ТИНА АРСЕНЬЕВА

ГОРОД-ЛЮБОВЬ

БЕСТОЛКОВОЕ – ПОД НОЧНОЙ ТРАНЗИСТОР

– Что такое блюз?
– Тоска.
– А именно?..
– Я же сказал: тоска.

(Разговор).

Я слонялась из комнаты в кухню – а если
Есть к чему прислониться, это к счастью, не правда ли?
От стола – и к столу. Под давнишнего Пресли
Домовые под ванною ушками прядали.

Я пыталась укрыться за пыльною шторой,
С глазу на глаз побыть с фонарями глумливыми.
Есть тоска – есть такая тоска, от которой
Умирают счастливыми:

В смежной жизни. Под радио в комнате смежной.
Позову тебя завтра. На днях. С утра…
По транзистору голос обольстительно нежный
Повторил: «Yesterday… Вчера…».

Ностальгия Шопена так зазывно мучительна
Оттого, что не знаешь мудрёного слова.
Хочешь глянуть в тоску? – В тот предел, где рачительно
Сортирую слова: вот зерно, вот полова.

Ностальгия – о Боже, – ноктюрн и баллада:
Беспричинные слёзы подростка, вот так-то.
Вот мой стих: как потир, что несу для заклада, –
Как дозатор: для слёз и для певчего такта.

Слава Богу, что ты – не читаешь стихов:
Вот же небыль печали!.. – а сорок грехов
Мне простятся, сломавшей четыреста лир, –
Ты – случайный: как музыка, явленный в мир.

БЕЗОТВЕТНОЕ

И тебе не скажу, ибо тут
Невместимые клады
Нестерпимее солнечных пут,
Строже лунной прохлады.

Все объявимся на небеси,
Да с порожней мошною…
Не скажу: человек бо еси, –
И не буду смешною.

Щурясь, глядя, как льнут лепестки –
Стелют нежно, подножно, –
Обрублю мановеньем руки:
– Это, видишь ли, сложно…

А кому-то, кто, в мареве лет,
Пылкой, горестной прощи
Сыщет в книге впечатанный след, –
Будет этому проще.

ИНТУИЦИЯ

Самая первая, неотвратимая, правда –
Смутный толчок
Чуткого сердца: прелюдия праведной веры,
Чьё бремя
Подобно могильному камню для избранных ею,
Чтоб, сидя на нём,
Хохотала блаженная нищенка –
Голая правда.

В УНИСОН

Слушай: первый августовский дождь
Льётся монотонностью органной.
Это листьев сдержанная дрожь
В чаянье развязки постоянной.

Прямо в сердце, влёт, наверняка –
Тёмный ливень, шепчущий и тонкий:
Это Баха гневная тоска
В стереофонической колонке.

Видишь: мутной пены желтизна
Поплыла поверх размытой глины.
Это разворована казна,
С образа исчез оклад старинный.

Это горькой памяти разбег
С головокружительных карнизов.
Это коркой взялся чёрный снег,
Ливнями холодными зализан.

Помнишь: дня отцветшего магнит,
В мокром парке зарево агоний…
Это Парки тоненькая нить,
Рвущаяся на твоей ладони.

Это в лоб холодный поцелуй
Памяти спокойной друг о друге, –
Протяжённость этих тонких струй,
Безысходность монотонной фуги…

БЫЛЬ

Я тебе лгу. Чтоб отсрочить развязку,
Что стережёт, ухмыляясь, вдали,
К ночи шепчу тебе длинную сказку –
Древнюю повесть не нашей земли.

К стёклам холодное льнёт мирозданье
На одинокий и немощный свет.
Там, в поднебесье, одно ожиданье,
Только посулы, а радости нет.

Что-то, ворочаясь, дышит в апреле:
Юная новь прорастает сквозь мох.
Сказка стара – перепевы свирели,
Крон необъятных прерывистый вздох.

Детскому чуду поруки не надо:
Вера, и тайна, и настежь врата.
Шёпоту, вздоху, прозрачному взгляду
Верь же, святая моя простота!

В давних преданьях всё чисто и строго.
Чьё-то живое тепло у колен…
Нынче не будет прощенья от Бога
Тем, кто берёт, не давая взамен.

Нынче душа, как бездомная птица.
Лгу! Обираю с бесстыдством ворья.
Но в простоте возлюбившей таится
Тёмная чуткость детей и зверья.

Насторожённого древнего слуха
Не усыпит прихотливая трель,
И между нами бесплодно и сухо
Истина встанет, как голый апрель.

БЕСШАБАШНОЕ

Танцуй, беспечная луна,
Бессонная бродяжка!
В пруду мерцает – пей до дна! –
Брильянтовая бляшка.

Что пожелаешь, всё твоё,
Насмешница немая:
Сними лоскутное тряпьё
С беспамятного мая.

Подуй на всякую свечу!
Мы втёмную скитальцы,
И всё тебе я оплачу,
В пустотах раня пальцы:

Твои обноски, флёр старья
Из грёз да наваждений;
Побудь со мною: ты да я –
В ушибах восхождений…

А днём, бескровна и смела,
Катись, трезвонь по свету,
Что немочь бледная мила
Гулящему поэту.

ГОРОД-ЛЮБОВЬ

В пустотах серого скелета,
В пыли на дне глазном,
Пучиной расходилось лето
И ходит ходуном.

Зелёным валом бьётся в стену
И рвётся из щелей,
А ветр серебряную пену
Срывает с тополей.

И долго смотрит смерть в спецовке,
Подставив рёбер щит,
Как месяц, в мутной марганцовке
Барахтаясь, пищит.

К щиту её прильну спиною,
Чтоб ангел наповал
Меня с испариной ночною
С земли бы сцеловал;

Пока, Господень ангел-сборщик,
Восставишь сонм телес,
Заговори, мой заговорщик,
Тщету моих чудес:

Ведь мы – Венерины скитальцы,
Чья жизнь как недочёт,
Сплетённые пронзая пальцы,
Вдоль улиц утечёт;

Под сводом черепного склепа
Душа, испив зарниц,
Прольётся, солоно и слепо,
В отдушины глазниц.

ВОЗМОЖНОСТЬ

В присмерке лета, с его духотою томной,
Где паруса, телеса, и сверчки, и крабы,
Я ничего твоего не хочу помнить
И не доискиваюсь никакой твоей правды.

Я не бросаюсь с разбега в твоё море,
Я мимоходом гляжу – как живу: мельком.
Некто плетёт свою сеть, но умрёт вскоре.
Некто кроит паруса, но моря мелки.

Вот я иду: без тебя – сквозь тебя – мимо
Льюсь, расслоив опрокинутый строй мира,
В чей полусвет-полусумрак душа-рыбка
Пялит глазища, не в теме насчёт рынка.

Мне – стороною, но всё-таки – бди зорче:
Сколько азарта в расслабленной неге полдня!
В тёплых руках душу-рыбину бьют корчи,
Пусть даже запаха кухни она не помнит.

Знаю, указан единственный путь рекам:
В море, которому вызов бросал твой парус.
Что же таить моим вскинутым – настежь – векам?
Разве что с искрой усмешки зрачок-стеклярус.

Так проживём, в не объявленном миру споре –
В сущности, сговор, – друг друга послав в изгнанье.
К чьим-то ногам, подольщаясь, падёт море, –
Внове ли – к чьим – и твоё ли, – к чему знанье?..