АНДРЕЙ КОСТИНСКИЙ

ЧЕ

Ч Е . . . . К А

Снегр – смешенье смеха неба и замешкавшегося ноября.
Неездабельная не по годам погода, погодя себя, стоит.
Огусеничивающимися передвижениями,
будто по сто и –
в путь! –
пьют уходящиеся дни мои под солнечногаснущим бра.

А бра – када бра, а када – не бра.
Охмелье невздрёмное веночером равно уднютру,
потому что леНОЧЬю жаВОРОНок решает – брать
или не брать сны мои в бескорневую юрту

(примечаю: две приставки – НЕ, БЕС;
НАЯ юрта – просто НА «Я»
предоканчивается, на моё среднеродовое «я», ничтожа).
И шепшет ВселенНОЧЬ:
«Усеки анапест до зачина ямб-
звучащего: «смешЕнье смЕха нЕба
И замЕшкавшЕгосЯ ноЯбря» множить

разверзшегося зверя из развёрнутого полотнища,
на котором распятая степь степлилась. И стекло под него ли
то, что выплакала выпь,
что алкала земля на заре Назарета доночью?»
Тьма вольна, накрывая волново,
а свет произсветающему – подневолен.

          Из Ч Е lovе К А
выдернута Ч Е . . . . КА,
и он снова на лове.
Обрывается жизнь-строка
на полуслове.

Иными ными полыхает небо на за-вос-паде-токе.
Сад, расплетаясь и разрастаясь, заблудился сам в себе.
Сердце каждого цветка бьётся за всю жизнь однажды только.
А сколько раз преломлялся на вечере один и тот же хлебец?

Предрассветные сумерки…
Молоко, доливаемое в ЧЁРНОЕ кофе.
В ЧЁРНОЕ – настроение ночезаваренного чёрного кофе. Пей!
Пей же так, словно ты возвращаешься из Далековья
и видишь Родину-без-тебя внутрикаменности черней.

Сегодня коса горизонта отбита моим беcсновьем
настолько остро,
что перерезала за полумиг луч-канат,
удерживающий солнце-шар.
Моя земля плывёт – оттолкнувшийся от материка остров.
Боже, вслепую в барабане лото только её нашарь!

Все наши горести в горсти одной собери,
из горсти другой – наши души радостями засей.
Помнишь, Ты нам творил – алмаз, малахит, берилл,
кроша кометы, словно сухарики для голубей.

А когда, перевязав небо жгутом Млечного пути,
работал солнцем-кулаком –
набухали вены Твоих снов.
Я в них попадал, почти не целясь, иглою
моих вырвавшихся на свободу явей – да так легко,
что растворялся в, казалось, Тебе. И не был уже я собою.

Один. Одичал. Динго-собакою вою, в просаке застряв,
когда моя же судьба прялась и свёрстывалась.
Я лежал без сочувств среди поля, среди допоясных трав.
А за раменьем от хворей готовилось ложе хворостное.

С, и з – о к р ы л и в  душу мою, ангел набольший
доставлял её из одного конца бесконечности в другую,
где в двухсветных комнатах меня допрашивали набожно:
«В какое из окон свет проникает раньше, а в какое – вскуе?»

Почивали немые стожары над немыми остожьями.
Тишина к тишине жалась так, что крик – не просочится.
И шаги по воде – смешно так, плюсной, осторожно –
чтобы не разбудить тех, кто к бликам отсветов причислен.

эС НЕ Гэ, И НЕ Й, Гэ НЕ Вэ, НЕ НЕ Цэ,
АГ НЕ Цэ, ЛАЙ НЕ эР, Жэ НЕ Цэ.
«Не» не значит, что так оно и есть.
Солнце в небе на полной луне женится.
Снег, иней, гнев, ненец, ангел, лайнер… Не перечесть.

Я ставлю по очереди – то на ЧЁРНОЕ кофе,
то на КРАСНОЕ чая –
красное море от окунаемого пакетика солнца закатного.
Сюда не доходят суда – дальше причала Печати Печали,
дойдя до которого – ничего уже не загадывать!

Корень укорен, заякорен.
Дебри древа добра ли, зла ли.
За-а/я-кали больше, чем просто заякали
путеводящие звёзды. Знание. Звавие. Злалие.

Звёзды на небе хаотично разбросаны разве?
Представить чёрную школьную доску, на которой мелом
написан стих, или решение задачи, или про разве-
дчика Зорге тема сочинения. В общем и целом –

представить.
И стереть так, чтобы оставить только верхушки
и низинки букв –
останутся беспорядочно разбросанные точки.
Так и со звёздами. А изъятые недослова, словно чушки,
переплавлены в горниле горла произнесения нам наскрижаленых строчек.

На цы по ЧКах по узкоколенкам гор,
дрожащих, как студень на разносе,
уходил в запреденье речев очнь утор.
Откисала монета луны в купоросе.

Пробивалась, казалось мне, первая мысль.
Но была эта мысль о себе самой.
И она рифмовалась со словом подкопным «мышь».
После «мы» – с, л, ь, ш, ь… Стой!

С Л Ь[I] Ш Ь… «Слышшшшишшшшшь?..»
Это неповереятно шепшет,
перекрикивая погромкость огромного грома,
древо позлания, послания голосом неокрепшим:
«Беги из Рая! Его взяли в аренду до пришествия второго.

И кто останется в нём,
тот не дальше себя пойдёт.
Врата открываются раз в году не только для входа.
Времени – нет! Оно не вспятно и не идёт вперёд!
В скорлупе вечности миг самообратен году.

Рай и Ад – оба нынче не те, что были.
И не те, что были бы по окончанию Договора пользования.
Рай взяли в аренду, чтобы, когда тебя убили бы,
насадить здесь новые лозы звания».
. .. … .. . … .., - . .. …. …: …. .. . . …, - . .. . . .. . ..
Я так устал от своего непрекращающегося бреда!
Пишу в тетрадке, развернув её на 90, по ширине.
Пререкаемые ручьи, вливаясь в неё, следом
себя истекают, и перед БО исчезает приставочно НЕ.

Предрассветные сумерки…
Молоко, долитое в ЧЁРНОЕ кофе.
Полукруг совершив, солнце заваривает КРАСНОЕ моря.
И заваливается на бок переполненое горе,
и бегут из него подопытные крысы в Издалековье.

Снег и гРУСтЬ. И немыслимые возвраты
непринятых на южение гусе-ли-лебедей.
Закрываются наглухо тишиновствующие враты.
Из человека выдернута чека, и он снова на лове памяти своей.

Солнце всё же взошло. На востоке. На западе – село.
День отмечен в истории, перечёр(к)нут в календаре.
Сны мои непрожитые яви снова заселят.
Просыпаясь, живу.
Месяц – май.
Время – утро.
Имя – Андрей.

ИМПЕРИЯ ЧЕ

                            Яне Ч

Луна тарелкою для стрельбы
зависла в небе.
Звёзды – промахи.
Целился в молоко?
Из одного угла рта в другой
сорванный стебель
перекладывая,
прищуром мерил небо.
Далеко!

Охотник до темноты.
Сколько он солнц расстрелял!
А тут луна даже не ранена.
Ату её!
Не зря он нанял лучшего псаря,
и теперь пол-леса затравлено!

Вот пару пуль войдут около середины,
и это подобие пуговицы –
на неба изнанку бы!..
А вдруг эта луна –
спасительная льдина
в чёрном океане ночи
для смытых с палубы?

Выстрел!
Ещё!
Ещё!
Э х о р а в н о н у л ю.
Посторонково ходит тень вокруглесно.
Та часть света,
что начинается на Ю,
смотрит отмычково направо,
откуда тесными

вратами
выплывает жирное сомнце.
Охота на него –
простое убийство по матрице.
Другое дело – луна!
И чем невесомей
её корона,
тем сложнее поймать прицел…

Но что это!
Луна обагрена!..
И даже в лучах течёт не серебро...
Может, ареной стала её обратная сторона,
на которой до смерти сражается мурмилон?

Но нет…
Это в луну –
воздушный пузырь
небесной рыбы –
просочилась кровь
из тела,
пробитого пулями.
И всплывает над Римами
и кушаком Магрибовым
эта рыба взутром июлевым.

Над городом сможность.
Запах протухшего.
Резь в глазах.
Невозможность оСНОвания.
Навывылет сердце.
Перелетинебо исчез
в сумашедше-бездонных глазах Гаухар,
в которых казах
утонул в тот миг,
когда была
создана
империЯ Че.

От бессонницы
в белке луны
лопается сосуд.
На носилках созвездий
античные мифы несут.

…Я очнулся.
Надо мной столешница столетнего
вечностью неба.
И месяца след молодого –
след,
оставленный перевёрнутой чашкой
сваренного на молоке кофе.
Рядом книга.
Автор пусть для рифмовки – Вебер.
Сгорстка пепла сожжённой рукописи.
И на губах твоих – тот же кофе, и … пепел.
Замыкание счастья
в несомкнутой
ра-дужьем подкове…