ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА 

ПОД НЕВИДИМЫМ ДОЖДЁМ
(Баранова Евгения Джен. Хвойная музыка: Стихотворения. – М.: Водолей, 2019. – 108 с.)

О современном литературном процессе, поскольку он происходит буквально на наших глазах, говорить и судить трудно. Тем более нельзя точно прогнозировать, какова будет расстановка сил внутри него – кто уйдёт из памяти читателя, а кто останется в ней на долгие годы, а может и на века. Но всё же есть вещи, очевидные уже сейчас. Например, никто не станет отрицать, что уроженка Херсона Евгения Баранова – большой современный поэт. Её поэтическая интонация свежа и неповторима, голос узнаваем среди тысяч голосов – с первой строки, даже с заголовка книги.

«Хвойная музыка» – бегство от обыденности в мир вечно звучащий, единственно возможный и единственно подлинный. По крайней мере, для автора книги. Такую поэзию нельзя полностью объяснить – только принять и подчиниться непривычному для повседневной жизни ритму, плыть по волнам авторской мысли. Первое чувство, рождаемое при чтении стихов Евгении – полная отстранённость, даже потусторонность всего происходящего. Как если бы внезапно открылась неведомая ранее потаённая дверь в давно знакомом доме. «По эту сторону» автору скучно – его сознание стремится выйти за границы объяснимого и постичь нечто, выходящее за рамки общепринятого. Впрочем, подобное состояние типично для поэта. Но мир поэтического зазеркалья выстроен здесь по особым законам – это экзистенциальное путешествие лирической героини, рисующей «на рукавице вымышленной руки» вселенную, которая перерастает «маленького Данте околоплодных вод» и становится свободной, ничем не сдерживаемой стихией. Беспредельной и неисчерпаемой:

На рукавице вымышленной руки
вышит кентавр, зяблики, мотыльки,
вышито всё, что словом нельзя сберечь:
воздух, земля, дыхание, речка-речь.

Я так любуюсь вышивкой, так боюсь
сердце добавить к призрачному шитью,
что отпускаю – рыбкой пускай плывёт,
маленький Данте околоплодных вод.

Три раздела книги («Какие все мёртвые», «Цветные семена» и «Когда был маленьким») тесно взаимосвязаны между собой, рисуя в обратном порядке онтологическую модель художественного пространства, в центре которого – человек мыслящий, человек вопрошающий, не довольствующийся только поверхностным знанием о мире, но стремящийся постичь его законы и первопричины.

И главными героями у Евгении становятся категории столь же абстрактные, сколь и универсальные: это смерть, творчество и, как ни странно, детство. Хотя почему странно? Интерес автора к смерти больше сродни детскому любопытству и гораздо меньше связан с роковой предопределённостью и старческим смирением перед неотвратимым. Только ребёнку присущ тот неисчерпаемый энтузиазм, который заставляет регулярно заглядывать за грань, бежать в запретное вопреки увещеваниям взрослых. Именно поэтому в книге столько вопросов, пытливо задаваемых всем и всему вокруг: читателю, жизни, поэзии, матушке хвое. Часто ответом становится безмолвие – чтобы не сильно напугать маленького человечка, которого рано или поздно «сотрёт тяжёлая река». Но иногда посреди этой тишины случайно обнажается правда, о которой не можешь умолчать и вместе с которой становишься старше на одну внезапно открывшуюся истину: «какие все мёртвые, милый Верлен».

Экзистенциальное прозрение неизбежного в процессе игры – вот что можно назвать главным предметом авторского изображения. Нередко в игровом, шутливо-ироничном, на первый взгляд, стихотворении, таится мина замедленного действия и ещё нечто такое, что условно может быть названо роком или фатумом. И становится страшно и увлекательно одновременно:

Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
с медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щёлкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?

Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай своё, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну – под дождь.

Предельная концентрация внутренней энергии, невероятная экспрессивность, контрастность образов, столь характерные для постмодерна, делают поэтику Евгении Барановой яркой и очень современно звучащей. Но в то же время в ней слышатся отголоски великих предшественников и современников: тут и кабановская «угловатость», нарочитая заострённость и гротесковость его художественного мира, и хармсовская абсурдинка, и хлебниковская экзистенциальная отрешённость. Но звуковое тело стиха, многоголосо звучащая поэтическая вселенная неотделимы от наследия Пастернака и Мандельштама, буквально вырастают из него. А ещё вспоминается мини-пьеса Мориса Метерлинка, где в аллегорической форме представлен путь слепого и беззащитного перед лицом неизвестности человечества, обречённого на вечные темноту и одиночество.

Смерть и творчество в поэзии Евгении Барановой – это две равновеликие силы, поскольку их главная черта – непостижимость и неизбывность, и наличие той зоны тайны, войдя в которую, человек становится чем-то иным, нетождественным самому себе и своей земной ипостаси:

Поэзия есть Босх. Не смей в неё линять.
А если и сбежишь, не притворяйся зрячим.
Я маленькая мышь, в кармане у меня
собачий поводок, растерянность и мячик.

Поверх пальто – горит (я слабый, слабый, слаб…)
Всей пятерней держу – вдруг лёгкое задето –
Поэзия есть хруст, и храбрость, и нахрап,
а я ни полстроки не понимаю в этом.

Парадокс авторской мысли в том, что творчество, роднящееся со смертью, является и единственным средством избавления от неё, от ощущения конечности существования. Только так можно осознать себя, как «маленькую тень от профиля большого», или «крошечную мглу», обречённую до поры носить «тела свод». Лирическая героиня Евгении Барановой постоянно пребывает в поисках этой неподвластной тлению бессмертной субстанции – отсюда постоянная вовлечённость в диалог «по вертикали» – с высшей, благой или неблагой, силой, в том числе и с великими мертвецами, голосами которых в минуты мистических озарений говорит с нами лирическая героиня. На уровне поэтики это выражается обилием интертекста, включаемого в поэтическую материю различными способами: это может быть отдельно взятая строка, получающая новую жизнь («дано мне тело, что мне делать с, когда вокруг поэты собрались»), или даже оригинальная проработка хорошего известного сюжета-мотива, становящегося одновременно приёмом композиционной и концептуальной организации текста:

Смерть да смерть кругом.
Замерзаешь в ней,
как в дыму жилом,
как внутри камней…
[…]
Заживёт кольчец
в домике лица.
Вот идёт мертвец.
Улы-ба-ет-ся.

В тексте первоисточника речь тоже идёт о смерти, но здесь она перестаёт быть процессом или состоянием – она персонифицируется, становится самодостаточной и зримой, заполняет собой всё ассоциативно-смысловое пространство стиха. Ещё одна черта, сближающая поэзию Евгении Барановой с художественным мировосприятием Александра Кабанова – стремление «приручить» смерть, подчинить её своей воле и своим желаниям (достаточно вспомнить кабановский стих «говорят, что смерть боится щекотки…»). А в заключительном стихотворении «Хвойной музыки» мы видим образ «заботливой» смерти, несущей «домашнее печенье на тарелке». В этой развёрнутой метафоре призрачного человеческого существования, когда «в ногах мешается мускатное и страх», есть и значительная доля эпатажа, и нарочитой бравады, за которыми прячутся всё тот же страх неизвестности и желание что-то ей противопоставить.

Думается, что автор этой книги никогда не устанет подглядывать в дверную щёлочку бытия, за которой – не беспросветная темень, а «крохотная мгла». Из неё рано или поздно прорастут «под невидимым дождём» в виде побегов «цветные семена» – лучшее, что есть в человеке. И тогда останется только слушать бесконечную хвойную музыку, понимая¸ что в этом и заключается ответ на главный вопрос: что мы можем предъявить вечности, кроме бренной плоти?

Я вот всё думаю: сосны ли солнце казнят?
Кровь или краска дрожит на зелёных заборах?
Матушка-хвоя, возьми моё тело назад,
плечи укутай в коричневый шелест и шорох.

Эллином дивным воспрянь над моей пустотой,
слизывай глину с ногтей одичавших пожарищ…
Кем бы ты ни был, деревья придут за тобой.
Что, кроме плоти, ты нежному лесу подаришь?

Бронза и уксус, художники и корабли…
Все исчезают, хотя заслужили иное.
Я вот всё думаю – долго ли, коротко ли.
Не отвечает медовая матушка-хвоя.