ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

СТРАНИЧКИ ПОЛЕВОГО БЛОКНОТА

И ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?

«Перекуем мечи на орало», написано на плакате. Плакат висит на заборе Дома культуры в военном городке молдавского города Унгены, что на речке Прут.

Я ещё не знаю, что это за орало такое, в которого мечи перековывать будем? Наверное, оно орало потому, что громко орёт про «больше войны не будет», ведь вокруг всё время говорят об этом и повторяют, как хорошо, что больше войны не будет никогда.

Там, на заборе, на плакате полинялом от времени, изображён молотобоец, очень бугристый, и потому страшно некрасивый, он ещё меч рукояткой вверх держал, и по лезвию молотом стучал!

Куёт уже, думала я, куёт орало. И вот мне этот орало, которого можно вообразить каким угодно – от ужасно бугристого до пупса прекрасного, мне такого подарили недавно – очень нравился.

И у пупса целлулоидового  имя стало – Орало. А папа спросил, почему? Что, – спросил папа, – он сильно орёт? – Да, – ответствовала, орёт про мир во всем мире. И про мечи сказала, что вот Орало несгибаемый и непобедимый, потому что из мечей перекованный. Солдат, не нуждающийся в щите и кольчуге, ведь сам из железа перекован.

Папа смеялся, а потом показал в книжке фотографию плуга. – Вот, – говорит, – твоё «Орало». И тогда я огорчилась – что за железяка, зачем всё это было – от забора до пупса моего.

Не стало больше в мире ужасного Орало Победителя. Умер он во мне, и пупса я тут же разлюбила. Так что я знаю, кто виноват, и в том, что любви больше нет, и в том, что война опять будет. Это я разлюбила пупса, это из-за меня умер Орало Победитель. Беда-то какая, что делать теперь?

МЫ ПОТОМУ СЛУЧИЛИСЬ, ЧТО ТЕХ, ДРУГИХ, УБИЛИ

У меня книжка есть про офицеров белого движения, 18-19-20 годы. Крым. Я всегда переживала ужас, когда учили, а потом и сама читала – смотрела – думала о гражданской войне. Начала эту читать, «Офицеры Российской гвардии в белой борьбе» называется, и ладони потеют, и знобит, мучительно, просто спрятаться хочется. Не одни мы по жизни оказываемся идиоты, а – каждый, на свой манер?!

А те, из начала ХХ века, – все через одного такие.

«Каждый день, пролетая над гнездом кукушки, я заметила на окраине жизни место, застроенное жёлтыми зданиями. Что оно такое, это место… Оно для лиц широкого фаса и профиля, особо приближённых к психологически продвинутым братьям в белых одеждах.

Там, на окраине, и находится оно – центр тотального демократического слабоумия, а истоки его я нашла благодаря моей книжке про белогвардейцев.

Истоки далеко от Крыма, но по Крыму уже реки красные текут, полнокровные, из тех истоков проистекшие. (Истоки рек кровавых увидела на ратушной площади в Брюсселе. Самой прекрасной из виденных площадей. На неё смотрел из окошка гостиницы, ходил по ней гениальный Карл Маркс, нося под мышкой черновик «Призрака бродящего по Европе». (В несотворенном тогда ещё, но уже чувствуемом и ощущаемом виде).

Я поиграла в игру – посредством копания в самоотречении анализа бичевания «транзактным путём». И, совершив «многошаговый гештальт», обнаружила, что пребывала какое-то время в чужом тексте, как во сне, а теперь, проснулась и обрела себя в чужом уме! И тогда, расположив унитаз с запсиховавшим вдруг бачком под углом в 45 градусов к воображаемой мнимой линии психического здоровья, я пол начала мыть в квартире, а затем села писать текст:

«На календаре стояло начало лета. Надев свитер и куртку, я отправилась вдоль местного ландшафта, и он привёл меня в место, где всего круглей земля.

И я – попала. На два метра в глубину. Тихо и равномерно холодно было мне. А ОН был Ленин и лежал, и было вокруг людно, и было не поговорить. Здесь и звуки, и краски не те.

Но одно ощутила я – не зря призрак коммунизма нашёл именно этот круглый лоб. Безумие не проступало на нём при жизни, (учили меня) и после жизни тоже.

Но всё, что окружало – всё пахло «дурью».

И – кукушка пролетела над нами. Слава Богу, молча. Но громкнули часы на Спасской башне, четырнадцать ударов гробовых!).

Опять изменив гештальт, я постучала в двери, и мне не открыли. Я догадалась, там, за дверью, были не идиоты. И я стала ломиться. Лучше бы ничего не вышло, но…

Оказалась я в толпе, бегущей к причалу:

Евпатория, 19 год! Он был рядом, мой суженый и было ему двадцать девять лет. А потом мы потеряли друг друга.

А когда встретились вновь, нам было по семнадцать лет.

Другая жизнь была с нами. И мы не вспомнили в ней друг друга. Но стали мужем и женой.

Он ответил:

– Не дури, не крути словами. Всё проще. «В России надо жить долго», сказал Вяземский, а «…жить налегке» это парафраз любимого, я позаимствовала понятное мне. – Иначе как? Иначе тяжко проживать в Брюсселе, приготавливаясь убивать. Та брюссельская прянишная площадная шкатулка, где страшно, как в серванте старушки. Понимаю Маркса: хочется скрыться в одном из её пивных закутков, сидеть там и – строгать, строгать, вострить осиновый кол, готовиться показать всему миру большой крепкий нос!

А знаешь, сказал мне любимый шёпотом – у меня есть фамильная собственность в белом Крыму, и я в детстве её видел.

Тогда ещё была жива тётя Вита – кузина дедушки. Её мужа – офицера, расстреляли в 1920 при занятии Крыма красные. Она уцелела.

И прожила в России долго, вдовой. Меня дед не раз в Ливадии подводил к литым воротам, словно из сумеречного диафильма про заблудившуюся Каштанку. Показывал домик, где мы жили. Тот стоял прямо в парке, где гуляли «их величества», а дед, с тётей Витой, их со спины передразнивал. А министр двора им пальцем грозил. Миленький такой себе домик – под солнцем слева. «Если бы не» – так бы я жил и жил в нём, в чистой от плоти вероятности неслучившегося бытия. Мы же случились потому, что их всех убили.

Такая вот случка жизни войной. Отсюда безумие выживших. «Приезжайте к нам, в наш солнечный Крым!».

Что со мной делает ужас? Я прячусь в новый текст, где громоздятся смыслы, со словами путаясь, чтобы не бояться читать ту толстую зелёную книжку в золотых погонах.

Я их люблю, белогвардейских мальчиков. И оплакиваю. А красных мальчиков я понимаю. Я – живу среди них. Но я их не люблю. Я их боюсь – я всегда боюсь людей, которым терять нечего. И у них дурная речь. Они счастья не ищут, и себя – мучают, замуровывают в себе Бога корчащегося, они себя не понимают, а других разве хотят?! Они хотят войны с теми, кто вовсе не хочет воевать.

***

Счастливое мгновение растворения в словах, за которыми только понимание, или недоумение, или ошибка, или война! А память в пути.

Страшного нет. Страшное – это образ души, которая ищет спрятаться. От чего бежит она, с чем не умеет справиться? Других боится, себя испугалась? Душа ирреальна, неуловима, – чувствуема. А реальность шершава. Душа об неё стукается, обдирается, болит, саднит заусеницами. Возникают у души настроения. Настроения растворяют слабых, – вот душа и прячется, ибо пуглива. Не бывает храбрых душ отродясь, храбрыми становятся в итоге души пугливые, робкие – научаясь искусству притирания или сопротивления шершавому. Души кровоточат, и вдруг прочное проступает из всего, из мягкости душевной, ранимости и склонности к созвучию. Прочное проступает, как единственно необходимое душе, чтобы человек выжил и состоялся. Из какого вещества состоит прочное? Из преодоления в себе войны. Из противостояния войне. Из самостояния! И из странного – из Господа не убий в себе.

***

Говорю вслушиваясь, вглядываясь в пустоту мира, заполняя её постижениями и помня, что – не одна я, всякий может услышать. Значит, всякий рядом.

А каков ты, всякий?

Не страшно, но знобко – справлюсь ли с чем-то внутренним, что только – моё, с каким-то вздрогом, перепрыгом от взгляда вглубь мою – к взгляду внешнему, направленному во взгляд, с моим пересекающийся. Выдержим ли? Будем ли интересны друг другу? Сбудемся ли – МЫ? – Или – отведём глаза, опустим взгляды… взглядом опуская…

…а какая разница, кто станет слушать меня, если это я из глубины своей – в пустоту мира говорю? Тихо говорю в войну?

Не испугаюсь ли, не стану – кодировать, прятать?

Я думаю, кто слышит меня, и слышит ли, слушая? Кому попаду в руки пока жива?

Кому – когда меня не станет? Если я пишу в дневнике, то не рассчитываю на читателя, его не имею ввиду, а теперь я говорю вслух – почему же не забываю сейчас о слушающих меня? Не включается внутренний цензор, внутренний редактор, внутренний читатель и слушатель. Что, отключилось недоверие к миру?

Такое письмо – это новая форма работы с новым результатом. Интересно, каков будет сухой остаток? Как победить идущую на нас всех войну? В нас идущую как победить?

Откровенность учит отважности. Сдержанности. Открытости. Организует недоверие. Организует доверие. Разрушает одиночество внешнее. Изменяет личный масштаб в обе стороны. Способствует уединению. Дисциплинирует. И открывает сердце хорошим ожиданиям. Еще оно способствует разрастанию компры, фальсификациям, и, если помнить, что словом можно убить, то уже не забудешь, что откровение – новый вид оружия… Война, войне, войны, войною, о войне.

Сегодня я работаю с увлечением и рада, что справилась с неприязнью к неоткровенному.

Это новое – придвинуло ко мне мир и увеличило скорость жизни, и без того высокую у меня. Есть грустный момент – большой отрыв от тех, чья скорость соответствует прежнему течению времени, которому я уже не могу соответствовать. И отрыв всё увеличивается. Как же вернуть миру – мир?