав на свой посл. 4 курс, а я везу Олю в дом, где – сумеют ли ради неё умерить ссоры?»

А.И. Цветаева 20.11.69 г.

«<…> поёте ли? Я Ваш голос люблю как птицу – хочется погладить пёрышки…

Как Лыска? Вспоминаем с Женей „Одалиску“, „Звезду“ №1 и №2, шум моря – и это скрашивает тусклые мои дни.<…>»

М.Н. Изергина 25.12.69 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна! С Новым Годом и, надеюсь, он будет без передряг, без хлопот, всё будут здоровы и благополучны, жизнь потечёт ясная и гармоничная, погода будет ласковая, люди добрые, в общем, будет так, как обычно не бывает, но надо надеется, что когда-нибудь же будет.

Я живу в Питере у племянника и занимаюсь его делами. Питер тёмный, ветряный, холодный.

Мы с Вами в этом году и не поговорили, как следует. Всё было какое-то мельтешенье, да и в душе у меня было неважно.

Целую Вас. Берегите себя, а то за Вас всегда сердце болит, такая Вы всегда усталая и хрупкая.

Всегда Вас любящая Муся»

М.Н. Изергина август 1970 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Целую вечность Вам не писала, но я не мастер на письма, а Вы целое лето летаете по разным направлениям, и совершенно неизвестно, когда дойдёт до Вас моё письмо.

Из письма Бор. Ал. знаю, что Вы мечтаете осенью попасть в Крым, но мы сейчас, как будто в карантине³ и к нам не пускают. Точно я не знаю, потому что всё каждый день меняется. <…>

У нас здесь чудно. Все толпы разъехались, Коктебель похож на себя. Пляж пуст и чист. Воздух прекрасен. Солнце… Тишина… Вода тёплая, купание чудесное. Я так хочу Вас повидать, хотя настроение у меня, как говорится „не ахти“!

Всё дело в Григ. Ник.⁴ Вы ведь знаете, что он болен, и на всё это трудно и тяжело смотреть. Процесс идёт медленно и, хотя он из дому не выходит, но старается бороться со своим состоянием, считает, что всё это нервное и стоит ему себя взять в руки, и всё пройдёт.

Ментально он в полной форме, читает, переводит польские стихи и в разговоре интересен по-прежнему. Я, когда приезжаю к нему (не очень часто), сижу всё-время у него и так и не удосужилась навестить Евг. Фил. <…>

Дорогая Анастасия Ивановна, так бы хотелось Вас повидать и услышать Вас. Я всё-таки надеюсь, что это осуществиться. Мар. Степ. Вас ждёт. Она в форме, несколько раздражительна, как всегда, но это простительно.

Я немножко играю и пою, но как-то рассеянно. <…>»

М.Н. Изергина 27.12.1970 г.

Дорогая Анастасия Ивановна!

Поздравляю Вас с Новым Годом и желаю Вам сил и здоровья, а остальное тогда не будет так трудно достижимо. Ведь Вы умеете сильно желать и настаивать на своём.

Я сейчас нахожусь в Ленинграде и развожу с женой моего племянника. Это сам по себе положительный факт, т.к. она девочка глупая и злая, но всё это сопровождается такими трудностями с жилплощадью, что не знаю, как мы выберемся из всего этого.

После отъезда ничего не знаю о Мар. Степ., но когда я уезжала, она была в порядке. Кого мне нестерпимо жаль – это Григ. Ник. Он так жалобно барахтается в своей медленно наступающей смерти. Но будем надеяться, что Бог смилостивится над ним и избавит от лишних мучений.

Написала Вам грустное и совсем не новогоднее письмо. Простите! Как Вы? Как книжка? <…>

Свой дом и своих животных поручила соседям и, как будто там всё благополучно. Здесь так сумрачно и грязно после моего блистательного Коктебеля. Я надеюсь, что мы снова с Вами встретимся в будущем году и поговорим, а то в этом как-то не успели. <…>»

А.И. Цветаева 15.07.1971 г.

Дорогая Муся! После радости телеграммы – смущение от письма: я поняла в словах тел-мы «Вполне возможно» – возможно, да ещё вполне! – сейчас же дала Андрею телеграмму о Вашем согласии на его приезд и в телеграмме же отговаривала брать направление на лечение (ему не подходящее) в Сочи, а ехать к Вам. П.ч. Маруся больна, что и сообщила мне телеграммой. Да и Маруся – Вы её знаете: и усталая (возраст), и капризная (природа). О Вас же я ему написала, кто Вы, и что – мой друг. Только Ваше обещание в письме – если у Вас не будет места – помочь ему устроиться в др. месте – вновь окрылило меня. Хотя мне хотелось бы – лучше, чтобы он жил у Вас! А как с жильцами и с зам-Босса? П.ч. всякий другой пёс будет всегда зам-Босса только. Так необычна была его получеловеческая и даже певческая привязанность к Вам. А зам его всё кусается? И если Андрей приедет к Вам, то можно ли подойти к дому без опасности быть разорванным? Как все Ваши жильцы в 1-й раз входили в Ваш дом? Я, укушенная трижды (в последний раз в Эстонии в 1-й день приезда добро-клянчившейся чудной собачкой, к которой я наклонилась от умиления и которая хватила меня у глаза), со скорбью избегала Ваш дом, как помните, и вспоминала Босса.

Андрей – наружностью и отец, и я – люди узнавали его то как Трухачёва, то как Цветаева (в 1-й раз видя) – таково сходство, жалею, что не показала Вам его фотографии – был и ребёнком, и юношей, и до 46 лет красавцем лучше отца и меня. Теперь стареет сильно, худ, но глаза ещё – прежние и обаяние ещё сохранил, собеседник интересный, много знает (и испытал, и запоем читает), сейчас ему 58 лет. И очень устал от финансово-инженерной работы, не отдыхал много лет, и мог бы в Коктебеле, где жил с 1,5 до 8,5 лет, много раз возродиться… Я этого желаю – трудно сказать как! Надеюсь, е. б. ж. – быть в Коктебеле и Ст.Крыму в IX. М.б. уже привезу в подарок книгу (524 стр. и 17 фотогр.), сейчас идёт 2-я вёрстка – помолюсь на его могиле⁵… не знаете ли Вы, Мусенька, к.б. из старушек в Ст. Крыму – отпели? Нет?

Обнимаю вас, надеюсь привезти певч. ноты. Храни Вас бог! Ваша А.Ц.»

А.И. Цветаева 1971 г.

«<…> Я не думала в 43-м, в Бутырках, слушая Анненского „Звезду“, что в 71-м я вновь её так услышу, и что смысл её туманных слов так сольётся со светлым туманом непонятной печали и нежности к Вам. <…> Если не получили уже открытки на Ваш верный адрес (там я пишу просьбу прислать слова Вашей 1-й „Звезды“ со словом „волшебная“, которую Вы так чудно поёте – другой не слышу, вернее не слушаю, будучи так далеко – но слышу лучше, чем те Ваши слушатели!)

Ещё в той открытке я рассказываю Вам (вчера с ним расстались) о сыне, о муке с ним жить и о жалости к нему.

Бог поможет, и моя книга выйдет, Вы прочтёте о его отце, таком трудном – (о, как мне захотелось этого, дорогой друг мой!) Сделайте! Как только кончится ремонт у М.С., возьмите у неё 15-ю часть, там вложено в неё и начало знакомства с Борисом Трухачёвым из 14-й части, и лето 1915г. в Коктебеле с его приездом – одна из лучших страниц моей юности – как мне хочется, чтобы Вы её прочли! Побыли со мной – не отвратной старухой, а той, 16-тилетней… и там живой Макс… хорошо? Сделаете? Как я скучаю без Вас! И как обе „Звезды“ мне связаны с Вами. <…>»

А.И. Цветаева 23.10 71 г.

«Мусенька, милая, Вы всегда в сердце, горюю, что не удалось проститься: к Вам боюсь случайностей с Лыской, а Вы к нам более не пришли… Обнимаю, и помните, что я о Вас думаю, душой с Вами. Храни Вас Бог!

Я Вашим путём утрат⁶ шла не раз и душа моя с Вами.

Ваша А.Ц.»

М.Н. Изергина март 73 г.

«Умная, хрупкая, дорогая для меня Анастасия Ивановна!

Ваша автобусная открытка была не особенно удобочитаема, и я принуждена была прибегнуть к помощи Розы, служащей Пушкинского дома, которая сейчас живёт у Мар. Степ. Очень рада, если доставила Вам удовольствие своим пением, хотя, когда оно уже записано, то как-то перестаёт быть моим, к тому же, по-моему, запись не очень хороша, голос какой-то глухой; а может ему уже пора иметь загробный тембр?

Мы здесь с Мар. Степ. живём – не тужим и не мечемся, как Вы, Madame, по всем республикам Союза. У нас был очень хороший Новый Год и замечательный сочельник. Всё было традиционно, романтично и красиво на фоне равномерного звука прибоя.

Февраль у нас был тихий и тёплый, а вот март что-то начинает поворачивать на зиму. Я завела себе щенка, мне его принесли маленького и серьёзного. Сейчас он подрос и стал похож на своих низеньких кривых лапках, на весёлого крокодильчика, но лицо очень симпатичное.

Думаю, что через месяц буду в Москве и, если Вы куда-нибудь не умчитесь или не будете очень заняты, надеюсь Вас повидать. <…>»

М.Н. Изергина весна 1974 г.

Дорогая Анастасия Ивановна!

Я не удивляюсь, что Вы поскользнулись и упали с такими тяжёлыми последствиями. Зимой в Москве было очень скользко. Я ходила с предельной осторожностью, а Вы ведь не ходите, а летаете. <…> Мар. Степ. приехала из Симферополя, с ней Ира Домрачёва. Чувствует она себя плохо, очень слаба, да ещё её прислуга ушла. Сейчас как будто кого-то нашли. Она, наверное, захочет, чтоб Вы жили у неё, но я не знаю как Вы и она, обе совершенно беспомощные, сможете существовать без домработницы. <…>

У нас весна затяжная, холодная, но сухая. Начинают цвести абрикосы, персики, гиацинты.

Я в трудах и заботах. Видела Никаноркина, он бежал в фарватере какого-то писателя. <…>»

А.И. Цветаева 1.08.74 г. Канун Ильина дня.

«Дорогая Муся!

Сразу отвечаю на Ваше письмо.

Сегодня 19 августа по старому, день св. Серафима Саровского, обретение его мощей. В этот день в 17-м году мы похоронили Алёшу, 20-го в Ильин день мы с Андрюшей 4-х лет и няней выехали в Феодосию – лечить заболевшего Андрюшу. А теперь рисунок, чтобы ответить на Ваш вопрос.

(рис. см в pdf-версии)

Рядом с могилой бабушки Макса легли в июле 17 г. наши мальчики – сперва Алик, затем Алёша. Насколько помню, ближе к ней лёг Алик, рядом (за ним) – Алёша. Крестики сгнили – за десятилетия, я в Коктебеле не была 42 года. Вместо крестиков Маруся посадила тамариск и сделала один холм. Когда мы с Вами ставили крест сразу двум детям, он и стал на один холм. Теперь, когда его переделали на два холма, то надо на 2-й, пустой ставить крестик. А мать Алика, видимо, давно умерла и на его могилке надо сохранить поставленный там крест.<…> А Алёше на правом холмике, сейчас пустом, надо восстановить крест и надпись на новом крестике – и тогда все могилы на нашем Волошинском кладбище будут с крестами.

Надпись же, ввиду того, что никто не знает фамилии моего второго мужа, надо сделать двойной: отца и матери – чтобы связать дорогой мне холмик – со мной, с 1911 года жившей в Коктебеле и которую помнят в Доме. Так и после меня прочтут:

Алёша Минц – Цветаев, род. 26.06 ст.ст. 1916 + 18.07 ст. ст. 1918 – прочтут, что умер на 2-м году, и пожалеют, как мы жалеем Володю – 10-тилетнего внука отца Михаила.

Если можно, закажите такой же примерно, как и 1-й крестик, они будут как маленькие братья – они ведь играли вместе на берегу – до дня, когда слёг Алик…

Отец Алика, художник Курдюмов, тоже более не приехал в Коктебель, потому что после смерти сына заболел психически, (он приехал уже заболевшим), подержался и в психиатрической больнице умер, насколько я помню. <…>»

М.Н. Изергина 9.09.1974 г.

«<…> Мне ясно, на какую могилку надо ставить крест. К сожалению, я это скоро сделать не могу по 2-м обстоятельствам.

Я уже писала, что сейчас, летом очень трудно с людьми, они заняты сдачей комнат, у них полно денег, и никто не заинтересован. Уже к октябрю будет легче, и мне уже обещали сделать.

Теперь 2-е обстоятельство: я имела неосторожность сказать, что я собираюсь сделать для Вашего мальчика крест, при Марии Степановне. Она страшно всполошилась, раздражилась и сказала, что она никоим образом не разрешит мне это делать, что я всё перепутаю, что невозможно, чтоб я наводила свои порядки и т.п. Ну, Вы знаете Марию Степановну, и что на неё вдруг находит. Конечно, я могу её не послушать и поставить. Она туда очень редко ходит, да и забудет про всё это, но дело в том, что её присные обязательно ей сообщат о моих затеях, и она разволнуется, а этого ей сейчас никак нельзя, она очень слаба после того криза, что у неё был. Она говорит: „вот когда Ася приедет, тогда другое дело, она всё там знает“. <…>»

А.И. Цветаева 14.08.75 г.

Мусенька! Шлю Вам мое новое.

            Коктебель, май 1975 г.

Мне восемьдесят лет. Ещё легка походка
Ещё упруг мой шаг по ступеням
Но что-то уж во мне внимает кротко
Предчувствиям, приметам, снам.

Мне 80 лет? Сие понять легко ли
Когда ещё взбегаю по холму
И никогда ещё сердечной боли
Ни головной… но сердцу моему

Уж ведомо предвестия томленье
Тоска веселья, трезвость на пиру,
Молчание прикосновенья
К замедлившему по строке перу.

***

<…> Как Маруся? Я сообщаю ей о + Али, Ариадны Сергеевны Эфрон, дочери моей сестры Марины 62-х лет от инфаркта в Тарусе.

Её выписали из больницы, сочтя, что ей лучше и велев лежать, приняв боль в лопатке за отложение солей и только при сильных болях – до крика – распознали инфаркт… Плохо работал аппарат электрокардиограммы. <…>»

М.Н. Изергина 27.04.1976 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Воистину Воскресе!

Пасху я, как всегда, была у Мар. Степ. Все было, как полагается, и стол и гости и настроение. Сама Мар. Степ. куксится, но, в общем, молодцом.

Теперь о деле. Вы спрашиваете меня, можно ли будет у меня остановиться. Я, как всегда, не знаю, кто у меня будет и когда. Люди приезжают совершенно неожиданно и на непредвиденные сроки. Единственно, что я могу сказать, что Вас одну я всегда могу приютить, хотя бы в одной комнате со мной. <…>»

М.Н. Изергина 17 августа 1976 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Давно Вам не писала и не отвечала. Очень трудно. У меня много народа, как всегда в августе. У всех свои требования, свои характеры. Приходиться всё держать в относительном равновесии. Тут же жара, духота, возня с поливом сада. В настоящее время похоронные дела моих знакомых в Феодосии. В общем, голова кругом. <…>

Числа 25-го вся толпа людей начнёт отбывать. Жду Вас, когда бы Вы ни приехали, если не будет комнаты, поселю у себя.

Сейчас проходят дни Макса, но не в Доме, а у Арендт. Всё грустно и непоправимо. <…>»

Из письма М.И. Лютовой⁷, октябрь 1976 г.

«…25 октября, в день священный рождения Марии Степановны в 8 час вечера был вызов на телефонный разговор, и это оказалась Мандрыка (внучка Р.А. Орбели из Ленинграда – Н.М.). Проклиная всё, я пошла на этот разговор, и за это время переругались Мар. Степ. с Ан. Ив. Цветаевой, а если бы я не ушла и пела трогательное, то ничего бы такого не было. Было бы „растворение воздусей“.»

20.12.1976 г.

«Дорогая Муся! Жду возвращения Вити и Вали, чтобы узнать. Но Вы всё, конечно, лучше знаете. Я не собралась. Стала стареть, д.б. зная, что не помогу уже ей – не поехала. В срочной телеграмме просила Володю и Розу хоронить у Макса – как она хотела.

Сегодня вторник. Если похороны были 20-го, вчера, Валя и Витя могли только прилететь, но не звонят. Позвоню сама вечером. А если поездом, то д.б. – завтра будут в среду. Господи, как неожиданно! Говорят, накануне была здорова? Весть эта дошла через скульпторшу Нину Вельмину (осенью я её видела у М.С., она уехала после меня), а вчера была у меня в Голицыно: как-то через Анат. Ив. Григорьева узнала, что накануне Маруся была здорова. А тот получил телеграфом от.Ар.Ал. из Ялты (гостила у Тамары, Макс. племянницы). Ну, всё основное узнаем от Вити и Вали Ц. Но хочу узнать всё от Вас. От Кати Т. накануне мне было письмо, где тревоги о здоровье М. не было. Где она теперь останется до весны с сыном? Там же?

Мы с Марусей хорошо поговорили перед моим отъездом, Мусенька, примиренно и ласково – но теперь я каюсь, что не сдержалась на её последнем дне рождения! Огрызнулась, так грубо – зачем… Надо всегда глядеть на все á vol d' oiseau, а я… Св. отцы говорят: „Обращайтесь с близкими, кто вокруг – так, как если бы им надлежало умереть в тот же вечер…“. Я испортила ей её последний праздник рождения, я, её самый близкий друг!»

М.Н. Изергина 12.06.1978 г.

«<…> Очень рада за Вас, что Вы живёте комфортабельно и творчески одновременно. Это редко бывает. У нас здесь всё по-коктебельски. Домрачёвы выращивают девочку (она похожа на Эрика), а я розы и виноград.

Так жаль, что Вы не смогли приехать весной, хотя погода была на редкость неласковая.

Дом закрыт в ожидании ремонта и от него веет унынием и бездарностью.

Мой щенок вырос и стал необыкновенно красивой собакой. Это тип большой овчарки, но он бледно-жёлтого цвета, добр и симпатичен. Ласков с детьми. Не любит простолюдинов. <…>»

М.Н. Изергина 5.12 1979 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Каюсь! Совершенно возмутительно, что я так долго Вам не отвечала. Даже нет никаких оправданий. После такого шумного лета и год жившей у меня многочисленной семьи, на меня напал какой-то анабиоз. Люди как-то мне безразличны, я не могу на них реагировать.

Погружена в уборку дома, но т.к. сил у меня мало, то всё идёт довольно медленно, а дела очень много. Играю на рояле. Почти не читаю, ничего не слушаю и ничего не смотрю. Может меня уже пора усыпить? Очень много энергии берёт Джим. Не он меня сторожит, а я его сторожу. Я с ним гуляла с поводком, и он меня уронил. К счастью, на мне это не отразилось, но фонарик выбыл из строя, а это важно.

Из новостей: мой сосед „Штырь“ продал дом и убрался, поселилась там довольно милая и общительная семья из Алма-Аты, не особо культурная, но доброжелательная. Очень любят собак и кошек. Джим там всё время околачивается. <…>

Был замечательный ноябрь – тихий, тёплый, золотой. Сегодня завывает и выпал снег. Коты в порядке. Пищик стареет и с трудом влезает в окно. <…>»

М.Н. Изергина 19.01.1980 г.

«Дорогая, любимая, великодушная Анастасия Ивановна!

Спасибо Вам за материальную ласку. Всё я получила, только долго не отвечала, т.к. каждый день какие-нибудь мероприятия. То Сильвия ощенилась, то паёк надо получать, то детектив интересный попался. Только деньги я Вам назад вышлю. Вся эта Юркина затея совершенно ни к чему. Во-первых, я с этими начислениями и со своими деньгами справлюсь, а во вторых – у меня есть мощные финансовые тузы, у которых я всегда могу одолжить любую сумму на любой срок.

Главное не деньги. Надо бороться с другим. Почему-то когда собираются у местных туземцев на свадьбу или поминки и т.п., то можно собираться хоть 200 человек, пить, петь, плясать и горланить. Если же собираются у культурных людей культурные же люди, то это почему-то крамола. Почему? Собирались же у Мар. Степ. Когда собирались у Арендт по случаю 50-летия смерти Макса и чинно слушали стихи, воспоминания и доклады, то на другой день Алю таскали в милицию. Махониной дали понять, чтоб у неё не собирались, а мне всё время ставится в криминал, что у меня собираются, и, следовательно, разговаривают не о том, о чём нужно, так, по-видимому. Мне это прямо не говорят. Я, слава Богу, дожила почти до 80 лет, имею 7 почётных грамот и медаль за шефскую работу во время войны, жила при Сталине, прекрасно знаю, о чём можно и о чём нельзя говорить, слежу за этим, а меня какие-то молодчики из милиции в чём-то подозревают, считают, что у меня может быть самогон и какая-то шпана. Что это такое? Ведь нельзя же всем быть куркулями и горланить песни.

В Коктебеле осталось так мало очагов культуры, и их всячески притесняют. Вот об этом нужно написать. Я сама не умею, да и являюсь подозреваемой, а хорошо бы в Литературке или ещё где-нибудь написать.

Милый Моцарт, совсем уж не философ, а прекрасно сказал: „Люди созданы для самоусовершенствования и общения друг с другом, без этого не может быть ни культуры, ни искусства“.

Бедная Махонина, совсем захирела и хочет уезжать, да и мне эта атмосфера опротивела.

Вот Анастасия Ивановна! У Вас есть авторитет, поднимите этот вопрос.

В остальном всё благополучно. Хотя я не люблю февраль, и у меня кончился хороший уголь. Но я получаю паёк, как одинокая пенсионерка и с продуктами у меня хорошо. У нас лежит снег, хотя днём тает. Животные в порядке. Я оставила Сильвии одну девочку. Почему-то она специализируется на девочках. Кому я её потом устрою – Бог весть. <…>

P.S. По моему это наделала статья Ф. Кузнецова о нудистах, поэтому надо действовать тактично и не дразнить гусей.»

М.Н. Изергина 4.02.1981 г.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Как это всё-таки с моей стороны плохо и глупо получается. Я Вас очень люблю, скучаю без Вас, а писем Вам не пишу, и даже не поздравила Вас с Рождеством и Новым Годом. Надо сказать, что я никого не поздравила. У меня было такое нежелание писать, что я его не могла преодолеть. То ли это возрастное, то ли эпохальное (сейчас все общаются по телефону), то ли я очень устаю за лето от общения с людьми. Сейчас я понемногу раскачиваюсь и начинаю писать. Сторожу своих животных и пока они целы, хотя стреляют и собак и кошек.

Играю на рояле и немного читаю. Заедает быт, хотя я и провела себе воду в дом и даже с нагревателем. Читала „Воспоминания Ал. Бенуа“. Какой это прелестный человек! Какой человечный, знающий и снисходительный. Я же вот не люблю своих воспоминаний. Все умерли, и о ком ни вспомнишь – это всё книга с плохим концом. Вам же за все ваши невзгоды воздаяние в большом семействе, потомстве. И как это счастливо! Хотя, наверное, беспокойно. Оттого Вы, наверное, и пишете воспоминания, так как всё то отошло, умерло, а живое впереди.

Очень рада за Вас, что у Вас что-то будет напечатано, хотя не разобрала, что именно. Рада и за себя, так как я это прочту.

У нас зимы нет, тепло, хотя и непогода, и я с Борей и Евой встречала Новый Год не с ёлкой, а с веткой цветущего миндаля.<…>

Мой рыжий ушастый зверь сидит на цепи и грустит, Сильвия без него не выходит, а Пищик, как всегда „сам по себе“. Ведь его не удержишь. <…>»

М.Н. Изергина 18.06.1982 г.

«<…> Относительно моих воспоминаний об этих трёх вокалистах, то вот они.

1.) Андерсон слыхала только по радио и потому сказать о чём-то личном не могу.

2.) Зою Лодий слыхала много раз. Она была внешне негармонична. У неё был небольшой голос (микрофонов тогда не было) и она пела или в небольших залах или перед занавесом. Обладала удивительным вкусом и чувством стиля. В этом отношении была безукоризненна, но пение её на меня производило впечатление некоторой сухости и холодности.

3.) Доливо-Соботницкий был необычайный певец, хотя певцом в полном смысле слова его назвать было нельзя. По величине у него был не певческий голос. Ведь он, в сущности, был фольклорист, собирал народные песни, потом стал их петь, затем стал петь самый разнообразный репертуар и добился огромного успеха. Я бывала почти на всех его концертах, когда могла. Он был калека и, когда выходил на сцену, то бывал довольно страшноват, но всё это исчезало, когда он начинал петь, его лицо становилось необыкновенно прекрасным и вообще, он переставал существовать, он целиком переливался в тот образ, о котором он пел.

Запомнилась песенка негра (названия не помню). Вместо него на сцене стоял молодой, глупый, жизнерадостный негр, весело напевавший свою глупую песенку.

Потом помню Булахова „Нет, не люблю я Вас“. Начинал он с искренним желанием её не любить, потом при воспоминании о её взглядах и белых плечах влюблялся в неё снова и при повторении „нет, не люблю я Вас“ был влюблён до отчаяния.

Но самое моё сильное впечатление было от сказки о медведе. Он начинал рассказывать сказку в прозе о медведе, которому мужик отрезал ногу. Тот сделал себе ногу из липы и пошёл к мужику и бабе ночью, чтобы их съесть. При этом Доливо начинал петь: „скрипи, скрипи нога липовая“. На меня напал такой ужас, я вся похолодела и, хотя убеждала себя, что сижу в зале, в двенадцатом ряду, всё равно на меня шёл медведь и хотел меня съесть. Вот такой у него был дар передачи. Я рада, что написала об этом Вам, может это Вам пригодится.

О „Доме Волошина“. Его отделили от галереи, вот только вчера. Теперь он будет самостоятельным. Какой будет у него статус, я пока не знаю. Там довольно приличный директор – Коржов, прекративший сплетни. Что касается Бори, то он так беззаветно и искренне любит Дом и Волошина и Марью Степановну, что готов о них говорить с утра до вечера даже бесплатно. Он очень много знает о них, читал и вообще очень способный человек, так что прославляем, как экскурсовод. За это его сослуживцы не любят. Знать много и любить не положено. <…>»

М.Н. Изергина 8.01.1983 г.

Дорогая Анастасия Ивановна!

С Рождеством и с Новым Годом Вас поздравляю. Не клонитесь долу. Будьте бодры и творчески насыщены и постарайтесь, как можно дольше задержаться на этом свете. Я не хочу Вас огорчать, но Купченки так безобразно ко мне относились да и относятся, я их хорошо проверила на себе, и Вы меня на них не уговорите. Я настолько от них далека, что, даже живя здесь, понятия не имею, что с ними происходит и почему их надо от кого-то защищать. Я предпочитаю думать о Вас. Спасибо за журнал. Очень интересно! Вы такой же романтик и фантаст по отношению к действительности, как и Марина. Вы умилительная в этом.

Целую и люблю Муся.»

М.Н. Изергина 3.06.1984 г⁹.

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Получила Вашу открытку и очень огорчилась, узнав, что Вы не хотите приехать в Коктебель, и таким образом я Вас не увижу.

Меня очень удивила мотивировка Вашего решения и, раз Вы затронули этот вопрос о Купченко, я хочу раз и навсегда изложить Вам мою точку зрения.

О каких 20-ти годах служения Дому Вы говорите? 20 лет назад в Коктебель пришёл невежественный мальчик и столкнулся с высокой культурой, которая была выше его понимания и недостижима для него.

Волею судеб ему посчастливилось прикоснуться к ней и к ценнейшим документам, на которых он образовывался до доступного ему уровня, и которые его научили более или менее удачно компилировать чужие мысли, письма и дневники и таким образом дали ему профессию. За это он должен быть благодарен Дому, а не Дом – ему.

Почти до самой своей смерти Мария Степановна вела Дом и все его традиции уверенной рукой и поставила Дом на должную высоту. В этом ей помогли люди близкие к Дому, её природный ум, мужество и любовь. В качестве её секретаря и исполнителя её распоряжений, он (В.К.) был полезен, но когда после её смерти бразды правления были переданы этой супружеской паре, Дом и его традиции просто перестали существовать. Я его (В.К.) неоднократно предупреждала о значимости и ответственности этого места, но он ничего не понял. Купченки не смогли продолжить дело Марии Степановны. У них для этого не было ни ума, ни культуры, ни сердца. Что о них жалеть? Они получили прекрасную квартиру, работают на Биостанции в красивейшем месте и если сумеют удержаться, то и прекрасно. Ведь не забывайте, что за их ведение дел в Доме, всё начальство галереи получило выговоры. Если бы не Мирель, то на него собирались завести уголовное дело. Ведь Вы многого не знаете, Анастасия Ивановна, а я тут сидела и знаю. Главное же, если он хочет заниматься Волошиным, то пусть занимается. Ведь Волошин не Дом, а литература. Для меня они „une quantite negligeable“. Даже могилы на кладбище не могли держать в порядке. Неужели это Вам ничего не говорит?

Мне важен и нужен Макс Волошин, его Дом, Мария Степановна, пронёсшая его наследие и высокий дух, присутствующий здесь. Вот за что надо бороться, о чём надо думать и что защищать.

Женщина, которая стоит сейчас как заведующая – энергична, благорасположена и производит хорошее впечатление на всех. Самое зло – это Трубникова, директорша галереи. Она всё время старается всё притушить, приглушить и заморозить. Вот с этим надо бороться.

Я верю, что этому помогут люди и даже, может быть, нечто Высшее. Мне странно, что Вы этого не ощущаете и благодаря случайным людям изменяете своим привязанностям, пронеся их через всю свою жизнь, и даже не хотите посетить их могил.

Я пишу не для того, чтобы Вас переубедить, Я просто высказываю свою точку зрения, которую не считаю нужным скрывать и которую не имею оснований менять. Вы основываете своё мнение на словах Марии Степановны. Я же слышала от неё следующее: „я думала, что они – люди, а они обыкновенные мещане“. Моё мнение основывается не на её словах, а на том, что происходило и что имело свой логический конец.

Дорогая Анастасия Ивановна, не сердитесь на меня за это письмо, может быть резкое, но нельзя сердиться на откровенность.

Я Вас люблю и считаюсь с Вами, поэтому не позволю себе сказать Вам не то, что думаю.

Я очень надеюсь, что Вы перемените Ваше решение и приедете. Дом собираются открыть к 1-му июля. Там кипит работа.

Я не была ещё там, мне слишком тяжело <…>»

В письме от 8.01.1986 г.:

«…В Доме всё тихо. Партийные проверки и комиссии кончились тем, что Бочковскую сняли. Этого уже давно добивалась директор галереи Трубникова. На её месте особа партийная, обладающая 20-ти летним винодельческим стажем. Она ничего не предпринимает, т.к. понятия не имеет, что надо предпринимать. Боря на должности старшего научного работника (хранить фонды ему пока не дали) по-моему ничего не делает. Я там стараюсь не бывать. Покраска полов и скамей мне претит. Макс любил дерево как материал живой и никогда ничего не красил и Мар. Степ. тоже. Погубили стиль Дома.»

М.Н. Изергина 23.12.1986 г.

«<…> Боюсь, что поздравление запоздало, но я со своим уже непосильным хозяйством, всё и во всём не успеваю. Была только что передача о Марине, но я её прозевала, очень жалею, даже не знаю, что там было.

У меня всё время толклись люди, а сейчас я, наконец, одна. Это несколько трудно, но зато покойно.<…>

В Доме я не бываю, там все на средне провинциальном уровне.

У нас очень хорошая солнечная погода. Много лебедей прилетело и они, бедняги, колышутся на больших, солёных, им не свойственных волнах. По-видимому, какая-то очередная стройка их спугнула с нажитых мест. <…>»

М.Н. Изергина 6.01.88 г.

«<…> Вы меня совсем забыли, а я Вас всегда помню и поздравляю с Рождеством Христовым. С уходом из жизни Славы я утратила связь с Вашим семейством¹⁰.

О Вас я слышала от Кати (Толстой) летом. В Доме-музее продолжается противная возня. Он заколдован, там ни минуты нет и не было покоя с уходом Маруси. Не знаю, над чем Вы работаете, что издаёте. Так грустно! <…>»

Прежде чем привести следующее письмо М.Н. Изергиной (писем Цветаевой после 1976 года нет, сохранились лишь короткие поздравительные открытки), расскажу о предшествовавшем ему событии, описанном в дневниковых записях А. Цветаевой, опубликованных в журнале «Юность» №8 за 1989 год под названием «Зимний старческий Коктебель».

Анастасия Цветаева в сопровождении знакомого врача отправилась туда в ноябре со съёмочной группой телевизионного фильма о Марине Цветаевой. Она пробыла в Коктебеле 3 дня. На протяжении этих дней А.И. постоянно вспоминала о Мусе Изергиной и это неудивительно – после того, как не стало Марии Степановны, Коктебель у А.И. ассоциировался именно с Мусей. Цветаева всё время ждала её прихода, не решаясь по непогоде (в Коктебеле был ранний снегопад) идти самой – ведь ей было уже 94 года.

Некий поэт с голубыми глазами и бакенбардами, встреченный А.И. в день приезда, написавший смешные стихи, в которых – воображаемый разговор Анастасии Цветаевой с Максом Волошиным: «Скажи, скажи, Анастасия, Ну как – ещё стоит Россия?», обещал дать знать Мусе Изергиной, что А.И. в Коктебеле, но этого не сделал. И никто не удосужился предупредить М.Н., поэтому встреча, которую они обе так ждали, не состоялась.

Приведу несколько фрагментов из «Зимнего старческого Коктебеля», относящиеся к Мусе Изергиной и отражающие отношение к ней Анастасии Цветаевой.

«…А тот поэт с бакенбардами – неужели забыл сказать обо мне – Мусе Изергиной? Не идёт ведь… А мне – к ней с постоянной заботой о смене обуви по такой дороге… И вдруг не застану, а может быть, она – в доме, а Джим – пёс её, когда-то щенком у меня на коленях – не узнает у калитки меня, бросится? Вот и вспомнишь тут телефоны московские, которые там выключаешь! Как бы включить от Муси ко мне – теперь… Но пока ещё есть время – её ждать! <…>

А Муся всё не идёт… Как хорошо я помню её 10 и 12 лет назад, в годы расцвета её пения, которое мы слушали с Алешей Шадриным. Но надо рассказать, кто был тот, кого я звала „Алёша“. Переводчик. И два слова о его биографии: молодость, красота, успех у женщин. И доносом одной из них – срок, лагерь. <…>

В 1963 году, впервые после лагеря и ссылки приехав, я, с помощью Муси Изергиной заказала Алику и Алёше крестик под тамариском. В 1966 году мы разделили могилки, поставили два креста. Туда, к ним меня проводил Алексей Матвеевич, что закрепило дружбу. Одноименность с Алёшей ещё больше сблизила; я стала звать его – Алёшей.

Ещё сблизила нас, как и моя, его любовь к пению Муси. Всё, что ещё цвело романтического в нас, – под её пение вспыхивало, как в молодости. <…>

Всё возвращаюсь к тому дню моего рождения, когда Шадрин ушёл за розами.

Я ждала его. Знала, что он ушёл за цветами. (Галантность?... Я не скрывала никогда – возраст. Он знал, сколько мне исполняется лет!). В этот вечер обещала петь Муся. Она знала, что её пение – есть радость моих приездов сюда. Она помнила, как, среди её старинных романсов услыхав „Звезду“, я вспомнила ту, другую, и, напевая по памяти, ввергла её, певицу, во власть Иннокентия Анненского, и она, лёгкими искусными перстами подбирая аккомпанемент, – запела. С тех пор эта „Звезда“ звалась – моею. Прослушав то искромётное, то – словно смычком по виолончели – мастерское Мусино пение, я говорила, став за её спиной или взглядом с ней обменявшись:

– Ну, а теперь – мою…

Вот „Звезда“ Анненского:

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Теперь, в 94, желая проникнуть в суть волшебства этих строк, которые я – да ещё в волшебстве пения – прежде глотала целиком, как глотают устриц (я их никогда не глотала), – спрашиваю себя (Анненского): каков смысл последних двух строк?..

Последнее мне – туманно, но лирично звучит как утверждение, что Она сама свет…

Но я бы хотела по-старчески сесть в кресло и хоть раз ещё услыхать – в пении Муси Изергиной – эту самую „Звезду“ Анненского. <…>

В тот вечер просила Мусю ещё немного подождать Алёшу – он так ценит её пение – как начать без него?

В уголку сидя, я глядела на прелестную, вечно юную Мусю, слушая блеск её с кем-то беседы, и думала об одном: Как войдёт с розами… как подойдёт ко мне? С розами – мимо стольких дам, к – старухе? И когда он вошёл – со стремительностью молодого и, лавируя между гостей – прямо ко мне, – где взять слова? У меня их – нет! И где взять слова о пении Муси в тот вечер? Когда, сидя рядом, мы вдвоём слушали песни – чью-то любовь – в такой передаче в грации голоса, ни с чем не сравнимого, память о ней – чью? Моё расставание с последней любовью? <…>

Какая это была ночь! Ещё звучали в душе обе „Звезды“ – та, „избитая“ (душой прошлого века), и поздняя, строгая, изысканная, как портрет моего „последнего земного очарования», носящего имя моего маленького умершего сына – такое совпадение, не Богом ли посланное? Как это число „16“, дважды повторенное: разница лет между ним, седым красавцем, и мной, сохранившей только напоминание обо мне в зрелости; и второе „16“ лет – промежуток между моей небесной любовью к нему и случайной поездкой теперь в Коктебель. <…>

…в день отъезда, когда я хотела просить телевизионщиков довезти меня к Мусе – потому что она не шла, а поэт тот, может быть, и не сообщил ей, что я тут, – вдруг весть: мы не в Феодосии грузимся в поезд с аппаратурой, а должны сейчас, чтобы не опоздать к поезду, лететь на машинах – в Джанкой, такие билеты достали… Прощайте, моя Мусенька! Летим в Джанкой. <…>

Первой печатью – письмо в Москву Муси Изергиной, 75-летний голос которой до сих пор в моей душе звучит, и с которой я дружу более 20 лет, – почти отчаяние о невстрече… Не знала, что я в Коктебеле, потому что никто не сказал!»

Вот это письмо.

М.Н. Изергина 21.11.1988 г.¹¹

«Дорогая Анастасия Ивановна!

Я так ужасно огорчена, что до сих пор не могу прийти в себя. На другой день Вашего отъезда из Коктебеля, я встретила Оксану и Наташу Лесину, которые очень оживлённо мне начали передавать Ваши приветы и сожаления о том, что мы с Вами не увиделись. Я была потрясена. Я ничего о Вашем пребывании в Коктебеле не знала. За все 3 дня, что Вы были, мне никто не удосужился сообщить, что Вы приехали. Я так ждала Вашего приезда, мне так хотелось Вас увидеть и с Вами поговорить, и вот Вы приезжаете из Москвы, я нахожусь от Вас в каком-нибудь полукилометре и ровно ничего не знаю, что Вы здесь. К сожалению, это очень характерно для наших милых сограждан. Исключительная необязательность, неумение и нежелание входить, вникать и понимать окружающих. Забота только о себе и о своих делах. 3 копейки им цена. Я огорчена и зла (хотя это плохо), но не могу простить, что мне ничего не сказали, хотя я знаю, что Вы хотели меня видеть. Я была летом в Москве по поводу слуха и зрения, но Вы были в Прибалтике и мы не увиделись, а теперь так здесь в Коктебеле всё непростительно получилось. Мы с Вами не девочки и временем свободным в дальнейшем не располагаем.

В общем, без всяких рассуждений я очень огорчена, расстроена и совершенно выбита из колеи. Окружающие меня люди меня ужаснули.

Дорогая Анастасия Ивановна, так я затосковала без Вас. God bless you! Всё-таки надеюсь, что мы увидимся. Держитесь и лечитесь всеми Вашими экзотическими способами».

М.Н. Изергина 8.01.1992 г.

«Дорогая, дорогая Анастасия Ивановна!

Простите за опоздание и примите мои поздравления с Новым Годом и Рождеством Христовым! В канун Нового Года я упала и очень ударилась, и свет мне был не мил, оттого и не поздравила во время.

Может это покажется кощунственным, но мне почему-то полу подпольное празднование Рождества больше трогало душу, чем теперешнее великолепие, хотя конечно прекрасно, что наша религия обретает силу и могущество.

С крестиком Вашего сына что-то не ладится. Сейчас всё трудно, никто ничего не хочет делать. Я говорила Боре, но он мне сказал, что он хочет реконструировать все могилы и всё будет сделано по какому-то проекту. Не нравится мне это. Боюсь, что будет какая-нибудь вульгарщина. Было бы неплохо, если бы Вы написали ему.

Часто вижу Вас по телевизору. Я живу не одна, у меня живёт молодой парень, чем-то мне помогающий.

Целую Вас. Да хранит Вас судьба и Господь. Муся Изергина.
____
Примечания Н.Ю. Менчинской:
¹ Мною были переданы хранителям архива А.И. Цветаевой – Г.Я. Никитиной и Г.К. Васильеву – ранее хранившиеся у меня письма и открытки от А.И. Цветаевой к М.Н. Изергиной в количестве: 71 открытка и 15 писем и записок.
² В 1969 г. ушла из жизни младшая сестра Муси, крупный искусствовед Антонина (Тотя) Изергина. В письме Анастасии Цветаевой она написала об этом довольно сдержанно.
³ В августе 1970-г. в Коктебеле был карантин из-за подозрения на холеру.
⁴ Григорий Николаевич Петников в это время уже был неизлечимо болен.
⁵ Речь идёт о Григории Петникове, ушедшем из жизни в 1971 году.
⁶ Осенью 1971 г. умер Митя Орбели, любимый племянник М.Н., сын её сестры А.Н.
⁷ Цветаева и Волошина дружили, однако они были слишком разными, чтобы друг с другом ладить. Конфликты у них происходили постоянно по разным поводам. Об одном из них, происшедшим в день рождения Марии Степановны, последний перед её кончиной, М.Н. даже упомянула в письме М.И. Лютовой.
⁸ С уходом Марии Степановны многие коктебельцы потеряли родной для них Дом. Хотя М.С. последние годы своей жизни была немощной и дряхлой, она всё-таки оставалась настоящей Хозяйкой Дома, хранительницей его традиций. В письмах М.Н. к А. Цветаевой при упоминании о Доме звучат ноты грусти.
⁹ Анастасия Цветаева всегда была на стороне Купченко, М.Н. же примкнула к противоположному «лагерю». Это внесло некоторый холодок в их отношения, и в данном письме М.Н. решила высказать своё мнение по этому вопросу
¹⁰ Слава Мещерский – муж Риты, старшей внучки А.Ц.
¹¹ Письмо написано после несостоявшейся встречи во время приезда А.И. в Коктебель поздней осенью.

Публикация Н.Ю. Менчинской и О.А. Трухачёвой