ЛЕВ ЛИБОЛЕВ

ЯНВАРЬ, НО СНЕГА НЕ ПРОСИ

ГОРОД, УЛИЦА И ДОМ

Просто так, гулять пойдём
ближе к вечеру, а что нам,
этой жизнью не учёным,
город, улица и дом.
Тот, напротив парка, где
небо в пасмурной воде
отражается свинцово.
Дом, известняковый прах,
но как прежде на дверях
что цепочки, что засовы –
время заперто внутри,
в кухнях брошена посуда.
Знаешь, лучше не смотри,
лучше мы пойдём отсюда
в парк напротив, там снега,
нам тропинка дорога
у пустующей скамейки,
а на белом птичий след
о делах минувших лет
пишет бодрые ремейки.
Ты читала их сама –
вечер, снег, скамейка, двое.
Дом напротив и зима
задевают за живое.
Шар земной надет на ось,
в старом здании под снос
фотографиям не спится.
Фото наших пап и мам.
Воздух – чистый фимиам,
свет фонарный, словно спица
выбьет узеньким лучом
две наколки ни о чём –
вечер, сумерки, прогулка,
окна тёмные в домах,
шаг неспешный, ветра взмах,
снег в проёме переулка.

ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

Не лицом к лицу – спиной к спине
легче согреваться, дорогая.
Снегопада не опровергая,
жмёмся – я к тебе, а ты – ко мне.
Словно под обстрелом, снег налип
нам на плечи, как тут оторваться
друг от друга? Ветер залихватский
ловко треплет ветки голых лип.
Можно повернуться, но тогда
что увидишь ты, что я увижу?
Влажные кашне, а чуть повыше –
взгляды без малейшего стыда.
Мало ли… Ко лбу приникнуть лбом,
и не опровергнуть до мурашек –
в спину снег и липы, и овражек,
тусклый свет в трамвае голубом.
Нет, не красный. Это странно, да?
Ты не удивляйся, мы не в детстве.
Зимний сквер – театр военных действий,
связи нет – провисли провода.
Я тебе скажу – пойду, а там
ты ответишь – да, и я поеду.
Празднуя, как важную победу,
проигрыш двоих по всем фронтам.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Как выжить нам, скажи,
нет выбора, всё пена.
Темнеют этажи
под вечер постепенно.
И только снег стеной
сметает нас, что кукол,
но ты пока со мной
идёшь за острый угол,
чтоб спрятаться за ним.
Так выживем, не бойся.
От смерти сохраним
бесхозного барбоса –
возьмём его сюда,
прикормим и упрячем.
Снег страшного суда
становится горячим,
как пепел в этот миг.
Что выберем – остаться?
Скажи мне напрямик,
потешь ответом старца.
Ты скажешь – выйдем, но
январский холод жуток.
Окно глядит в окно,
меж ними промежуток,
в котором я и ты,
приблудный пёс и тайна
о том, что темноты
бояться перестану,
поняв, что это – дно,
что всё проходит мельком,
что выбрать не дано
ни альфам, ни омегам,
а тёплый угол нам
отсрочка и не больше.
Скучать по временам
и гладить пса – он божий,
безгрешная душа.
Что цели выбирая,
мы думали, спеша –
попытка есть вторая.
Ещё одна. Всегда.
Вторая. Запасная.
Могли замёрзнуть? Да.
Но выживем. Я знаю.

НЕ ПОНАРОШКУ

Что поделать, в бирюльки играем,
несерьёзно, конечно, а вот –
двор, когда-то казавшийся раем,
нас под старость опять позовёт.
И захочется не понарошку,
чтоб январь, чтоб Крещенский мороз,
чтоб ушедший товарищ Серёжка
свой уход навсегда перерос.
Чтобы Сашка не спился вчистую,
Валька чтоб удержал дурака.
Рай на небе? Но я протестую,
лоб крестить не умеет рука.
Не играю, я так не играю –
словно в детстве кричу в никуда,
но тоска по дворовому раю
на земле не оставит следа.
Игры в сторону, взрослые вроде ж,
пусть не веруем, но всё равно,
понимая – друзей не воротишь,
почему-то косишься в окно.
Вдруг хоть кто-то мелькнёт ненароком,
чей-то голос узнается вдруг.
Снег потопчется перед порогом,
ветер западный сделает крюк.
Всё-то игры, всё сплетни да бредни,
никого не вернуть, хоть убей,
тишина изучает в передней
вычитание скучных дробей –
минус, минус… А хочется плюса
и девчоночьих ласковых плеч.
Встретишь милую – снова целуйся,
здесь уроков других не извлечь.
Встретишь друга – обниметесь, что там,
станут побоку долг или грех.
Рая нет, занимайтесь подсчётом
всех дробей из небесных прорех.
Белых-белых. Считайте, играя,
след оставив на снежной красе.
Как печально, что нет больше рая,
как прекрасно, что были мы все.

ДО СВИДАНЬЯ

Январь, но снега не проси,
бывает ноль, но выше – редко.
Ну, что у вас там на Руси?
На кухне стол и табуретка,
и стол, и крепкое на нём.
Не пьянки ради – чтоб согреться.
Скажи – когда мы отдохнём,
душа, мятущееся сердце.
А тут и снега нет, а тут
не пью, как прежде, вспоминая
ту местность, где снега метут
и кровля стынет жестяная
с проталинами возле труб.
Январь, окутанный дымами,
как мой отец, пропивший рупь,
на что-то жаловался маме –
что так и так, снегов не жди,
они на севере остались.
А здесь у нас одни дожди,
ещё – невнятная усталость.
И сера в серости палат,
больничных полотенец узел.
Воспоминания болят,
как будто кто-то их мутузил,
пока бесснежно и темно –
январь, крещенские морозы.
А я всю ночь смотрел в окно,
сходя до самой глупой прозы,
до мыслей – как же там у вас?
Скажи, родная, много снега?
Уже с утра на стёклах вязь,
и нет усталости, а нега
в прогретой спальне разлилась.
Вставать не хочется, а надо.
погожий день зовёт во власть
намеченного променада.
Куда уж думать обо мне –
я тут, где снова дождь по крышам,
и город сказочный в окне
знаком по черепицам рыжим.
Не в старом храме жгу свечу,
но всё же, не причастный к тайне,
навек прощаться не хочу,
и повторяю – до свиданья.

ТРЯСИНА

Это, как говорится, бывает часто –
ночью проснёшься – в окошко твоё стучатся.
Выглянешь и не увидишь людей за дверью,
молча потопчешься, скажешь – глазам не верю.
Видно, пригрезилось, можно ложиться снова,
но неохота. Принять бы чего хмельного –
воздуха свежего, крепкого, как настойка.
И босиком по выпавшему, сжигая
пятки о снег – у любви сторона другая.
Не к человеку, а к Богу. К Нему, и только.

Лучше бы к женщине – проще, надёжней, легче,
в старой пижаме, накинут кожух на плечи,
выйдешь и спросишь – с чего бы ко мне стучаться?
Бог-то на небе, а женщина рядом – счастье.
Нет, не она… И ступни обгорели сильно,
снег свежевыпавший, это почти трясина.
Дышишь – не надышаться, и шёпот громкий
тянет к себе, говоря – помечтай, что встретил
женщину здесь. И тогда ты задремлешь, светел,
видя прошедшее там, за ледовой кромкой.

Из-за которой фантомы к тебе стучатся,
будят в ночи, подсознание рвут на части.
А в зазеркалье – по стёклам, никак иначе.
Время – улитка известного Фибоначчи –
вот золотое сечение, все расчёты.
Женщина, помнишь – к тебe я стучался. Что ты
ночью шептала, закутавшись в покрывало?
Милый, хороший мой, я тут замёрзла очень,
как ты в словах обходителен, ласков, точен.
Ты говорила. Но двери не открывала.

НА ГРАДУСНИКЕ ПЛЮС

Пока зимы не чувствуется, и
как хочешь это время назови,
на градуснике плюс и грязь повсюду.
Как трудно совмещать мытьё посуды
и мысли об утраченной любви
в период незаконченных торжеств –
ещё же старый стиль, и новый старый.
Привычное собрание с гитарой,
которую всё шашель не доест –
расстроенной ещё сто лет назад.
Ну, пусть не сто… Лет сорок. Пятьдесят.
И некому её настроить на
весёлый лад. Что видно из окна?
Январь совсем не тот, посуда в мойке.
Да пусть лежит. Заварим свежий Мокко,
и всё на этом – дальше тишина.
Ты празднуешь в семье, а я один,
хотя и не один – гитара, гости.
Как жаль, что я себе не господин,
как здорово, что мы не моем кости
друг другу и другим, а в тишине,
мой нежный друг, не вспомнив обо мне,
отпразднуй снег, насыпанный вчерне,
всё ближе к чистовому варианту –
ровней, белей, пушистей. И на нём
следов не видно – правка будет днём,
а мы с тобой пока передохнём,
ты будешь Беатриче, я – твой Данте.
Не хочешь, нет? Мы больше не друзья?
Твой взгляд, по снегу белому скользя,
не справится никак с давнишним ляпом.
Январь не перепишешь абы як,
пора гулять, подкармливать собак,
сочувствуя в снегу замёрзшим лапам
и чующим прощание носам.
Летящий снег, прогулка сам на сам
и набело записанные вирши –
январский заключительный сонет.
Легко сказать – в стихах-то правды нет,
но дело в том, что нет её и выше.

РАСПЕВКА ПУСТОТЫ

Уже и вечер. Право, не грешно
смеяться над смешным… Откуда это?
Забыл. Надсадно снег стучит в окно,
такая вот декабрьская вендетта –
расплата и отмщение не мне,
кому-то от кого-то за кого-то,
за что-то. Может быть, за свет в окне,
за блёклое, засвеченное фото
на столике в бумажном паспарту.
Не важно, кто на нём, я точно знаю
любимые черты, я помню ту,
которая… Декабрь. Зима сквозная
у города, у вечера, у тьмы.
Точнее, полутьмы – темнеет быстро,
уходят посторонние шумы,
и лампа фонаря, как будто искра,
высвечивает птичьих лап кресты
на белой и размокшей распечатке.
Качелей скрип – распевка пустоты,
трамвая трель, забытые перчатки.
О, женщина, запомню наизусть
черты на фото. Может быть, успею.
И сам себе опять сказать боюсь,
что этот вечер снова полон ею.